Страница 23 из 76
Мальчишкой, после уроков в школе, он спускался по крутому берегу к воде, садился в тени огромных, в три обхвата, лип и подолгу следил за быстрым ходом катера, оставлявшего после себя пенную гриву; смотрел, как грузчики, будто челноки, ступали по мосткам с берега на баржу и обратно; слушал хлопанье вальков по белью на лавах, ритмичное звяканье уключин. Из белой, с красной полосой трубы парохода вырывалось облачко пара, и окрестности оглашались сиплым гудком.
И вот сейчас Ивакину неожиданно представилось, будто ничего этого нет. Нет Волги, нет родного города. Застыли белые пароходы. Ему сделалось тоскливо. Он лежал, отрешенно уставившись в одну точку.
— Рассказывайте, рассказывайте, Катя. Мне очень интересно.
— А лес здесь какой, вы бы видели. — Она пригладила волосы на висках.
Ивакин улыбнулся: лес он немного видел.
— Красивый лес?
— Очень. Я даже с закрытыми глазами его вижу. Вот качаются сосны, вот березки листики свои перебирают… Я лес страсть как люблю. Бабушка говорит: «Тебе не в городе бы надо жить, а в деревне». Может, правда. Ходила бы каждый день в лес.
Ивакин подумал о своей матери. Она тоже очень любит лес. Уж ни одного выходного летом не пропустит, чтобы не сходить в лес — за черемухой, за ягодами, за грибами. Эх, мама, мама, как-то ты там одна?.. Вспоминаешь, наверно, каждую минуту своего Лешку, всякие тебе страхи снятся и видятся наяву. Но того, что на самом деле есть, ты не можешь даже и во сне увидеть. Нет, такое трудно представить.
Ушло за горизонт солнце. Поля с сараями просматривались смутно — темная стена леса будто приблизилась к деревне.
Старики Трофимовы ужинали без огня. Молча ели пшенную кашу с подсолнечным маслом, пили чай из самовара, слабо поблескивавшего в сумерках. В открытое окно был виден край крыльца и там, на ступеньках, склонившаяся фигурка Кати.
Старики говорили об Ивакине.
— Подниматься начал. А Филиппыча чего-то нет и нет.
— Слышь, а не попробовать ли его нашей мазью?
— Какой еще мазью?
— А что из подорожника.
— Той-то?
В деревне умели делать мазь из зеленых листьев подорожника. Собирали их, толкли, смешивали с медом. Липучая темно-зеленая масса лечила здесь всякие порезы, опухоли, нарывы, чирьи.
— Можно попробовать, — решила бабушка Марья.
Старик допил из блюдца чай, перевернул вверх донышком чашку, вылез из-за стола. Подсел на лавку поближе к окну. Фигурка Кати по-прежнему виднелась на краю крыльца. «И у ней душа не на месте», — подумал старик.
Незаметно появилась на небе луна.
Где она бродила до того? в какие уголки земли заглядывала? на кого смотрела?.. Старик в разговоре не заметил, как шмыгнула в переулке мимо палисадника девичья фигурка. Это Валя прибежала к своей подружке. Девушки уселись на крылечке, и луна теперь разглядывала их задумчивые лица. Выщербленные ногами доски еще хранили тепло жаркого солнечного дня. Небо было совсем темным, но какой-то неяркий свет все же озарял его. Под этим светом недвижно стояли старые березы, возвышающиеся темной глыбой над окружающим пространством. Недвижимы ветла, и куст сирени, и яблони в огороде. Мутной полоской тянулась от крыльца тропинка, уходя в темноту, где ничего не было видно: ни дороги, ни забора, ни поваленной весной в грозу березы.
Девушки разговаривали полушепотом.
— Где папаня сейчас? Жив ли?
— Придумали бы на фашистов такое оружие, чтобы враз их прогнать.
— Ну, разве сразу придумаешь. У него вон сколько танков и самолетов.
— Ну и что! Все равно наши должны придумать.
Приглушенные голоса звучали в темноте. И луна на небе будто прислушивалась к ним.
— А что раненый? Как он?
— Нога болит, но лучше вроде стало.
— Как его зовут?
— Лешей.
— Говорит что?
— Все расспрашивает, как у нас тут. Про речку, про лес. Любит расспрашивать.
— Ты бы его спросила: почему немцев так близко подпустили?
— Ну зачем ты, Валя! Разве он виноват! Ему самому сейчас нелегко.
Катя умолкла. Валя, вздохнув, продолжала глядеть в темноту.
— Ты читала книжку «Как закалялась сталь»?
— Конечно, читала. А что?
— Я часто думаю: вот были люди! Если бы не маманька да не малышка — убежала бы на фронт.
— Как это?
— А очень просто. Взяла бы мешок, сунула бельишко — и ушла.
— Тебя бы не взяли.
— Почему?
— Лет мало.
— Ну, лет… Прибавила бы.
Катя искоса поглядела на подружку. Красивая, подумала про себя. Никогда раньше не замечала, что Валя такая красивая. И смелая.
— А я крови боюсь, — заговорила она вдруг осипшим, глухим голосом. — Перевязку когда с бабушкой делали ему, я так дрожала.
— Вы в городе все неженки.
— Не скажи. В нашей школе сандружину организовали. Я перевязки делала быстрее всех.
— А в противогазе ходили?
— Ходили.
— Мы тоже.
На горизонте далеко мигнула багровая полоска света раз, еще раз, потом опять все потонуло в темноте. Теплый ветерок повеял с полей, какие-то неясные шорохи донеслись с огорода, может, упал сучок, а может, в листве завозилась сонная птица. Старые березы уже были неразличимы в окружающем мраке.
По утрам деревенскую улицу оглашало пение ласточек. Черными молниями уносились они ввысь и кружили там долго, наслаждаясь необозримым голубым раздольем и солнцем.
В тишине и свежести утра далеко разносились их голоса.
Когда люди вставали с постелей, выглядывали в окна, выходили на улицу, осматривались тревожно и, вздохнув облегченно, спускались в огороды, шли за водой к колодцам.
Вдруг где-то совсем близко взревел мотор, работавший на предельных оборотах.
В избу вбежала Катя. Лицо бледное, пепельное.
— Бабушка, немцы!
— Где?
— У пожарного сарая, — выдохнула она. — Едут и едут…
Приковылял с огорода дед: да, немцы в деревне — на машине, на мотоциклетах.
— Ах ты, господи! — всхлипнула бабушка Марья. — Что же нам делать? Отец, Катерина, горницу закройте!
По улице не спеша катил черный мотоцикл. Немец в каске, в очках стрелял из автомата вверх. Треск мотоцикла и выстрелы отдавались в ушах людей устрашающим грохотом.
Трофимов распахнул дверь в горницу.
— Немцы, — бросил он коротко.
Ивакин засуетился, стал торопливо опускать ноги на пол.
— Куда ты? Лежи!
Мотоциклы, делая крутые виражи, подъезжали к домам. «Шнель! Шнель!» — кричали немцы, не слезая с колясок, и показывали в конец деревни. Солдат на ломаном русском языке несколько раз повторил: всем жителям собраться около пожарного сарая. Но люди плохо понимали его, метались из стороны в сторону. Бабы голосили, горьковатый запах перегоревшего бензина и еще чего-то едкого, чужого носился в воздухе.
Завизжал пронзительно в чьем-то дворе поросенок. В хлеву у Трофимовых замычала корова.
Бабушка Марья побежала было в хлев, но тут же вернулась, мотая головой, показала на горницу.
— Катерина! Катерина!
Она не успела договорить — в проулке стоял немец. Ворот зеленой куртки нараспашку, видна волосатая вспотевшая грудь. Лицо загорелое, улыбающееся.
Кажется, немец остался доволен произведенным эффектом: люди мечутся в страхе, люди потеряли голову — так и должно быть. Он по очереди оглядел сначала старика Трофимова, потом бабушку Марью. Затем дерзкий, прямой взгляд его чуть дольше задержался на Кате. Насладившись их замешательством, немец двинулся к крыльцу. Сердце у стариков оборвалось. Но, сделав несколько шагов, немец остановился и задрал голову. Скоро стало понятно, что привлекло внимание немца — маленькое грязно-серое пятнышко под застрехой, откуда доносился веселый щебет. Две юркие черные головки, раскрыв розовые клювики, выглядывали из гнезда: птенцы просили еды, они ждали родителей, отправившихся за пищей.
Старик Трофимов, семеня ногами, спустился с крыльца и встал перед немцем. Чуть поодаль от него застыли бабушка Марья и Катя.