SoSущее

Этот второй стук жезла за стеной зала представлений восприняли как сигнал — и через мгновение косяк света уже прорезала тень следующего участника церемонии. А Распидзе, пребывая в нерешительности от незнания правил церемонии, все еще стоял перед завесой вопросительным знаком — с опущенными плечами, присогнутыми ногами и вытянутой в сторону дыры головой. В его небритой физиономии, с раскатанными влажными губами и выдающимся вперед челюстным аппаратом, было какое-то неуловимое сходство с ретро-картинками 30-х годов, на которых изображали не в меру усердных трубачей, и Платон, глядя на короткие перебежки его глаз за стеклами очков, подумал, что у этого, наверное, тоже сосало имеется, только недоразвитое, больше для стыда, чем для удовольствия. Оно-то, пробужденное актом со стороны Ромы, видно, и не давало покоя журнашу. Поэтому Платону пришлось легонько ткнуть жезлом в мягкую сердцевину Распидзева бедра, отчего тот качнулся и, озираясь на грозный наконечник посоха, покорно зашагал прочь. Глядя на возвратно-поступательные движения кисельного афедрона Распидзе, Платон глубоко вздохнул — ему стало жаль теории избранных к служению стегн, рождающих духовных чад. На Распидзе теория провалилась. Если Негуда еще можно было внести в скрижали мифоделов, то ооцит-журнаш к этой касте ничем, кроме своей задницы, не прикасался.

Меж тем двери снова приоткрылись, и в проеме на кривоватых ногах появилась сутулая фигура майора правозащитных войск Ковалева Адама, в красных рейтузах, белых тапочках и черном коротком балахоне с капюшоном. На шее епископа болталась пеньковая веревка с выразительной и какой-то средневековой по духу петлей. Майор правозащитных войск шел так, словно бы все время открывал левым плечом невидимую дверь, к тому же он приволакивал правую ногу, и Платон с возвышения разглядел, что на ней болтается кандальный обруч с обрывком цепи. И тут он понял, кого изображает Тимурович, — смесь двенадцатой и девятой фигур старшего расклада. «Непорядок», — задумался Платон и вдруг спохватился — он все еще не представил неофиту майора.

— Его левачество и верхоглядство, его кликушество и критиканство, протектор оплаченных истин, дворник сада свобод, зять либералий[126], тесть недовольства… — Платон остановился, перевел дух и, набрав в легкие воздуха, почти выкрикнул: — Итак, перед нами майор правозащитных войск, герой минората, кузнец двух стандартов, Адам Тимурович Ковалев!

Ковалев, слушая Платонову тираду, меж тем приблизился к трону. Фирменная кривоватая усмешка майора, искорежив его и без того лягушачий рот, уступила место зэковскому покашливанию. Классического граненого стакана с водой под рукой не имелось — поэтому Ковалев вдохнул крахмал свежевыстиранного балахона и сказал:

— Ладно бы режиму, но вам, Платон Азарович, к таким гиперболам прибегать — кощунственно по меньшей мере. Помимо всего прочего я, к вашему сведению, уже четыре года как тесть равноправия, поэтому при чем здесь недовольство, не понимаю…

— Руку, — перебил его Платон, — неофит ждет вашу руку, майор.

Ковалев брезгливо поморщился, но руку в дыру все-таки просунул.

— Господи, — непонятно к кому воззвал майор, — здесь все только и делают, что в бирюльки играют, нашли моду — пальцы обсасывать. Для чего это… — Ковалев запнулся, бросил испуганный взгляд на Платона и закатил глаза. — Это, это… — задышал он, не замечая, как сползает с него строгий вид. — Это, — еще раз сказал он и опустился на колени, словно за ширмой был тот самый Господь, коего он помянул всуе.

За занавесом что-то чпокнуло, и влажная рука майора, прочертив дугу, шлепнула его по собственному бедру.

Завидев, что гость находится в полном изнеможении и собирается валиться вперед, Платон сильно стукнул жезлом об пол и для острастки еще и ткнул грудастым набалдашником в плечо правозащитника. Тот вздрогнул, с трудом поднялся и торжественно понес божественный палец к выходу.

На входе никто не появлялся. Платон грюкнул жезлом еще раз, потом еще. С третьего раза в приоткрывшейся двери возникло растерянное лицо олеарха с примесью других элементалей Вила Невы. Большую часть физиономии скрывали огромные, похожие на экраны первых телевизоров очки, за которыми плавали коричневые амебы Виловых глаз. Он и двигался по лабиринту как амеба — разгребая короткими ручками пространство. При этом его большая, почти квадратная голова покачивалась на плечах по совершенно непредставимым законам — такие кривые описывают танковые пушки и морды синтезированных на компьютерах динозавров.

— Его соизвольство, Вил Нева, наследник свобод и строитель валютных коридоров, гений выручки и усердие накопительства, альфа прозрачности и омега осторожности, Сусанин народовластия, Толстой налогового опрощения, маркшейдер благополучия, гранит тишины, — Платон сделал паузу, — идущий в братья приветствует тебя… О, дважды камень сияющей пирамиды Дающей! — наконец-то правильно, в полном соответствии с Уставом завершил интродукцию Платон.

Нева подошел, потоптался, взобрался на одну ступень и нерешительно поставил ногу на следующую — Платон угрожающе приподнял жезл, — олеарх вернулся на вторую и вытянул руку в направлении дыры. Но рука до желанного сосала не дотягивалась. Ситуация складывалась комичная — отменить интродукцию Невы Платон не мог, но и позволить ему залезть на первый уровень было выше его возможностей. Слегка ударив Вила по пятке, Платон приподнял наконечник посоха вверх, указывая олеарху нужный маневр. Пока тот колебался, облучая его жалостью, щедро источаемой очками-телевизорами, Платон успел подумать, что вот надо же, какой талантище у этого Вила — от стольких титек сосать и на глаза не попадаться, — если, не приведи Богг, та Нева опять покраснеет, то эта может даже при своих берегах остаться — сольется себе тихо и будет на отстое жить-поживать: и лохос не задевать, и свое не упускать.

— Тьфу, — тихо, но вслух сказал Платон, чувствуя во рту металлический осадок презрения.

Меж тем Вилу удалось-таки просунуть руку в дыру, и теперь на Платона глядели одни гигантские зрачки за толстыми стеклами. Онилин посмотрел вниз и увидел чудо — казалось, Нева не стоял на цыпочках, а парил в воздухе, плавно покачиваясь на руке, точно деревянный игрок настольного футбола.

Приветствие затягивалось, и Платону пришлось прибегнуть к испытанному средству — удару посохом. Не исключено, Вил и на самом деле висел в воздухе — услышав удар, он грузно, словно обретший вес лунатик или получившая свободу марионетка, просыпался на пол безликой кучей из пяти оконечностей и короткого торса. Платон дождался шевеления кучи, а затем аккуратно ткнул жезлом в ее середину. Куча ожила, нашарила на лице очки и, нелепо подбирая конечности, встала заправским, хотя и неказистым олигархом Вилом Невой.

— Следующий! — неожиданно сорвалось с уст Онилина, хотя его прошлое не отбрасывало теней дантистов и продавцов овощных отделов.

Следующим оказался сам Красный Щит. Как и следовало ожидать, тайный бог финансовых рек, хранитель баланса, обладатель двух видимых и одной невидимой руки шел, судя по всему, сразу под двумя номерами, одиннадцатым и четырнадцатым[127]. И тот и другой традиционно ассоциировались с женским полом, но Красный Щит сам устанавливал этический распорядок и сам же решал, следовать ему или идти по моральному бездорожью. И все же взять на себя сразу две женские ипостаси… — Платон, что называется, был в восхищении. «Восхищении, — тихо произнес он, — восхищении…» — повторял он еще и еще засевшую фразу из булгаковского «Мастера», — и в его голове со всей ясностью проступила очевидная истина: если кого-то восхищают, то должно существовать и активное начало процесса — восхититель. Он… Грядущий… Каким же мелким масштабом восхищения оперировали визионеры, пророки и мистики, не говоря уже об этом Булгакове с его балом Сатаны: подумать только, по его подсчетам, эсхатологический экстаз первых эскапистов оценивался максимум в миллиард условных единиц, да-да, со всеми престолами, золотыми воротами, драгоценными каменьями и прочей мишурой. Размах же советского романиста с его винно-коньячными бассейнами мог поразить разве что ИТР-обладателя двухкомнатной квартиры конца 70-х, мусолящего пятую копию запрещенного романа. Ну что с них возьмешь, бедно жили люди, размышлял Платон. Имей они состояния, до каких горизонтов фантазии могли бы дотянуться их сморщенные рудименты, обычно не выходящие за пределы штанов. Но странный баланс сохраняет Дающая: есть состояние — нет фантазии; есть фантазия — нет состояния. Хотя… почему бы не вырваться за этот узкий горизонт. Если вышло единожды, получится многажды.

126

Либералии — праздники в честь Либера Патера, бога плодородия в Др. Риме, носившие оргиастическую природу. Употребляя термин «зять либералий», Платон, возможно, хочет сказать, что Адам Ковалев женат на одной из дочерей праздника свободы, обратившей его в свою веру. — Вол.

127

Красный Щит под одиннадцатым и четырнадцатым номерами был, очевидно, некритически извлечен Исходящим № из документов эпохи четвертого солнца. Скорее всего, Красный Щит — перевод-калька с английского Red Shield или немецкого Rot(er) Schild. Одиннадцатый и четырнадцатый номера намекают на то, что арканархи старшего расклада иногда прибегали к символизму Таро, в котором есть 22 старших аркана (ровно столько же и арканархов). 11-й аркан — это Сила в женском обличье; 14-й — Умеренность — также в женском или бесполом (ангельском). И сами номера карт, и сочетание свойств таящихся под ними качеств полны символизма «братской» работы по поддержанию фундаментального баланса сил. — Вол.