Страница 19 из 76
Это обращение к нему давнего дружка по имени-отчеству прозвучало столь неожиданно, что Трофимов в первое мгновение растерялся.
После паузы он сказал тоже тихо:
— Боюсь, Иван Михалыч.
Оба надолго замолкли.
Где-то над дальним лесом плавно взвилась и повисла ракета. Мигнули в темном небе красные точки трассирующих пуль, донеслось глухое завывание самолета.
Два старика сидели в темноте неподвижно.
На следующий день утром Филиппыч сделал Ивакину перевязку. Кажется, он остался доволен состоянием раненого. Даже пошутил:
— До свадьбы заживет, милок.
Но шутка не развеселила Ивакина.
— Что слышно? — спросил он, показав глазами на окно.
— То же, что и вчера, милок, — ответил фельдшер, орудуя бинтом.
— Наших не видно?
— Кругом наши. Или тебе мало? — Фельдшер вдруг засмеялся дробным смешком и подмигнул Ивакину.
— А войска где?
— Войска далеко.
— Откуда вы знаете?
— Я-то? — Фельдшер поглядел на него своими слезящимися глазами и тяжело вздохнул. — Радио у нас в деревне, конечно, нет, проволоку бомбой давно порвало. А люди друг другу передают… За железную дорогу, говорят, наши отошли. Понял? — закончил он неожиданно жестко и, взмахнув резко рукой, вытер глаза.
Разговор об обстановке на фронте на этом прекратился. Ивакин мрачно уставился в одну точку.
С улицы глухо доносились разные деревенские звуки: закудахтала курица, промычала где-то корова.
— Ты сам-то откуда? — спросил фельдшер.
— Я с Волги. — Ивакин назвал город.
— Мать и отец там?
— Одна мать.
— Школу небось весной окончил?
— Весной.
— Ну ничего, ничего, — проговорил фельдшер, уловив грусть в глазах Ивакина. — Все будет хорошо. Поправишься и еще покажешь себя в деле. И товарищей своих разыщешь.
Он протянул жесткую, как деревяшка, ладонь, пощупал лоб. Потом пальцы его надавили Ивакину на одно веко, на другое. Сказал внушительно:
— Питаться надо, милок. Иначе пропадешь.
Ивакину дали умыться. В горницу вошла Катя и внесла на подносе чайник, накрыла на стол. Молодые люди несколько мгновений смотрели друг на друга. Смуглые руки девушки, ее большие синие глаза, тяжелые косы, брошенные за спину, — все это не вязалось с тем, что происходило на земле.
Войну Ивакин начал южнее Орши.
Уже четвертый день полк держал оборону вдоль маленькой безымянной речушки. Линия обороны была с зигзагами: речушка то исчезала в мшистой болотине и кустарниках, то вновь пробивала себе дорогу среди холмистых равнин. «Юнкерсы» и «хейнкели» висели над окопами с утра до вечера. Все вокруг было изрыто воронками. В перелеске, где располагались тылы полка, постоянно что-то горело. Было много убитых и раненых, но полк стоял, отбивал атаки.
В ночь на пятый день был получен приказ отходить: им грозило окружение.
Отходили побатальонно, каждый своим маршрутом.
На рассвете батальон, в котором находился Ивакин, был обнаружен немецкой авиацией. Их засыпали бомбами, поливали из пулеметов. Связь со штабом полка нарушилась. В то время как два батальона с приданными подразделениями продолжали движение, третий батальон и минометчики были вынуждены остановиться и вести бой с десантом, выброшенным немцами в тылу.
Ивакин лежал с ручным пулеметом в небольшом окопчике.
Триста метров отделяли его от березовой рощицы, где сосредоточились немецкие десантники. Никто толком не знал, сколько их. Говорили обтекаемо: группа. Другие выражались более точно: рота. Но все сходились на одном: рощу необходимо взять как можно быстрее, взять с ходу, иначе противник получит подкрепление и обстановка еще более усложнится.
Окопавшись вокруг рощи, бойцы ждали минометчиков — те должны были начать операцию.
Но минометчики молчали, потому что для настоящего огневого удара по роще им недоставало снарядов: при очередном налете авиации повозки, на которых везли мины, остались без лошадей.
Требовалось сначала поднести мины. На это ушло немало времени. А людей не хватало. Взвод, где находился Ивакин, из четырех отделений едва смог бы собрать два. Убитых похоронили, раненых везли с собой. Теперь они лежали в лощине, ожидая со страхом, когда будет очищен путь вперед. Люди были изнурены бессонными ночами, длинным переходом, состоянием постоянной тревоги. Авиация их настигла и тут, самолеты летали совершенно безнаказанно, снижаясь иногда так, что казалось, вот-вот зацепятся крылом за землю. Крупнокалиберные пулеметы били по ним с высоты, рыхлили землю вкривь и вкось, не жалея боезапаса, не оставляя ни одного квадрата не политым огнем.
И все-таки батальон выстоял — они выбили немцев из рощи. Ивакин плохо помнит, что и как происходило. Чахлая минометная стрельба заменила артподготовку. Они пошли в атаку… Ивакин успел добежать до рощи и установить пулемет за деревом. Впереди ничего нельзя было разглядеть. Рвались гранаты, едкий дым стлался между деревьями. Но Ивакин все же увидел ствол фашистского миномета, около которого суетился расчет. Дрожащими руками он укрепил сошки, уперся плечом в приклад…
В гуле боя его выстрелы не были слышны. Больно ударил в плечо срезанный осколком с дерева сучок. Плохо укрепленные сошки расползались, почва была сырой, рыхлой. Ивакин выпустил несколько коротких очередей и подтянул приклад на себя, стал смотреть сквозь дым. Он еще не успел ничего разглядеть, но услышал голос второго номера, молоденького бойца из Ставрополя, и понял, что попал в цель. Тут же сменил позицию и снова припал к пулемету — почти прямо на него бежали друг за другом немцы в зеленых мундирах, в касках с рожками. Ивакин еще никогда не видел немцев так близко. Его помощник успел сменить у пулемета диск. Над головой что-то разорвалось, но Ивакин ничего не слышал, он до боли, до онемения давил указательным пальцем на спусковой крючок, давил все сильнее и сильнее, будто от этого зависела работа пулеметного механизма. Как в тумане он видел перед собой бегущих и падающих фашистов — их было очень много, и Ивакин боялся, что ему не хватит патронов. Когда пулемет выбросил последнюю гильзу, Ивакин увидел: впереди никого нет. Подбежавший лейтенант Клименко крикнул ему что-то и показал рукой вперед. Ивакин поднял пулемет, побежал за ним и скоро понял: десант уничтожен.
Они прорвались сквозь рощу и соединились с другими батальонами полка. И через день снова стояли в обороне, отражая атаки немцев, и опять отступали, идя от селения к селению, от одного пункта к другому…
Южнее Смоленска на их полк вышел немецкий танковый корпус. Силы были слишком неравными, но они приняли бой. В этом бою Ивакина ранило.
Старик Трофимов вошел в избу и с облегчением опустился на лавку.
— Устал? — спросила его бабушка Марья.
— Земля — точно камень, — ответил старик. — Долбишь, долбишь. Одна яма готова. Как раз для большого ящика.
Он достал из горки краюху хлеба, отрезал ломоть, посыпал солью и стал неторопливо жевать.
— Чего класть-то? Собрала?
— Собрала.
Трофимов дожевал кусок, поскреб заросшую щетиной щеку.
— Какая штука получается. Не по душе мне это дело, так все и валится из рук. Рою яму, а сам думаю: до чего дожили — нажитое горбом приходится прятать. У себя дома, на своей родной сторонке. Это как — легко?!
— Известно, нелегко, — мягко проговорила бабушка Марья. — Но люди вон стараются, значит, по-иному нельзя.
— Нельзя, — согласился Трофимов. — Немец, он такой — ничего не пощадит.
Старик крякнул, заглянул зачем-то в одно окно, потом в другое и вышел из избы.
На полях и в самой деревне пустынно. Лишь кое-где на огородах, около бань, за сараями и ригами копошились одинокие фигуры баб и стариков с лопатами. Зарывали в ямы добришко — обувку получше, одежонку. Спасали что могли, а сами при этом стеснялись друг другу в глаза смотреть.
Трофимов теперь занялся ящиком, про который только что говорил бабке. Ящик лежал в клети под сенями, его надо было оттуда вытащить. Со старика сошло десять потов, пока он с ним справился. Тяжелый ящик, пришлось-таки поплясать вокруг него, вытаскивая в огород. А ведь, бывало, поднять его никакого труда не стоило — мог взять в руки и нести, как лукошко.