SoSущее

Ромка попытался представить всю строгость наказания за харрасмент богинь, но кары в голову совершенно не шли. Он даже застонал от своего бессилия противодействовать чарам и постарался найти перед собой нейтральный участок пространства, чтобы хоть немного утихомирить разбушевавшуюся плоть. Но впереди, и слева, и справа с поднятыми крыльями-руками стояли Исидоры-хранительницы, как будто скопированные в меньшем масштабе со своих божественных сестер.

Богини, по-видимому, заметили волнение кандидата и, качнув бедрами, плотно зажали его между своих тел. Ромка не удержал сладострастного стона, с ужасом отмечая, как быстро наливается желанием его запуганный, но не покоренный уд. Сестрицы разом повернулись к нему со сносящими остатки крыши улыбками и прижали золотые ключи-анхи к своим ртам. Деримович замер, думая о том, что последует дальше. А дальше сестрица Нефти отняла анх от своих губ и, поменяв хват с кольца на ручку, поднесла его к Ромкиному богатству. Кандидат замер, думая, как выпутаться из опасного положения. «Кастрируют, кастрируют!» — крутилась в его голове одна-единственная ужасная мысль.

Он ощутил на своем плече тепло и тяжесть. Это Сиси приобняла его, повернув к нему голову, в то время как Нефти, коснувшись холодным металлом уже порядком разогретой плоти, стала… да, Ромка взглянул вниз и похолодел от ужаса — Нефти надевала покрытую изумрудами петлю анха на его жизненный корень. Пока владелец воспаленного достоинства пребывал в тупой медлительности, само достоинство соображало куда быстрее — в один миг умалившись так, что смогло бы пройти в игольное ушко.

Деримович поднял голову и повернул ее направо. Заметив его взгляд, Сиси собрала губы в тугой бутон, а затем распустила их в воздушном поцелуе, обнажая ряд крупных белоснежных зубов.

Теперь к Нефти: темная сестрица уже отняла анх от чресл Деримовича и, поднеся его к глазам, глядела на кандидата через петлеобразную дырку магического фетиша. Она что-то прошептала ему и указала анхом на центр завесы, на которой, оказывается, уже целую минуту вращалось разгневанное око Высочайшего.

— Мальчик, — шепотом произнесла Нефти, но Деримовичу показалось, что она пела. — Навигатора, мальчик, слушайте.

— Да-да, — непонятно к кому обращаясь, сказал Роман, впервые удовлетворенно отмечая покорную мизерность непослушного уда.

— Покрова снимите со стоящего на входе, — раздался повелительный голос, и только теперь Роман смог оценить, но пока еще не увидеть, глубину пространства, отозвавшегося мягким эхо. Он обвел взглядом траекторию пролетевшего возгласа, но все, что он смог разглядеть, — это матерчатый куб, натянутый на четырех Исидор в углах. Правда, верх его камеры сейчас был не просто тканью — на нее проецировалось уже знакомое ему строгое око Промыслителя, только теперь не в одном треугольнике, а в целом наборе вращающихся фигур: от квадрата и далее везде, как в иллюстрации из учебника геометрии по вычислению числа пи.

Повинуясь председателю, девы-Исидоры сделали несколько змееобразных движений своими гибкими телами, и легкая эластичная ткань поднялась по их спинам вверх, открывая кандидату горизонтальную глубину храамова пространства.

— Божже! — невольно воскликнул он, глядя на сидящую перед ним судебную коллегию.

Было от чего призвать к Вседержителю. Не в каждые Большие Овулярии на Судном месте заседают двадцать два совершенных арканарха старшего расклада — в териоморфном облике, при всех регалиях и знаках различия.

Три ступени вели к присяжным глашатаям двух правд, но ни один смертный не помыслит ступить на священный постамент, где вершится Правосудие и поддерживается баланс двух истин.

А вот и она, их мать, двуперая Маат, явленная черно-белая правда, прекрасная красотой обеих сестер своих Сиси и Нефти, одетая в полосатую тунику, восседает внизу, под пустым креслом Председателя.

Слева от ее трона — кафедра прокурора, справа — адвоката, а прямо под ногами — серебряный полумесяц правды с двумя чашами, нанизанными на его острые концы.

Заняв свое место, Платон какое-то время не мог оторвать взгляда от богини двух правд, настолько совершенной казалась ее неподкупная красота. Глядя на ее широко открытые глаза, устремленные куда-то поверх стоящего перед ней кандидата, Онилин неожиданно понял, что изобразительная манера египтян отнюдь не условна — ведь он, рассматривая профиль Маат, видел ее огромные глаза почти анфас, но и в тот момент, когда богиня поворачивала голову, глаза ее были столь же велики и столь же вызывающе миндальны.

В отличие от своих сестриц, на богине Правды было минимум украшений. Повязанная вокруг головы ленточка, удерживающая два пера, простое семиярусное ожерелье и браслеты из вьющихся змеек чуть повыше локтей: золотая — на правой, и серебряная — на левой. Маат улыбнулась и с торжественной медлительностью подняла руки, простирая их вперед и вверх, чтобы показать стоящему на входе Деримовичу свои прекрасные, не запятнанные кривдой ладони. Платон почему-то встал и, обратив полный восхищения взгляд на богиню, принялся нашептывать в ее адрес стихийный, но искренний гимн.

Маат, руки ее — нежней, чем у няни, взгляд ее ласковый — как у лани. Правды ланиты стыдливо румяны, в улыбке Маат — невинная мама. Груди ее — полны чистоты, бедра — круче смелой мечты, ноги Маат стройнее колонн, стопы ее — суровый закон.

О, Маат, мать чистоты, по правде суди, лево и право строго блюди. Черное с белым мешай пополам, чтобы баланса хватило и нам.

Его транс прервали аплодисменты. Онилин очнулся и увидел, что взгляды старшего расклада направлены именно на него. Оказывается, он читал свою молитву довольно громко — все расслышали и… оценили по достоинству. А вот он, уйдя в неведомые дали с Маат в душе, даже вздрогнул, увидев вместо лиц обращенные к нему морды: львиц, шакалов, кошек, баранов, крокодилов, птиц и какой-то странной разновидности обезьян.

Голос председателя вернул его к нормальному восприятию происходящего. Видно, подзабыл он за годы вынужденной отлучки свои ощущения от облика Верховного Суда.

— Чтим Маат, чтим справедливую, верим в правду твою сокровенную, выбор твой равноценный, — нараспев начал невидимый председатель.

— Чти-им, чти-им, чти-им! — с искренним воодушевлением поддержал Сокрытого зал.

— Нема! — призвал председатель.

— Нема! Нема! Нема! — несколько раз пронеслось под сводами Храама.

Маат молча кивнула и поставила свою правую ногу на месяцеобразные весы.

Взгляд Платона то и дело падал на спину Исидоры севера, стоящей между ним и его недососком. Охранительница кандидата, покрытая и открытая, на протяжении допроса и всего представления стояла так, что казалась статуей. И это с поднятыми руками, на которые натянуто покрывало. Что за выдержка, что за сила! Но почему покров до сих пор не убран, почему его недососок не может взглянуть на все великолепие Храама: с горящим в самом зените купола Глазом и великолепным освещением, льющимся из глазниц ста сорока четырех тысяч павших защитников Кургана.

Мистагог Деримовича, конечно, догадывался о причине подобной осторожности со стороны Совета, но старался не думать о таком повороте дела.

Но в глубине души он знал, что сегодняшнее посвящение пойдет по совсем другому сценарию.

Иначе зачем за спиной кандидата у прямоугольного алтаря появились две неуклюжие фигуры с мешками на головах? И зачем их ноги привязывают к мраморным столбам?

Да, видно, придется недосослю его кадавров обслуживать.

А если его на кадавров выводят, значит, он по третьему разряду идет.

А если по третьему разряду, то… И Платон понял, зачем над головой Деримовича до сих пор натянут покров.

Его размышления прервал голос Председателя: