Страница 44 из 76
— Может, тебе неприятно, что я вызвал тебя погулять? — спросил я, осторожно прикоснувшись рукой к ее руке.
Соня медленно повернула голову в сторону, точно увидела там кого-то. Брови ее сдвинулись.
— Нет, почему же, — произнесла она. — Откуда ты взял?
— Я же вижу. Ты какая-то сумрачная, неразговорчивая.
— О чем говорить? Мне не о чем говорить. Я тебя слушаю.
— Вот я и вижу, что ты только меня слушаешь, а сама молчишь.
Она не ответила, поднялась неожиданно с места и направилась к лагерю. Я понял, что дела мои плохи, и это придало мне, как ни странно, храбрости.
— Ты уже уходишь? — не удержался я.
— Ухожу, — ответила она, не оглядываясь. — Мне надо еще кое-что сделать.
— Это правда?
Она с досадой пожала плечами:
— Разве я должна отчитываться?
Неудержимое желание рассказать Соне обо всем поднялось во мне.
— Ты даже не представляешь, как я ждал, каждый день жду нашей встречи. Я прошу тебя, скажи прямо… Мне неудобно, мне стыдно, но если у тебя ничего нет ко мне… Ты извини меня…
Я повторил последние слова несколько раз. Она молчала. Лицо ее чуть побледнело, и она произнесла глухо:
— Нам не надо встречаться.
— Не надо… — Сердце у меня замерло. — Не надо? Почему?
— Не надо, — сказала она твердо и спокойно. — Не то время.
— Ну почему? Почему? У тебя есть кто-то?
Она отрицательно покачала головой. В ее темных глазах с блестевшими в них грустными искорками отражалось спокойное сожаление. Только сожаление. И больше ничего. «Она не любит меня, у нее ничего ко мне нет, кроме обычного товарищеского чувства, ничего нет…» Молча мы дошли до палаток санчасти, она кивнула, и я в ответ кивнул, отчетливо сознавая только одно: Соня от меня уходит навсегда.
По вечерам теперь я сидел в землянке и составлял конспекты занятий. Непривычное дело, но таков был приказ: все командиры взводов должны иметь конспекты. Давно я не расходовал столько бумаги. В полк ожидался проверяющий из штаба дивизии. Уже начались разные строгости: солдаты выметали дорожки, чистили обувь, подшивали подворотнички… Сам командир полка дважды в день обходил территорию.
Обложившись наставлениями и чертыхаясь, я выписывал из них целые абзацы. Коптилка сочувственно мигала мне. Рядом на топчане лежал Штыкалов и смотрел в потолочный накат. На душе у меня скребло, но я старался не подавать виду. Все же Штыкалов догадывался кое о чем. Он то и дело поглядывал на меня.
— Ты сегодня даже в кино не пошел?
— Не пошел.
— Чего так?
— Да я же говорил тебе: сто раз видел картину.
— Ах да, верно.
На самом деле в кино я не пошел, чтобы не встречаться с Соней. Маленькая и, наверно, никому не пришедшая в голову хитрость: вдруг мое отсутствие тронет ее сердце? Вдруг случится такое чудо?
Меня, однако, очень интересовало, была ли сама Соня в кино. Напрямик я стеснялся об этом спросить, начинал издалека:
— Многие, наверно, сегодня отсутствовали.
— Почему? — спросил Штыкалов.
— Картина-то старая.
— Ну и что, — ответил, ласково улыбнувшись, Штыкалов. — Старые картины еще лучше смотрятся.
— Значит, был народ.
— Все были, кого я знаю.
— И Миронов?
— Да, и Миронов, и Соня со своей подругой.
«Значит, была, — подумал я. И новая, неизвестно откуда взявшаяся надежда вспыхнула во мне: — Может, она специально пришла, чтобы повидаться со мной. Бывает же так… Нет, нет, — тут же оборвал себя я. — Если бы захотела меня повидать, то ведь так просто это сделать… Нет, нет и нет».
Я с остервенением листал страницы Устава караульной службы. Все тут было знакомо мне, все многократно испытано на практике, я знал почти все правила наизусть, как стихотворение. Только вот формулировки… Тот же опыт говорил мне, что проверяющие чрезвычайно любят точные формулировки параграфов, разделов и подразделов. Точные — значит дословно взятые из Устава.
Неожиданно, как гром с ясного неба, прозвучал вопрос Штыкалова:
— А с Соней у тебя что — разладилось?
Я молчал, пораженный прямотой вопроса. Штыкалов повернулся на топчане, поглядел на меня озабоченно.
— А что у меня с Соней? — спросил я и тут же сам ответил: — Ровным счетом ничего.
— Мне казалось, она тебе нравится.
— Мало ли что кажется. Это еще ничего не значит.
Наши глаза встретились, и я увидел, как углы губ Штыкалова слегка дрогнули. Я поднялся с места, сложил в стопку наставления и уставы, снова сел и закурил.
— Знаешь, жизнь иногда дает толчки, — заметил Штыкалов. — Мы не всегда замечаем это, ищем причину, а это жизнь. У нас один мужик по соседству жил. Болел долго. К врачам обращался — ничего не помогало. Лекарств целую гору выпил… А однажды утром встал, пошел на базар купить клюквы, кислого ему захотелось. Купил, вернулся домой, клюквы поел, в постель не ложился. Так целый день и провел на ногах, назавтра то же самое, еще день-другой — он и про болячки свои забыл. Вот тебе какой толчок.
— Я тебя не понял.
— А чего тут непонятного. Был ему, значит, толчок — выздоравливать. Он и выздоровел.
— Да к чему это ты сейчас сказал — непонятно?
— К тому, что в жизни ничего даром не дается, одно созревает, другое тускнеет и пропадает.
Слова его были туманны, но я не решился прояснять их смысл: мне чудилось, в них был намек на мое отношение к Соне, а я не мог, не хотел этого касаться сейчас.
— Кончай философствовать, — сказал я бодрым голосом. — Может, прогуляемся, подышим?
— Подышим.
Мы вышли из прокуренной землянки и сделали большой круг по лесу, как бегуны, которые, преодолев напряженный маршрут, не могут остановиться. Росная трава шуршала под ногами, заспанные лица часовых с удивлением смотрели на нас. Часовой у шлагбаума приложил руку к пилотке. Серебристая от пробивавшегося из глубины облаков света стелилась дорога. Мигали вдалеке желтые зайчики фар, будто кто-то, играя, включал и выключал их.
— Что бы там ни говорили умники, а существуют родственные души, — вдруг сказал Штыкалов, точно споря с кем-то. Сорвал какой-то прут и тут же резко отбросил его в сторону. — Я это чувствую. Я даже думаю, что они хранят каждого из нас…
Его вопросительный взгляд остановился на мне, но я не знал, что ответить. Про это, наверно, лучше всего было вести разговор с каким-нибудь счастливчиком, сердце которого не страдает от любви… А для меня все это слишком возвышенно и сложно. Моей родственной душой была мама, но Штыкалов явно говорил о другом, он явно имел в виду кого-то еще.
— Хорошие деньки стоят, — сказал я. — Повезло нам с погодой.
— Да, деньки что надо, — ответил он.
Сделав еще круг по лесу, мы вернулись к себе в землянку и повалились на топчаны, как убитые.
И снова наступило утро. Небо среди макушек деревьев было чистое и синее, солнце заливало горячим светом дорожки и стволы деревьев.
После завтрака первое занятие у меня было — химподготовка. Две шеренги солдат жарились под солнцем. Потные, красные лица жмурились. Начхим полка, седеющий старший лейтенант, рассказывал перед строем о коварстве врага. Его слушали плохо. Противогазов у некоторых солдат не было вовсе. В конце урока начхим вдруг отчитал меня своим скрипучим голосом:
— Мною будет доложено командиру полка о вас. Вы не представляете опасности…
Вероятно, он был прав: мы относились к химической защите спустя рукава. Никто не верил, что Гитлер может начать такую войну. Однако назидательный, резкий тон начхима, его угрозы вызвали во мне раздражение — я еле сдержался, чтобы не ответить ему какой-нибудь грубостью.
— Приму меры, даю слово, — что-то в этом духе говорил я, чтобы смягчить начхима.
Возможно, мои заверения подействовали, или он просто устал, но закончил начхим свою речь довольно миролюбиво.
— Нельзя же так, — скрипел он, поводя вокруг глазами. — Ну, товарищи, нельзя. Вы, лейтенант, доложите все же о моих замечаниях вашему непосредственному командиру.