SoSущее

— С тобой потолкуешь, и на Чурайса скособочит. — Онилин, ощерив мелкие зубы, усмехнулся и, вздернув голову с той прометеевой гордостью, на какую был способен только знаменитый «вырубай-с», продекламировал:

— Пипец, пипец! — в ожидании похвалы радостно вскрикнул недососок.

— Свинец, — завершил катрен Онилин и, ухватив жесткими пальцами Ромкино сосало, медленно с расстановкой сказал:

— Пипец приходит исключительно к лоховидным идиотам, потому что они его сами подзывают, а спрятаться не спешат. Свинец же, мон ами, символ неумолимого времени, Старика с Косой, Сатурном кличут, а металл его… правильно, свинец. Ну, и как ты понимаешь, символ иногда обретает плотность и овеществляется. И где бы ты думал? У некоторых в голове, а у иных — в продолжении шеи.

— Опять стращаете, дядь Борь? — возмутился недососок. — Я вам что, враг какой?

— За врагов мы уже говорили, товарищ Нах. Сейчас нам о сестрах надо.

— О сестрах? — удивился Ромка.

Платон, нежно взяв подопечного за руку, зашагал в сторону Денежного озера. В клубе сейчас шел процесс сепарации: званые отделялись от избранных, и последние должны были вскорости незаметно уйти на всенощную, в то время как для званых готовилось гала-представление: таинственные ритуалы и ужасающие церемонии, о которых вскорости побегут по землям Дающей самые невероятные слухи, и отважные журнаши, рискуя собственной жизнью, откроют глаза лохоса на бездны коварства и багряные тени порока.

— Две правды, две сестры, как зори ясные: по две на день один приходят, — продолжил Платон рассуждение о сестрах. — Они вдвоем — для нас. Но для себя — одна. В одной их семь, но как одежд на теле. Снимая, получаем пять. Где пять, там три, рожденные из двух. А в двух одно — пока никто не разделил его.

— Дядь Борь, — взмолился недососок, — у меня голова лопнет от ваших считалок: одна, две, семь, пять. Мы чё тут делаем, в бирюльки играем?

— Нет, Ромашок, в бирюльки сейчас братья играют. Хотя откуда тебе вообще о них известно, о бирюльках?

Деримович даже причмокнул сосалом от удивления: неужели эта уйма умища, или наоборот, ума уймища, не догадывается о том, что бирюльками любой лох перекинуться может.

— Ну это же этот, как его, — думал вслух ооцит-недососок, пытаясь вспомнить умное определение для словесных штампов, — идиом.

— Идихом прямехом в гехином, — произнося эту загадочную фразу «а ля древлерус», Платон отвернулся от проказливого недоучки-парвеню и быстро зашагал к берегу прямо через поросший травой пустырь.

Озадаченный, Ромка плелся сзади, не понимая, то ли это он опять не расслышал наставника, то ли патрон снова издевается над ним.

— Платон Азарыч, — жалобно сказал Деримович, — ну, может, хватит, ребусами, а?

— До ребусов, точнее, ребисов… мы еще не добрались, — сказал Платон с той неподражаемой интонацией намека на дурную бесконечность, которая не оставляла Ромке ни единого шанса выйти сухим из вод тайного знания. От подобной перспективы кандидат в сосуны даже тихонько завыл. Благо было на что — полная луна щедро заливала Критские луга и темную гладь Денежного озера своим серебряным светом.

— Да, нелегко в ученье, Ромка, — согласился мистагог. — Но если ты не научишься свой базар контролировать, не раскроются пред тобою кисельные берега двух правд, а не разойдутся берега маатовы, не видать тебе белой реки, а не узрев реки, не сможешь испить молока девы.

— Я понимаю, — вкрадчиво начал недососок, — а братья что, действительно в бирюльки играют?

— Играют, Ромка, еще как играют. В опасную игру, скажу тебе.

— Азартную? — Деримович вытянул вперед губы, как будто хотел поцеловать ими саму Фортуну.

— Да уж азартней не бывает, когда сам Азар судит.

— А кто это такой, Азар.

— Бог, мон ами, не знаешь разве?

— Он же один, Богг, и един, — возразил Ромка, — сами учили, а теперь…

— Учил, — перебил его Платон, — и человек, знаешь, тоже один и един, и «все такое прочее», а вот гляди, чудо какое, я ж… с тобой… разговариваю.

— Да-да, конечно, — поспешил огласиться Ромка, опасаясь очередной Платоновой диатрибы[150].

— Чего да-да. Игра в бирюльки и тебя, между прочим, касается. Коснется, точнее, когда подрастешь… К следующим Овуляриям.

— И в чем смысл? — из чистого послушания спросил Деримович, хотя ему смерть как не хотелось подводить учителя к новым прорехам в его подготовке.

— Смысл в том, что помазанника нужно избрать на изгнание.

— Козла отпущения, что ли? — не удержался от ремарки ученик.

— Его, — искренне удивился Платон, — а ты опять, что ли, тыкал в небо, а попал прямо в глаз?

— Не-е, — довольно ощерился Деримович, — чисто логика, нах. Мы еще в школе такое практиковали. Чтобы один за всех.

— Тоже жребий тащили? — поинтересовался Онилин.

— Угу, — ответил Ромка, наклоняясь к воде.

— И ты полагался на волю Азара? Спички ломал или кости бросал?

— Спички надежнее, когда есть палец в кулаке, — весело проворковал Деримович, трогая ртутную поверхность озера.

— Палец в кулаке — тоже занятие, — с профессорским видом заключил Онилин.

— Да-да, — обрадовался похвале Деримович, — только тяжело очень.

— А ты куда-нибудь еще… э-э, совать не пробовал? — не снижая градуса серьезности продолжал наставник.

— А куда еще… — И тут Ромка, почуяв неладное, запнулся. — Платон Азарович! — поняв гнусный намек, воскликнул он в возмущении.

— Вот видишь, какие шутки, бывает, Азар откалывает. Начнешь за здравие, а кончишь… — и Платон, не договорив фразы, наконец-то по-настоящему рассмеялся, — в кулаке.

— Я серьезно, мне ж экзамен сдавать, а вы все на грех Ананьев свели.

— Серьезно, брат… а-а, сцуко! — выругался наставник, не успев до очередной ошибки сформулировать мысль. — Серьезно, недососль, сейчас братья в бирюльки играют на помазанника. А мы с тобой гуляем. Потому как печать Ее на нас лежит. Мы вне жребиев, и арканархи вне, и все, кто выше тетрархов, — вне. К тому же к этим Овуляриям сложилась уникальная ситуация, когда нет ни оглашенных, ни оступившихся. А лохос в недовольстве лопотать начинает. А от лопота у него градус поднимается. Ну а чем выше температура, тем больше недовольства. В итоге что? В итоге перегрев. За перегревом — топот. И неизбежный взрыв. Что делать, спрашивается?

— Ну как что, лохобоев звать, — с видом диктатора сказал Ромка.

— Эка у тебя просто. Лохобои волну только дальше погонят. Дойдет она до края и вернется — мощнее и круче. В этом случае один выход остается — лохоцид. Но СОС к нему не готов. И никто, по правде сказать, не знает, как это будет выглядеть: дырки дырявить. К тому же конвенции рвать — дело исключительное.

— А с кем рвать, дядь Борь, не с лохами же договоры заключены?

— Ты что, не знаешь, кто за лохосом у нас присматривает?

— Нет, — честно признался Деримович.

— ВИП(б), — раскрыл тайну Онилин, но заметив, как Ромка мучительно закатил глаза, пояснил: — Всероссийская Истинная Партия (большевиков). Пока справляется. До топота дела не дошло. Вот от них-то заявка на помазанника и приходит, с мотивировкой, прогнозами, — по всей форме, короче. От законных, можно сказать, дэмагогов[151]. Придется уважить.

— Да, херовато получается, — согласился Деримович.

— А почему такое получается, я тебя спрашиваю? — вскинулся на ученика Онилин. — Не знаешь?

— Что получается, дядь Борь?

— Что помазанников им подавай?

150

Гневная, часто обличительная речь.

151

Дэмагог — в переводе с греч. буквально «водитель народа».