SoSущее

— А? — вопреки своим же просьбам хотел задать вопрос Ромка, но был предусмотрительно остановлен Платоном:

— Молчать! Слушай сказание один, сказание о потерянном Хере.

— Платон Азарыч, дядь Борь, — вкрадчиво начал Деримович.

— Слушать сказание херово! — отрезал мистагог, но Ромка сумел распустить на своем лице такой цвет невинного прошения, что Платон на мгновение остановился, и недососку этого мгновения хватило на то, чтобы вонзить во временную щель свою просьбу.

— О Стеньке, Платон Азарыч, можно вначале. Ну, быстренько. А то непонятно, чего балда его живет вечно.

— Ладно, слушай, — смирился Онилин с потерей драгоценного времени, — слушай сказ о богатой мошне, лихой судьбе и несмерти страшной отамана-колядника, колдуна-кандальника, о нем самом, о его ладье и о вещей его голове.

— Прикольне… — начал было Деримович, но, наткнувшись на огнеметный взгляд наставника, тут же умолк.

— А случилось с атаманом удалым вот что. Храбрости Стеньке было не занимать. Он и порчу умел на врагов насылать, и стрельцов заговаривать на дело лихое, и девиц уволакивать голыми в поле. Ой, удал был Степан Тимофеевич, горя-лиха не знал, крепости крепкие брал, струги полны добром нагружал, да клады несметные клал, впрок, на зарок, на годы лихие, на гоненья большие. И здесь, на Крите-острове[180] этом, и на озере монетном, что Денежным кличут сейчас, Стенька схроны копал да добро зарывал. Но однажды случилось такое, пошел он по Каспию седому, в землю пошел персиянскую, брать златые дворцы оттоманские. И предал их мечам, и пожарам, и добра он награбил навалом. Взял Степан и девиц шемаханских, и парчей золотых исфаханских, а еще достался ему перстень с камнем черным в плену. Златоковач из рода Тувалов «черный глаз» тот оплел серебром, чтоб служил он шахам-ваалам для призора за царским добром[181].

Платон перевел дух и посмотрел на опешившего ученика. Он и сам немного опешил, не ожидая, что проэтический вирус из обыкновенного рифмического гельминта мутирует в профетического змея-сказителя. Теперь Онилину уже не хотелось исторгнуть паразита из своих глубин. С таким напором «червивым» да на Совет — убеждать в своей невиновности Старший Расклад. А всего-то надо ему Спонсороса к своей правде склонить, да Ага-хана с принцессой, ну еще двух арканархов для верности — и все, никто уже не посмеет на него рук наложить. И тогда снимется с него печать отлучника, и войдет он в полную силу не только на церемониях «⨀», но и по обе стороны его.

— И потом, — набрав полную грудь воздуха, приготовился к следующему Боянову периоду церемониарх, — потом… — но воздух не выходил, и Платон, закатив глаза, поводил языком во рту. Странно, но факт: рифмический червячок бесследно исчез, а вместе с ним и профетический напор мистагога. — Потом, — перейдя на скучную прозу, в нейтральном регистре начал Онилин, — …потом Разин попал в засаду. Он уже приготовился к смерти, когда флот шаха окружил его струги. Силы были неравны. Казалось, удача отступила от Стеньки. И здесь он зачем-то открывает ларец с драгоценностями. В нем находились самые сокровенные, поистине царские дары, в том числе и перстень с «черным камнем». Не обращая внимания на прочее серебро-злато, он хватает перстень и надевает его на палец сидевшей рядом персидской княжне. С этого момента и начинаются подлинные чудеса. На спокойное до того море налетает сильный ветер. Поднятые им волны сбивают строй связанных цепями кораблей шаха. А стрельнутая самим Стенькой граната попадает прямо в пороховую бочку головного корабля. Тот идет ко дну и тащит за собой оставшиеся суда, нанизанные на общую цепь. Удавка, приготовленная шахом для разбойничьего флота, затягивается на его же горле. Вся эскадра шаха уходит на дно, а Стенька с триумфом возвращается домой, громя на обратной дороге еще несколько гарнизонов и до отказа набивая добычей свои струги. И каждый раз перед ответственным штурмом он выдвигает вперед кибитку, в которой сидит персидская княжна с надетым на безымянный палец перстнем.

Дальше Стеньке стали приходить в голову дела до того странные, что его ушкуйники едва не затеяли бунт. Все потому, что вздумалось атаману Москву воевать, а за ней и страны германские, лифляндские да итальянские с тем, чтобы данью обложить их на манер ханов татарских. Ну а до этого он заставил свою уже немалую флотилию взад-вперед Волгу мерить, как бы в поисках места, куда добычу упрятать. На самом же деле то не Стенька как таковой по Волге рыскал, а камень, в перстень закованный, водил им. Набравшись силы от древней царской крови, что текла в жилах исфаханской княжны, камень ключ стал искать заповедный, о котором в народе легенды ходили, что молодильный он с водою живою. Только видом его никто не видывал, одни слухи шли. А если бы видели ключик тот заповедный, то поняли бы: не вода в нем бьет, а молоко девы. От того молока камень силы набирается, да такой, что целыми странами управлять может через государей и наместников. И во всех тех землях, что камню подвластны, начинают братьев его искать. Числом их четырнадцать. А если соберут все камни эти, и сложат из них фигуру, и омоют ее в молочной реке, будет она Озаром[182] Озаряющим, Светочем Мира. Что после этого могло бы стать с нами, лучше не спрашивай. Не нужны бы мы оказались. Исчезли бы, испарились, потому что зловещее дело Прометеево было бы исполнено, и огнь вошел бы в лохов играющих, и сделались бы они людьми обыкновенными. И стали бы лохи эти конечной станцией Богга, кроной его шумящей, а мы, как старая кора, отвалились бы от мощного ствола его. И вообще, очень многое изменилось бы в нашем фрагменте. Все стало бы принадлежать лохосу, и купались бы лохатые в блаженных водах Дающей, пили бы молоко ее и жили бы, сколько хотели, без болезней и забот. И был бы у них, у позорных, свой лохатый Золотой Век… Да, мерзость и запустение воцарились бы на Земле. Но… Богг миловал.

Платон вздохнул, прошептал про себя одну из тарабар: ту, что возводит препятствия на пути врага, — и подошел к окну с видом на Мамаев курган. Всматриваясь во взбегавшую наверх дорожку огней, над которыми парила огромная, умело освещенная фигура Неукротимой, Онилин потрогал рукой сердце — до сих пор отзывалось в нем его посвящение в олеархи-сосунки. «А этот заморыш, пройдет ли?» — с неясной тоской подумал он, бросая косой взгляд на стоящего рядом недососка.

— Так вот, — прервал затянувшуюся паузу Онилин, — где-то за Сурой-рекой, что выше Самарры[183], вверх по воде от Алатыря-города бил ключ подземный. В глубине горы сокрыт был, ни один смертный не найдет. Но смертный не то что не искал, знать не знал о чудо-ключе. Только камень мог вывести к источнику вод млечных. Чахнет он без них, силу теряет. И вот случился день, когда Стенька, думая, что место надежное для схрона богатого ищет, на самом деле ключ заветный искал, камнем водимый. Камень, как помнишь, в перстень закован был, а перстень на пальце княжны безымянном. Вот и поплыли они по Суре-реке одной ладьей. Войско же за перекатом оставили. И дошли они до места, где подземные воды с земными мешались. Странным то место показалось Степану. Вода бьет из-под земли и гудит гулом низким. И почувствовал Сенька стеснение в груди. Как будто что-то упреждало его: «Не ходи дальше». Но Сенька не был бы Сенькой, если бы не переступил невидимого порога. Что атаману лихому предчувствия! Единственно, в одиночку решил он в подземное царство войти. А княжна, та, напротив, не то что не испугалась, светилась вся, когда умолять атамана стала в поход взять ее. Понятно, не без помощи камня просьбами его одолевала, но упрям оказался Стенька, на своем настоял. Так что нет тех похвал, чтобы твердость его оценить, — не взял он с собою княжну с черным алмазом, не взял лихоимную. Строго-настрого приказав царевне дожидаться его, погрузился он в воды подземные да и был таков.

180

Проверка показала, что это не ошибка — напротив Мамаева кургана действительно находится остров Крит. — Вол.

181

Род Тувалов — скорее всего имеется в виду племя Тувалкаина, располагавшееся на территории Анатолии. Шах-ваал — типичный плеоназм, в переводе — «царь-владыка», или «царь-господин». — Вол.

182

Озар — здесь и далее один из вариантов имени египетского умирающего и воскресающего бога (света?) Осириса (Озириса, Усира, Озариса).

183

Так в тексте. Возможно, удвоение «р» возникло по той же причине, по какой в нашей версии реальности Аврам стал Авраамом, а Сара — Саррой. — Вол.