Свидание

Облизывая губы и не поворачивая головы, сержант говорит хрипло:

— Идут…

Смысл этого тревожного сообщения ясен каждому. Вскакивает Симоненко. Вдавив голову в плечи, рывками выдвигает пулемет. В крайний угол бросается с винтовкой Тарабрин.

— Не спеши, — кричит ему Селезнев.

В лощине, у той самой березки, которую они пристреливали вчера, — серые фигуры: одна, вторая, третья…

— Восемь! — резко произносит Селезнев.

Немцы идут медленно и странно спокойно, прыгая с кочки на кочку; вот они уже миновали низкий кустарник и вышли на ровную местность. И тут Селезнев кивает головой:

— Давай…

Пулемет забился в руках у Симоненко, почти сразу же упали два немца. Медленно, не спеша прицеливаясь, стреляет из винтовки Тарабрин. Видимо, немцы заметили их, тут же залегли, а потом, вскочив, пригнувшись, побежали вправо.

— Давай, Симоненко! — кричит Селезнев.

Гудит вверху, гудит справа, дымные черные столбы встают впереди. Приникнув к пулемету, бьет длинными очередями Симоненко. Немцы, пробежав несколько шагов, снова ткнулись в землю — и в тот же момент Симоненко меняет позицию. Он в правом углу окопа, там, где стреляют Шиниязов и Забелин.

Когда немцы поднялись еще раз, их было уже только трое — пулемет и винтовочные выстрелы срезали и их мгновенно.

— Вот так! — злорадно вскрикивает Шиниязов, но фраза его заглушается голосом Селезнева:

— Симоненко, давай!..

Черные каски с рожками вырастают снова в кустарнике, у той же самой березки. Симоненко быстро пробегает по окопу, и пулемет начинает тараторить короткими очередями. Рожки тут же исчезают, пулемет замолкает, и все долго и напряженно смотрят на березку. Маленькая, невзрачная, она теперь совсем не похожа на березку. Ветви ссечены пулями, макушка срезана — сейчас это просто ориентир для стрельбы.

Все с облегчением опускаются в окоп, все, кроме Селезнева. Грохот и бой идет справа, хотя сюда тоже залетают снаряды. Но главное все же там, и солдаты, присев на земле, довольны, что все обошлось, смотрят друг на друга с затаенным удивлением и страхом.

Пыль и дым висят справа, клубок самолетов, надрывно воя, кружится над переправой.

Шиниязов достает кисет, дрожащими пальцами крутит цигарку. Селезнев склоняется, обводит всех взглядом и бросает сухо:

— Расселись. Пополнить диски…

Симоненко подает диски. Тарабрин с Забелиным заряжают. Тарабрин сноровисто один за другим запускает в щель патроны, прижимая их большим пальцем. У Забелина руки дрожат, и он вставляет патроны медленно. Симоненко косит недовольно глазом, но ничего не говорит.

Широкий пологий бугор справа для всех полон сейчас таинственности. Там, за ним, сейчас разливается грохот, там бьются пэтээровцы. Взрывы за бугром образуют сплошной гул. Селезнев пытается понять, что происходит там. Лицо его напряжено, подбородок заострился.

Черный столб дыма медленно ползет из-за бугра.

— Танк горит. Это танк горит! — кричит Селезнев, и все чуть приподнимаются, чтобы взглянуть на дымящийся столб.

— Наш или немецкий? — спрашивает тихо Забелин.

— Тут наших танков нет. Если бы были… — бросает мрачно Селезнев.

— Еще горит. Еще… — выкрикивает Симоненко, клубы плывут за бугром, сливаясь, образуют дымовую завесу.

— Что-то пушек не слыхать? — говорит Шиниязов. — Сейчас бы из пушек стрелять.

Ему никто не отвечает. Примятое, уже перезревшее ржаное поле золотится на бугре. На этом поле то тут, то там зияют черные пятна — воронки от снарядов.

— Понаблюдай, Тарабрин, — командует Селезнев и опускается на корточки в окопе.

Ему тут же подставляет свой кисет Шиниязов. Селезнев закуривает и долго с каким-то непонятным выражением смотрит на Шиниязова.

— Теперь кабы там, — он кивает на бугор, за которым идет трескотня и ухают взрывы.

— Хорошо бы и там, — отвечает Шиниязов, догадавшись, о чем думает сержант.

Селезнев жадно затягивается, так же жадно затягиваются солдаты. Все молчат.

Тонкий синеватый дымок поднимается над окопом…

11

Ветром со стороны поля доносит запах гари. И вдруг, будто кто-то поставил невидимый заслон: потянуло спелой рожью, полевыми травами… Запахи войны и мира, жизни и смерти… Кусок голубого неба над окопом — ни одного облачка не проплывет.

— Водицы не догадались, — говорит Шиниязов.

— Что? — спрашивает Симоненко.

— Ничего, — отвечает Шиниязов и, подождав, вздыхает.

Молча сидит на ящике с патронами сержант, пухлая то-детски нижняя губа его оттопырена, резкий подбородок обметало щетиной. Время от времени он кидает взгляд вверх и спрашивает Тарабрина:

— Как там? Ничего?

— Ничего…

Сержант неподвижно смотрит куда-то вниз, себе под ноги.

Но вот сверху доносится голос Тарабрина:

— Сержант, привстань-ка.

Селезнев встает. И тут же разносится его команда:

— Давай по местам!.. Симоненко, сюда! Все на эту сторону. — Сержант волнуется и от волнения кричит: — Тарабрин, смотри за лощиной.

За бугром все еще дымится, но уже слабо. Сквозь клубы дыма видна покачивающаяся башня танка. В уши вливается железный гул, хотя танк далеко. Вот уже вся башня видна, вот и корпус, кресты — танк на бугре.

— Гранаты, ребята, — говорит немеющими губами Селезнев. — Давай быстрей!

Танк, выйдя на бугор, выплевывает несколько залпов в сторону шоссе. Потом не спеша разворачивается, ясно видны на боках черные кресты, он идет через поле в сторону окопа. Сержант не своим голосом командует:

— Симоненко, бутылки!..

Справа и позади рвутся снаряды — железное грохотание все ближе и ближе. Земля от разрывов летит в окоп, жужжат осколки.

— Гранаты, ребята! — повторяет Селезнев спекшимися губами.

Как тянется время.

— Ложись! Ложись! — кричит исступленно Селезнев. И сам бросается на дно окопа.

Гул, лязг над головой. В окопе темно. И вдруг снова свет. И тут же над окопом взметнулась чья-то фигура. Это Селезнев, и сразу Шиниязов бросает другую связку гранат. Гул, скрежет, гарь — и взрыв. Отчетливо слышно, как рядом шелестит огонь.

— Симоненко, пулемет! — кричит сержант и строчит из автомата.

Немцы совсем рядом, они огибают окоп и бегут к реке.

«Тра-та-та», — дал короткую очередь Симоненко. Что-то непонятное кричит Шиниязов и не спеша, долго прицеливаясь, стреляет. На другом конце окопа Забелин — он стреляет быстро, после каждого выстрела приседает в окопе и перезаряжает винтовку.

— Меняй позицию! — командует Селезнев и тащит следом за Симоненко диски.

Снова тараторит пулемет. Но немцы близко. Слышно, как они что-то голосят. Их много, и поэтому кажется, будто пулемет стреляет впустую. Красное пятно проступает на плече у Симоненко.

— Гранаты! — снова кричит Селезнев. — Симоненко, давай сюда…

«Тра-та-та…» — стучит пулемет из другого конца окопа, но звук, кажется, идет издалека, пулемет будто охрип. — «Тра-та-та…»

Рядом Тарабрин. Его сухое, опавшее лицо напряжено, глаз не видно из-под насупленных бровей. До Селезнева первого доходит, что Тарабрин посылает выстрелы в сторону лощины. Селезнев глядит туда и замирает: со стороны лощины, все от той же обтесанной пулями березы, к окопу двигаются немцы. Их здесь гораздо меньше, чем на поле. Сколько — Селезневу некогда считать, он только понимает, что меньше.

— Шиниязов, на ту сторону! — кричит он и сам поникает к винтовке.

Все ясно. Немцы прорвались справа, от бугра. Этого только и дожидались те, что сидели в лощине, теперь они вышли и подбираются к окопу. С двух сторон — ясно. «Тра-та-та», — стучит пулемет Симоненко. От винтовок пышет жаром, в ушах гудит, безжалостно палит сверху солнце. Зеленые бугорки на поле то в одном мосте, то в другом — неподвижны: это трупы немцев. Справа их больше, и Симоненко, не переставая, стучит короткими очередями. Красное пятно на его плече расползается, но никто этого не замечает.

С двух сторон — что делать? Слева, от лощины, немцы продвигаются быстрее. Если они проникнут в кустарник, к реке, тогда кольцо. А если кончатся диски? Полчаса, не больше — и немцы будут здесь. Что делать? Кто-то трогает сержанта за плечо.