Страница 21 из 76
— Жара стоит. Выкупаться бы, — заулыбалась Валя. — Но идти на реку не хочется.
— Мне тоже, — тихо ответила Катя.
— Ничего не хочется делать…
— Мне тоже, — отозвалась Катя.
— Сегодня даже корову не выгоняли. В хлеву стоит, — пожаловалась Валя. — Ну, умная же скотина! Взглянет — и сразу ясно, что она все понимает. Смирно стоит.
Валя подумала о чем-то и достала из сундука платочек с красной каемкой и голубым вышитым цветочком на уголке. Показала подруге.
— Ну как — ничего?
— Красиво. Даже очень…
— Думаю послать Петьке на фронт, — заявила Валя, вдруг посерьезнев. — Только адреса нет.
— Какой теперь адрес, — произнесла Катя, напряженно припоминая долговязого слесаря из МТС, с которым Вале удалось раза два станцевать тустеп.
Никогда раньше не упоминала Валя про этого Петьку. Да и вообще никто их всерьез не принимал. Малявками звали, хотя обеим недавно исполнилось по шестнадцать. Валя, правда, выглядела чуть постарше, может, потому, что смуглая была, волосы и брови черные. На пятачке у пожарного сарая вечером гармошка играла, малявки танцуют друг с другом в сторонке, а парни и девушки, которые считались взрослыми, — в центре, под фонарем. Движок рядом гудит, гармонист без передыху танец за танцем наяривает. Иной раз взбредет в голову кому-нибудь из парней малявку пригласить. Покрутит немного и бросит посреди танца: мол, достаточно с тебя, хорошего понемножку. До дому другую девушку пойдет провожать.
— Он тебе нравится? — спросила Катя про Петьку.
Валя пожала плечами.
— Так себе. Не знаю.
— А платочек зачем?
— Это совсем другое. Это на фронт.
Они помолчали. За перегородкой завозилась малышка. Пискнула раз-другой и смолкла. Катя вдруг вспомнила дом. «Мама очень не хотела, чтобы я уезжала, хотела побыть со мной, у нее в июле отпуск. Да, вот какая штука, она сейчас в отпуске и приехала бы сюда к бабушке и дедушке, если бы не война…» Тут же, непонятно по какой ассоциации, она подумала об Ивакине. Ему было больно, очень больно, а он даже не охнул.
— Валя, как по-твоему, наши скоро вернутся?
Валя тупо смотрела в окно.
— Послушай, Валя, — снова обратилась Катя к подружке. — Фашистов скоро прогонят?
— Должны прогнать. А когда — не знаю, — призналась Валя.
— А как по-твоему, в Москве знают?
— Конечно, знают.
— Я тоже так думаю, — вздохнула Катя.
Она очень скучала по дому. Хотелось скорее уехать к маме, под ее теплое крылышко. Город Челябинск далеко. Там войны нет, люди ходят в театры, в кино… Своими мыслями Катя, однако, не решилась поделиться вслух. Знала Валин характер: если что не по ней, так и рубанет сплеча. Когда Катя пришла со станции, усталая, натерпевшаяся всяких страхов, и начала сетовать на неудачу, Валя сразу же прочитала ей мораль: «Хорошо. Тебе есть куда уехать. Есть где спрятаться от войны. А как быть тем, кому некуда ехать? Они что — хуже тебя?» Вогнала в краску подружку. Даже сейчас, стоит вспомнить, в жар бросает. Конечно, Катя поняла, что высказалась тогда неудачно и поделом отчитала ее Валя. Даже непонятно сейчас, как могла она говорить Вале такие вещи. У нее отец на фронте, малышка сестричка на руках, брат девяти лет. На Вале теперь обязанностей столько, что и не перечислишь. Отец, уходя, сказал: «Смотри, Валентина, ты теперь главная помощница у матери». С тех пор мать стала называть ее Валентиной.
Солнце медленно поворачивалось в небе, совершая свой привычный круг. Час назад оно светило наискосок, в стену, что находилась справа от окна, а теперь лучи его играют на полу, широкая солнечная дорожка пролегла по белым выскобленным половицам и взгромоздилась своим концом на печь. А за окном около забора в оранжевых лучах глянцевито поблескивали листы смородины, густо пахло яблоками с огорода, нагретой ягодой.
— Валя, дай честное комсомольское, что никому не скажешь!
Валя подняла голову, посмотрела внимательно на подругу.
— Даю честное комсомольское.
— Никому-никому!
— Никому-никому!
— Даже тете Тоне.
Черные Валины глаза в упор разглядывали Катю.
— Да что у тебя случилось? Говори.
Катя приблизила свое лицо к Валиному.
— У нас в горнице лежит раненый красноармеец.
Брови у Вали взметнулись и опустились.
— Он ранен в ногу. Приходил Филиппыч, сделал перевязку, потом бабушка перевязывала. — Катя говорила быстро и почему-то все время поглядывала в окошко. — Смотри, никому!
— Я же поклялась!
— Ну да, ну да…
Они посмотрели еще раз друг другу в глаза и обнялись.
В это время старик Трофимов сидел на лавке — костлявые длинные ноги в опорках, горбатая спина переломилась чуть не пополам. Он подбивал подметки на старые, просившие каши штиблеты. Заскорузлыми, негнущимися пальцами придерживал тонкий гвоздок, нацеливая его в пробитое шилом отверстие, затем следовал резкий удар молотком — тут же дед окидывал избу сердитым взглядом, точно примеривался, по чему бы еще ударить. Сопел ворчливо, пока рылся в консервной банке с ржавыми гвоздями, выбирал подходящий.
— Гитлер не знает Россию, ох не знает…
Бабушка Марья поставила на шесток чугунок, принялась за картошку.
— А погодка-то стоит, красота! Боюсь, зерно начнет осыпаться. — Старик нашел наконец нужный ему гвоздок.
При деле он всегда чувствовал себя лучше — оно отвлекало его от мрачных мыслей.
Снова простучал резко молоток по подошве, надвинутой на железную лапу.
Бабушка Марья слила из миски воду; нарезанный картофель, морковь — все свалила в чугун.
— Чего ты за эти штиблеты ухватился? Ты бы в сарае лучше похлопотал. Надеть разве нечего?
— А разве есть? — хмыкнул Трофимов. — Ему на раненую ногу…
— Ему… Вот оно что, — кивнула бабушка Марья.
— А ты думала, тебе стараюсь?
— Ничего я не думала. — Бабушка Марья быстро замешала поварешкой в чугунке.
«Тук-тук-тук…» — стучал молоток в руках у старика.
Склонив седую голову, он потом принялся за дратву, потом наметил шилом строчку — верха у штиблет были местами порваны. Старик крепко, на совесть затягивал просмоленную варом нитку, наматывая ее на жилистые кулаки. И всякий раз любовался своей работой. Обувка еще послужит, что там говорить, по такой-то погоде как хорошо будет, легко и ноге просторно.
— Слышь, мать, — сказал Трофимов немного погодя. — Лес-то за нами до самых Мостков тянется.
— А ты не знал?
— Знал. Почему же, — буркнул Трофимов и посмотрел куда-то в сторону. — Такой крепкий лес там — сосны. Все избы, почитай, из того лесу поделаны.
— Ну и что?
— Да ничего, — замялся старик. — Просто говорю, какие леса вокруг растут. До Мостков сплошной лес и дальше без всякого тебе просвета — до Лбищ, кажется. Так или нет?
— Вроде так.
— Не вроде, а точно. Я мальчишкой ходил в Семизарово. Целая компания нас тогда собиралась. Лесом любили ходить, обязательно чтобы среди деревьев. Хотя дорогой-то, конечно, ближе, а мы через лес перли. Интересное там. Всякую ягоду собирали, грибы, картоху на костре пекли.
— Не в лесу ли уж картоху-то набирали? — усмехнулась бабушка Марья.
— Зачем в лесу, — махнул рукой Трофимов. — Да там ее вокруг такая прорва. Кругом же поля — выходи и набирай. Никто не сторожил. Да и много ли нам надо было? А захотел напиться — вода рядом. То ручеек какой, то родничок. Сладкая водица в лесу. Ты скажи, откуда она такая сладкая? Может, от ягод и разных трав такая делается, а?
— Может, от ягод, — проговорила бабушка Марья.
— Пьешь, бывало, и не напьешься.
Бабушка Марья поставила чугунок в печь, вытерла влажный лоб, посмотрела на старика внимательно.
— Чего это ты про лес сегодня вспомнил? Уж не собираешься ли переехать туда на жительство!
— Нет, не собираюсь, — буркнул Трофимов после небольшой паузы и покрутил пальцем вокруг своего лба. — Тут соображать надо, что к чему. Если ему, к примеру, — он сделал движение рукой в сторону горницы, — до леса добраться, то, считай, он у своих. Я тебе точно это говорю. До Москвы можно дойти лесом, если, конечно, с умом действовать.