Страница 4 из 76
Прошел день, другой, но фигурка плачущего парнишки у железнодорожной насыпи не выходила из Володиной головы. Закроет глаза и видит: склонился Федя над листом бумаги, плечи его подрагивают… Один. Некому пожаловаться, некому излиться в своем горе, ушел подальше от посторонних глаз, чтоб не видели люди. Рядом стройка шумит, по вечерам на площадке около бараков танцы, а он одинок. Мир кругом огромный, многолюдный, а он одинок. Почему? Почему выпала ему такая судьба?
В выходной день мать пекла деревенские пироги — преснушки с картошкой. Вкусные получились преснушки, с хрустящей корочкой. Подперев щеку рукой, мать задумчиво смотрела, как сыновья уплетают их, запивая чаем с молоком. Потом с протяжным вздохом встала, отрезала от преснушки хороший кусок, завернула в тряпицу и сказала Володе:
— Отнеси тому Федору, что на стройке. Пусть поест домашнего.
Как был благодарен Володя матери в такие минуты! Самая добрая, самая близкая. Все понимает, всем сочувствует.
С тех дней, наверно, завязалась у Володи дружба с Федей.
Однажды он привел его к себе в дом. Мать сразу же усадила Федю за стоя, поставила перед ним кружку молока, нарезала хлеба. Федя пил молоко сдержанно, хлеб откусывал аккуратно, подставлял к подбородку ладошку, чтобы крошки не упали на пол. Лохмы его распрямились, лицо порозовело. Володя показал ему свою скрипку. Федя как-то очень дотошно рассматривал инструмент, вертел со всех сторон, щелкал пальцами по деке и под конец объявил, что здорово надо соображать, чтобы такую хрупкую вещь смастерить. Игру Володи на скрипке он, скорее всего, не оценил. Но, как бы доказывая, что мы, мол, тоже не лыком шиты, начал вдруг ловко насвистывать разутые песни, марш из «Веселых ребят» и другие, которые у них в деревне пели. Некоторые из этих песен Володя просил повторить и записал мелодии в нотную тетрадь. Это были протяжные, грустные песни. Федя сказал, что их певали у них на свадьбах. Еще он показал, что может стоять на руках вниз головой. Умел хрустеть костяшками пальцев.
Володе он сказал, не то удивляясь, не то осуждая:
— У тебя руки, как у девчонки.
— Почему? — спросил Володя.
— Маленькие. Мягкие. Ни одного мозоля.
— Я же играю на скрипке, — проговорил Володя, несколько задетый замечанием Феди. — Нам руки приходится беречь. Хотя ты не совсем прав: у меня тоже есть мозоли. Вон на подушечках пальцев. Знаешь, с большой силой приходится нажимать на струны.
Федя пощупал:
— Верно, есть мозоли.
Он стал приходить к Володе, когда бывал свободен на стройке. Обычно вдруг появится во дворе, встанет под окнами и будет стоять, пока его не увидят и не пригласят в дом. Если Володя занимался, он не мешал, садился в уголок на диване, терпеливо слушал гаммы, этюды, но лицо его в это время говорило о том, что мыслями он был где-то очень далеко.
— Хочешь, я тебе просвистаю «Камаринскую»?
— Валяй.
И, заложив два пальца в рот, Федя издал какой-то разбойничий свист, протяжный и дикий, потом поменял пальцы и начал выщелкивать и высвистывать, да так ловко, так забористо, что Володя не выдержал, быстро приладил скрипку на плечо и начал работать смычком. Интересный получился у них дуэт. Коля, единственный слушатель этого концерта, похвалил:
— Здорово у вас выходит! В клубе можно выступать.
И не только «Камаринскую» они играли вместе. Засвистит Федя протяжную песенку, Володя моментом схватит мотив, тут же вступит со своей скрипкой — и глаза у Феди горят от радости, и оба они в тот момент светятся, душой тают.
Как-то Федя спросил:
— Сколько годов надо учиться на скрипке?
Володя подумал, прикинул:
— Если вместе с консерваторией, то лет двенадцать-тринадцать. У кого как.
Федя озабоченно покачал головой:
— В нашей деревне Пашка Захаров выучился на гармошке за месяц все танцы разыгрывать.
— Гармошка — это другое, — заметил Володя, не решаясь вдаваться в подробности.
Иногда им было особенно хорошо вдвоем. Вдруг пришла как-то Феде фантазия, и они вскарабкались по прогнившим ступенькам на старую, полуразрушенную колокольню. Оттуда хорошо была видна стройка и весь город. Привалившись спиной к кирпичной стене, они разглядывали крыши города, дамбу вдали, ползущий по ней трамвай, пожарную каланчу, купол собора и даже краешек Волги. Вон виднеется серо-бурая крыша, это — дом Володи. Во дворе Клавдия Кукина склонилась над грядкой, наверно, дергает лук. А если смотреть влево — Котороска как на ладони, со своими бараками, штабелями бревен на берегу. Вон наплавной мост, рядом женщины хлопают по белью вальками. А еще дальше — глыбы выкопанной земли, копошащиеся люди, звон железа…
Дня через два Володя встретил Федю в городе. Тот стоял у трамвайной остановки в неизменной своей косоворотке, в той же помятой кепке, но волосы у него были подстрижены, и оттого все лицо выглядело каким-то ребячьим, почти детским. В руках Федя держал мешок.
— Федя, ты?
— Я, он самый, — улыбнулся Федя. Видимо, ему было приятно встретить здесь, в городе, знакомого.
— Ну как? Далеко ли ездил?
— Да сюда в мага́зины. — Он произносил слово «магазины» с ударением на втором слоге. — Провизии кое-какой закупить. А ты?
— Я из училища. — Володя поглядел на мешок в руках Федора, добавил: — Жаль, с поклажей ты. А то бы пошли в кино.
— А что? Можно. Я мешок быстрехонько сплавлю и вернусь.
— Быстро не обернешься. — Володя хмыкнул: — Часа полтора придется ждать. — И, помолчав, видимо что-то решая, предложил: — Если не возражаешь, пошли вместе.
— Ну, еще лучше. Вон и трамвай ползет.
Чем-то его привлекал этот парень. Володя и сам не мог понять чем именно.
Он помог Федору пробраться с мешком в набитый битком вагон, а сам с трудом влез на площадку. Федор улыбался ему.
Сойдя с трамвая, пошли вслед за людьми узкой, заросшей бурьяном улочкой, между рядами низеньких, покосившихся домиков, к которым примыкали бесконечные огороды.
Бараки казались покинутыми, пустыми. Толстая баба в цветастом вылинявшем платье развешивала на веревках белье. Рядом в большой корзине надрывался ребенок. Федор подошел к корзине, склонился, покачал за дужку, поулюлюкал — ребенок притих.
— Ишь, набаловался, — сказала баба, поглядев с усмешкой на корзину с ребенком. — Только бы им и занимались.
Федор нырнул рукой в мешок и достал оттуда два куска черного мыла, потом кулек с сахаром и передал все это бабе:
— Вот, тетка Настя, купил, что просила.
— Спасибо тебе, Федя! Спасибо!
Они тут же ушли в барак, а Володя остался ждать. Окна в бараках подслеповато отсвечивали, виднелись на подоконниках кое-где зеленые помидоры, из раскрытых дверей доносились обрывки слов. Ребенок в корзине снова захныкал, но Володя почему-то не решался подойти к нему и успокоить. Бабе же его плач, как видно, был привычен. Она будто в воду канула, а когда появилась, обрушилась на ребенка с криком:
— Ну чего орешь?! Чего орешь?! Орет и орет!..
Из барака появился Федор. На нем была другая косоворотка. Хоть и не новая, но чистая, из синего в белый горошек ситца. На кавказском ремешке поблескивала медная бляха.
Той же дорогой они отправились в центр города. Изучили фанерные щиты с названиями четырех кинофильмов, которые шли в четырех кинотеатрах города. Выбрали «Три друга».
Фильм был о трех парнях, которые подружились во время жатвы пшеницы, и только одно разделяло их — белокурая, с большими глазами девушка, в которую они все трое влюбились. Парни чуть не поссорились, но вскоре все образовалось, на жатву приехали еще две очаровательные девушки. Парни со своими невестами ходили по деревне и пели песни про любовь и верность. На том фильм и закончился.
— Эх, живут же люди! — заныл Федор, вспоминая кинофильм.
На трамвайной остановке они расстались. Володя пригласил Федора на выходной день к себе.
— Приходи обязательно. Сыграю тебе одну вещь… — загадочно пообещал он и подмигнул.
— Прибегу, о чем разговор, — заверил его Федор.