Страница 46 из 76
Крупнокалиберный пулемет замолк, и снова наступила тишина.
Бой начался неожиданно. Вдруг заскреб шестиствольный миномет. Точно гигантское сверло буравило землю. Наблюдавший за передним краем Салов мгновенно опустился на корточки. И вовремя: несколько мин пронеслось над нами с жеребячьим воем. Тут же последовали взрывы — лесок позади окутался дымом. Снова тянущее за душу скобление — разрывы уже бушевали впереди: один, другой, третий… Совсем близко… Я втиснулся в угол окопа, ожидая удара — вот сейчас, вот-вот, — но удара не последовало. Поднял голову и снова прижался к земле: грохот и вой мин повторился.
Дрожала земля, хрустели в воздухе осколки, звучно шлепались в мякоть бруствера.
Чей-то голос крикнул:
— Немцы!
Цепочка немцев рассыпалась по всему полю, они ложились, вскакивали, перебегали. Рядом раздался голос Штыкалова:
— Евстигнеев, не стрелять! Подпустить ближе!
Машинально я поглядел на часы: без четверти двенадцать. В сторону поля стараюсь не смотреть, только прикидываю, куда успели добежать немцы. Пыль и песок режут глаза.
Наконец-то открыла огонь наша артиллерия. Я приподнялся, поглядел из-за бруствера: немцы залегли. Темные клубы порохового дыма расползались по полю, в этих клубах мелькали серые фигуры с автоматами. Кое-где лежали, распластав руки, убитые.
Комок земли больно ударил меня в плечо. Мелькнула согнутая спина Штыкалова. Тут же раздался взрыв, что-то мягкое навалилось на мои ноги. Открыл глаза — возле меня поднимается, освобождаясь от земли, Салов. Его смуглое лицо искажено — его натужно рвало. Пригибаясь, я побежал на левый фланг. Стоя на коленях и вытирая со лба пот, часто моргая, Зернов показывал рукой за бруствер. Взрывы и визг снарядов заглушили его слова, но по движению губ я догадываюсь — танки. Немец пустил танки.
Знобящий, постылый холодок поднимался к горлу. Во рту было сухо. Я присел на корточки и перевел дух.
Мимо прополз Мамаев. Лицо у него было мокрое, с прилипшей ко лбу и щекам землей, правый рукав в крови. «Два дня на передовой — вот и вся его война пока…» Мамаев посмотрел на меня жалобно.
— Там, дальше, перевяжут. Ползи быстрее! — крикнул я.
Нарастающий гул приближался к окопам. Прогремел выстрел: снаряд просвистел над головами и разорвался в лесочке, где стояли пушки. В окопах все замерли.
— Зернов, гранаты!
Грузно оседая в ложбинах, два танка, один за другим, катили, не торопясь, на наш окоп. Квадратная, со срезами на боках лобовая броня, приземистая грузная башня — это были «тигры».
Зернов и Салов принесли гранаты. Штыкалов, почерневший, с разорванным рукавом, запекшимися губами повторял:
— Держись, братцы! Ничего, держись!
Первый «тигр» шел медленно. Искры сверкали на его броне: снаряды, посланные нашими артиллеристами, взвивались вверх или в сторону, не причиняя ему вреда. Страшный, тяжелый — земля подрагивала и оседала под ним — «тигр» приближался к окопу. Еще секунда, другая… Рядом со связкой гранат лежал Зернов. «Тигр» уже выехал на траншею… Еще мгновение… Наши гранаты полетели в сторону танка почти одновременно. Пламя лизнуло гусеницы, боковую броню и исчезло где-то внутри. Тотчас же раздался глухой взрыв — из смотровой щели и башни повалил черный дым.
Густая удушливая пыль стелилась по земле. Ничего не было видно: ни неба, ни лесочка, ни высоты, занятой немцами. Тугой горячий удар в грудь перехватил дыхание. Давясь чем-то солоновато-горьким, я повалился на дно окопа. Как во сне услышал крик Зернова: «Эй, ребята, лейтенанта ранило!» Послышались другие голоса, но слов я уже не мог разобрать. Что-то сильно сдавило голову, подступила тошнота, и тут же все окружающее куда-то ушло.
Я очнулся вечером и не сразу понял, где я. Меня качало, подбрасывало, перед глазами маячил серый круп лошади. Немного погодя сообразил: везут на повозке, видимо, в госпиталь. Я ранен, и меня везут в госпиталь.
Ветви деревьев склонялись справа и слева. Я попытался приподнять голову и не смог. Повозка ехала медленно, рядом слышались чьи-то голоса, но глухо, будто издалека, ни одного слова невозможно было разобрать. Мне хотелось крикнуть: «Говорите громче, эй, где вы там!» Но не мог, не было сил, и я закрыл глаза. Потом снова открыл и увидел Соню. Лицо ее появилось и тут же пропало, расплылось в тумане. Потом через какое-то время снова возникло совершенно отчетливо. Я сообразил — это не во сне, это в жизни. Соня шла рядом, Соня сопровождала меня, и это было необыкновенно. Она поправляла мне волосы, гладила их и плакала. Грустная нежность охватила меня: значит, Соне жалко меня, значит, я дорог ей… А может, Соня плачет потому, что, находясь там, в лесу, на переформировке, не смогла полюбить меня, а теперь… Может быть, теперь полюбила. От прилива нежности я сам чуть не заплакал. Мне хотелось сказать Соне, что я люблю ее и буду любить всегда, что буду ждать ее любви и пусть она не переживает… Что-то еще я говорил или мне казалось, будто говорил, лицо Сони вдруг исчезло… В вышине стояло темное небо, в котором качалась одна-единственная звездочка. В страхе я напряг всю свою волю, все свои силы, боясь, как бы не погасла, не ушла от меня эта единственная звездочка.
НЕДОЛГОЕ ЗАТИШЬЕ
Памяти брата Николая, погибшего в боях
Они плыли, соблюдая тот же порядок, что и на берегу, когда пробирались к реке из немецкого тыла: Пинчук впереди, Осипов, чуть поотстав, следом за ним.
Когда сбоку, совсем рядом, возникли водяные фонтанчики, Пинчук сначала даже не понял, что это: стук крупнокалиберного пулемета дошел до него чуть позже. Кажется, он и обернулся на этот стук и, обернувшись, замер в растерянности. Осипова рядом не было.
— Пашка! Ты где? Пашка! — тихим шепотом восклицал Пинчук.
Поблескивала в черноте вода, вспыхивали далекие выстрелы, а Осипова, который только что плыл за ним следом, не было.
Пинчук задвигал резко руками и поплыл назад, задирая голову, снова повернул, кружась на одном месте. С немецкого берега опять простучал крупнокалиберный, но трассы его прошли где-то правее.
— Паша! — позвал Пинчук. — Пашка!
Словно услышав его тихий крик, замолк пулемет.
Течение понесло Пинчука влево. Он поправил узел на голове и заработал изо всех сил руками. «Па-а-а-ша-а… — тянул он сквозь зубы, отплевываясь и охая. — Па-а-а-ша-а…»
На немецком берегу взлетела и быстро погасла ракета, в ее короткой вспышке Пинчук увидел пустынную рябь реки и низкую черную тучу сверху. Прерывисто дыша, чувствуя, что сердце бьется где-то у горла, он машинально двигал руками и все плыл и плыл вперед. «Паша убит, — стучало в мозгу. — Убит, убит… А-а-а!»
Снова взмывали вверх ракеты — на той и на другой стороне. Река лежала во тьме, Пинчук плыл в этой темноте, лязгая зубами и задыхаясь, но, когда возник берег, он еще раз оглянулся, он все еще надеялся — вдруг Паша Осипов окажется рядом.
По бровке берега росли низкорослые кустики ивняка. Пинчук ухватился за полузатопленные ветки и с трудом выкарабкался на землю. Тут же его начало тяжко тошнить, и, чтобы не было слышно, он зажимал рот рукой, корчась от повторяющихся приступов рвоты.
Потом он долго лежал, распластавшись, уткнув лицо в траву, от которой несло вонью. Отдышавшись, снял с головы узел, распутал бечевку и не спеша, с какой-то отрешенностью к окружающему оделся, натянув сапоги прямо на голые ноги.
Отблеск взвивающихся ракет позволил ему увидеть поросшую осокой лощину. Он подумал про мины, которые тут понатыканы всюду — опасность подстерегала его на каждом шагу: ведь его здесь не ждут, а подорваться можно и на собственном минном ноле. Пинчук снова повернулся к реке. «Неужели смерть была мгновенной?! Паша даже не вскрикнул, не позвал на помощь. Мы плыли рядом, и, если бы Паша крикнул, я бы услышал. — Пинчук до рези в глазах продолжал вглядываться в темноту. — А может, Паша не закричал, потому что боялся привлечь внимание немцев… Может, испугался за меня…» Пинчук остро почувствовал, как сразу стало сухо во рту, очень захотелось курить. Он подумал, что совершенно не представляет, на каком участке фронта он выплыл к своим. Он пополз вперед, с трудом двигая одеревеневшими ногами, при каждой вспышке ракет замирал и потом долго шарил перед собой руками, ощупывая землю.