Пружина

Начальник довольно молодой. Сегодня с ним такой разговор:

– Были в Улыме? Видели?

– Был-видел. От станции – улица мёртвая. Ветер – в домах. Какой-то парнишка: «Дома будете ломать?» В одной квартире – собака, щенята. «Кормлю. Мамка не велит в дом». Ведёт он меня на другую сторону железной дороги. Там прямые улицы с нормальными домами. И клуб из стекла и бетона (не деревянный!) Добротные коттеджи. Универмаг, гостиница… Но работать там надо во всю силу…

– Вы ведь художник?

– Да. Хотя нет.

– Говорят, болели?

– На лыжах бегаю.

– На охоту?

– Нет, я не люблю убивать.

– Марию Ивановну на ту же должность…

Большой босс, но пренебрёг кое-какой не официальной информацией. С Марией Ивановной такое… Ей не работать руководителем.

– Будете там… с мальчиком собаку кормить…

Выйдя из Комбината, шагает Корнев тротуарами, вдоль которых вода. Хорошо! Но ровно до той минуты, когда упадёт человечек. Будто поставив на его живучесть, как на карту, и уверенность, и радость, проиграл…

И не бегает он на лыжах, а ходит. А с Марией беда… Да и он непутёвый… Шёл, шёл, ноги подогнулись… «Знал, не сдюжит, а лез». Нырнуть бы во мрак летящий мимо, в иной мир, как в реку. Рука вцепляется в вагонную полку. Да, не волен человек.

Залитая светом равнина. Луны вроде нет… Синюха. В окне виден нижний склад. Верхние – в тайге, некоторые в верховьях рек, на которых и работают мулельщики. Нижний (цех реализации) – это, да, брёвна. На вагонах и в штабелях… Тут далеко не так. Кругляк не целиком отправляют вагонами, есть переработка: воронки щеподробилок, фанерный комбинат. Название для деревни (Синюха), но выглядит, как городок. Кинотеатр. Ресторан… Ипподрома не хватает. Улым – халупа с дверью нарастворку для вьюг… В имени – вой метели на северную неделю. А ему – глина для лепки. «Выстрою это же, да ипподром…» «Город мечты» уплывает в темноту.

Дед бодрствует. Выкладывает пакеты. Со дна – мешочек. Звяк железок. Пакеты обратно в котомку. Ха! Ремонтировать думает! Этот дед Гавриил прямо архангел…

– Не даёт спать полуночница[3]? Вот и мне. А ты чего? Я молодым делом был горазд храпака давать.

– Какой я молодой…

– А сколь тебе?

Сказал.

– Немалые годы.

– Ты о квартиранте говорил, о сплавщике леса… Я – тот парень.

– Господь с тобою, он чернявенький, обыковенный, а ты беленькой и вона какой…

– Наверное, и мне дорога не в Улым… В Напалкове живу, туда мне и дорога.

– А пошто билет не туда?

– Со мной бывает. Хочу одно – выходит другое. Молодым вот уехал в тайгу…

– Молодым делом можно и поездить…

– Глупости творим молодым делом. В городе – дом от отца, он в карьере был взрывником… Давно его нет…

– Умер?

– Повторил подвиг Александра Матросова. Мать ждала, болела… В управлении рудника – первая красавица. А я из армии – не домой, – в лётное училище имени Чкалова! Умерла мама. И вот я один, двадцать лет… Танцы, вино…

– Ныне-то женат?

– Да… Второй раз. Но я не об этом … Я тебе, дед, о душе…

Тот кивает, мол, о чём ещё в вагоне с незнакомым…

– Лето на то и лето, чтоб отлететь, а у меня ни дела, ни радости. Однажды на краю…

…Дым. Горит коврик у кровати. Выкидывает во двор, курит на крыльце. Утро. От нового березняка тянет гарью, металлом индустриального города. Рядом завод, куда берут учеником токаря. Но не охота ему станочником, охота лётчиком. В небо не берут.

Каменные Ломки рядом с озером. Собаки лают, шиповник колет руки. У воды – рыбаки. Обегает их кустами, намокнув (роса), а то вытащат. Влезает на мостик, с которого ныряет с детства. Горько думать: не приняли. Лётчик молодой глядит орлом. Документы в его руках… Предел.

«Не надо тебе в небо, – отговаривала мама. – У тебя наследственное». Домик бедный у них, но картин много. И масляными красками, и на бумаге акварельные. Папки с набросками: озеро, скалы, костёр, сосны над котлованом. Луг, опять озеро, огромное, как море. Работы маминого отца, деда Андрея. Да и внука Стёпы в альбомах. На школьных отметки: одни пятёрки. И те, что вне уроков: дом на берегу, катер «Варяг» у деревянного причала, автопортрет в ковбойке…

Уходит твёрдо на дно, но вода катапультирует…

– Однако утопиться хотел, – качает головой дед Гавриил.

– Вот тогда я и умотал на эту новую дорогу…

Мария

Барак, копия казарма. Не дом родной. Электропилой пилить брёвна куда трудней, чем в цехе у станка. Брёвен много. На вагонах и в штабелях…

Сам себя отправил в такой край, куда никто добровольно не едет. Разве что ради денег. Но ради денег он бы никуда. Накануне отбытия в эти края – первая сберкнижка. Друг отца, купив родительский домик (две комнаты с верандой, до трамвая двадцать минут пешком), велит не тратить на ерунду. Одежды на зиму нет, но вкалывать нормально и в казённом ватнике. Одна куртка, кожаная. И теперь иногда надевает за грибами. Для других выходов вот эта, в купе на плечиках.

Октябрь, а в Напалкове морозы: трава на обочинах стекленеет, облака роняют льдистый снег. Ветрюга дует из тундры. К ноябрю – горы. Бараки выглядывают трубами. В тот год зима испытывает нового жителя.

В городе-то площадь с памятником, много кафе, стадионы, танцплощадки, цирк, ипподром… Зачем живёт, зачем ему эта жизнь и как её употребить? Громкие слова выкрикивает радио, но на душе уныло. Одна ценность – работы деда: горка ледяная, ребята катятся на фанерках, деревья в инее, рыбаки над лунками…

В двадцати метрах от барака – станция. Новыми буквами: «Напалково». Шагать некуда. Тут – сарча непроходимая, а там – роща непролазная. Идёт прямо, к конторе. Над крыльцом опять новыми буквами: «Напалковский леспромхоз».

И впереди – Новый год, от которого двадцатилетний Степан добра не ждёт. В бараке творят брагу. Вятский умеет: «Мы – вятский народ – хватский». Его друг Тишина, грамотный, как учитель. Пурга с иголками. Окна в наледи. Браги много.

Тишина из лагеря, учит: война – массовый гипноз. Корнев кивнул эрудированному. Но тот добавляет: герои войны – гипнотики, больные… Удар! Ещё и ещё… Выбегают ребята от него на улицу, он – за ними. Догнав, учит уважать память героев (как Матросов погиб его отец Михаил Иванович Корнев). В пурге теряет их, но нападают, и – провал…

В квартире у Марии Барановой три одинокие молодые дамы и её немолодой жених Никита Дяглов, неприглядный и ревнивый. Она идёт на холод за холодцом. У дома кто-то стонет. Вдвоём с Никитой тащит она Корнева в комнату, да и в судьбу. Врачей – нет. Фельдшер – пьяный. Кладут на диван. Водкой оттирает она обмороженные руки, обмывает раны.

Не успели выпить за уходящий год, за Новый – не пришлось. Девицы уговаривают, но Никита Дяглов уходит:

– Вот и отмечай с ним!

Зелье в Напалкове – дефицит. Мария и её товарки пьют клюквенный морс. Ждут от северного бытия исполнения надежд.

Утром он в непонятной комнате. Тётка немаленькая, с аккуратной головой. Он видит её то и дело в конторе. Но тут – внимательно. На лице нет косметики, а верхние веки, как подкрашены. И оттого глаза глубокие, напоминают ему мамины.

– Как тебя?

– Степаном. Отец в честь Стеньки Разина…

– Стенька! – его немного коробит. – А меня Марьей Ивановной. Кто это тебя отметелил? – Вызнаёт детали: – В барак тебе нет ходу. Убьют. Ты, мил-парень, отсидись у меня в тепле, в сохранности. Этот Вятский в тюрьму глядит. Тихонов – оттуда. Велю твои вещи… – Крутит ручку телефона (рация).

Кто-то мигом приволок его чемодан…

Корнев в кухне – на раскладушке. Мария Ивановна закрывает дверь и уходит в комнату.

– А молва, Марья Ивановна?

– Я – девица. Тридцать лет. Кроме работы, нет любви…

В её удобной квартирке комфортней, чем в бараке. В эти новогодние дни – к ней: то одна, то другая. Толкуют: «На улицу не выйди, убьют!»

3

– бессонница (Говоры Среднего Урала).