SoSущее

— Объективность в том, мистер Командир, что мистагог и докапала принимающей стороны не участвуют в голосовании. В Устав бы почаще заглядывали, тогда бы и вопросов лишних не было.

— Да, верно. Запустил я, э-ээ, Платон Азарович, теорию. Но вот, знаете, в прошедший день я не заглядываю.

— Вы подо что это копаете, милейший? Здесь вам не СССР какой, а СОС.

— А то, господин теоретик, что уставчик Ваш, того, ревизовать надо — отстает он от жизни насущной.

— Основу Братства под жизнь подстраивать, когда во все времена насущное как раз и определялось Уставом? Это нонсенс, продолжатель вы наш.

— Может, и нонсенс, но вот, скажите на милость, как вы сегодня на территории расследования оказались?

— Сами позвали.

— Позвали, согласен. — Нетуп картинно задумался. — А может, и выманили, — сказал он, обдавая Платона усмешкой сексота. — Ведь тюрьма, как ни крути, по вам все равно плачет.

— Думаю, Братство не позволит Нетупам всяким ради утоления их личной мести совершать преступления против законных членов Братства.

— Членов… Скромно вы о себе, Платон Азарович, тут не членством пахнет, а соучастием и даже главенством в деяниях, совершенных группой лиц… Лиц, да… — Нетуп перевел дух и продолжил: — С целью разыграть долго отсутствовавшего кудесника-церемониарха, хитроумнейшего и быстроногого Одиссея афер, начальников славных печальника и молчальников темных мочильника! — завершил он тираду, ожидая реакции жертвы розыгрыша.

Но жертва розыгрыша, ни на йоту не веря этому пасынку лжи, оставила без реакции пассаж Нетупа.

— Ну, милости просим, отец беспокойства, — с интонацией предельно-фальшивого радушия, свойственного поздней брежневской эпохе, произнес Нетуп, но при этом жестко, по-борцовски, без привычной для локапал развитого социализма томной вялости расставил ноги и раскинул быстрые хваткие руки.

Да, такой то ли обнимет, то ли кинет — через бедро или как там у них еще, на всю голову.

— Ну конечно, конечно, — расплылся в ответной улыбке Онилин, пока не улавливая смысла игры. Ничего не поделаешь, в наше время год за три идет, если не за пять. Зазевался на «чуть», а потом, глядишь, и воткнуться некуда — все соски заняты… — И все же, — продолжал он наугад, пока гипнотический вид голосующего «за» Пронахова не навел его на нужный вопрос: — Та вот контрольная группа олухов, что руки тянет, и красно-коричневые, и даже осведомленные о голосовании ооциты голодные, глядите, они все «за». Ну ладно, олухи, положим, не знают, красно-коричневые опасаются, но вот претендентам-конкурентам какой смысл, скажите? — наконец-то поймал он хвост причин и заглянул в странные глаза Нетупа.

— Какой уж смысл, Платон Азарович, одни инстинкты, сами знаете, — легко согласился Нетуп.

— А принцесса газовая? — не сдавался Платон. — Ее вообще наш герой вантузом приголубил… по ошибке.

— По ошибке? — полупрезрительно вскинул подбородок Нетуп. — Не так он глуп, протеже ваш, чтобы под первое сосальце подлечь. А принцесса…

— Этот точно, не туп, как иные, — не в силах сдержать рвущийся каламбур, перебил Нетупа Платон, — жаль вот, знаниями не обременен.

— А принцесса, хоть и газовая, — усмехнувшись, продолжал Буратино, — все одно корпоративно чувствовать должна. Ну и надежда, она, знаете, дольше инстинктов живет.

— Ну а ты, Вован, ты же не дровосек железный, — теряя контроль, перешел на фамильярности Платон и вдруг понял, что с этим Буратино-IV он лоханулся уже во второй или третий раз. Так дальше пойдет, и в Лохани оказаться недолго.

— Не-е, деревянный, Платон Азарович, разве сами не видите, — сказал Четвертый, постучав пальцем по колпаку в матросскую полосочку… — А может, и стальной, кто знает. Ведь сосало-то меня ничье не берет, даже Ромкино, — перешел он на заданный Онилиным простецкий тон.

Платон поморщился. Прав был Гусвинский, ничего хорошего из сексота не выстругаешь. И эти его, как их, аллюзии, на сухорукого. Только не догоняет деревяшка, что стальными не руки должны быть, а изволение.

— Да ладно вам, Платон Азарович, с вами и пошутить нельзя, — со всей дружелюбностью, на какую был способен его голос, сказал Нетуп. — Мозоль у меня здесь, видите, — и протянул под нос церемониарху желтоватый сгиб пальца. — Из лука стреляю сейчас, по старинке. — Вот и не сладил ваш протеже с пальчиком… — заключил Нетуп и поспешно, словно его могли разоблачить, убрал руку за спину.

Из лука стреляет, размышлял Платон, поглядывая в окно, за которым на воздетый к небу меч Разящей опускалось краснеющее светило перед своим ежедневным уходом в воды Нижней Волги. Необычайно прекрасна и мощна была в этот момент Зовущая, словно бы воспарившая всей своей исполинской статью над зеленеющим чревом Матери Майи. Да-да, вот это… из-за этого, больно толкающего в позвонки горячего ключа, что рвется из бездонных архаических недр и сладкой амброзией разливается под сводами черепа, бьющего в голову, сводящего скулы, выше, заливающего уши, выше… и глаза… еще выше, вверх, наружу. «Мать моя!» — непроизвольно выдохнул Платон, поймав на себе изучающий взгляд Нетупа.

Как глухарь на току, съязвил над собой церемониарх, теперь понятно, в кого выпускает стрелы этот лысеющий купидон, — и в задумчивости провел рукой по блеснувшей потом волнения просеке угловатого черепа.

— Манит, Венчающая, Платон Азарыч? — повернувшись к закату, спросил Нетуп.

Платон еще не пришел в себя и поэтому решил не прерывать Нетуповых измышлений.

— Манит, вижу, — продолжал Буратино, подавшись всем телом к окну, — вот и меня тоже, — как-то легко признался он, — может, и вправду помазать хочет… как Мамая, — обреченно-мечтательно вздохнул локапала и смешно свернул в трубочку узкие подвижные губы, — или покарать…

— Хочет, хочет Карающая… — придя в себя, согласился Платон. — Третьим будешь. Первый Леной крещен, второй Обью стальной, а ты, брат, считай, самой Реей-Европой, Ра-рекой, Нижнею Волгой, Путой степной… — церемониарх вдруг посерьезнел, — Волгиным нарекаю тебя! — после строго выдержанной паузы торжественно возгласил мастер церемоний, игнорируя последний титул и пристально следя за желваками под тонкой кожей Нетупа: вначале — камень, потом — сыр, а потом и вовсе подтаявшее масло утоленного тщеславия.

И два адельфа, разделенные внешними правилами игры, сейчас, снова вместе, в том порыве игривой безмятежности, что объединяла их ранее в увлекательной, опасной и красивой игре, громко, сочно, продолжительно и бурно рассмеялись.

А когда закончили, перед ними полукольцом стояли отошедшие от Ромкиной анестезии адельфы и с любопытством, точно макаки в зоопарке, разглядывали странных, неприлично хохочущих и совсем безволосых собратьев.

Они остановились синхронно, точно по отданной кем-то команде. В один миг сделались серьезны.

И тишина сделалась абсолютной. Званые и не очень, избранные и призванные, холодные и теплые, старшие и младшие, начала элементов и элементы начал, — все в этот миг вернулись в то изначальное состояние, о котором говорил своему недососку его протектор, Платон Азарович Онилин. Неразличимыми, равными и свободными ооцитами, братьями на пороге Храама, чадами Ее неиссякаемой Дельфы… верными адельфами стояли они перед грозным ликом Маархи двух истин, отталкивающей и зовущей, рукой и мечом, силой и красотой, преклоняясь перед Матерью владычеств и повинуясь Владычице матерей.

Построенные невидимым командиром, по стойке смирно, вытянув подбородки, стояли адельфы. Лишь один Пронахов все еще пребывал в гипнотическом созерцании собственного пальца.

— Надо же! — сказал он с видом Ильича, пробравшегося тайными подземными тропами из Мавзолея в Манеж.

Не иначе рудимент проснулся — его слово, рассуждал Онилин, всматриваясь в лунатическое состояние Пронахова.

— Будь! — прошептал он ключевую мантру в сторону великого проклинатора.

Пронахов вздрогнул, изумленно осмотрел вытянувшихся супостатов и, быстро краснея, опустил руку.

— Надо же, и красно-коричневых румянец берет, — сказал Платон уже в полную силу и хитро, по-онилински, сощурился.