Облава на волка

Опомнившись, он тряхнул головой и выпрямился.

Семен, стараясь не смотреть ему в глаза, заложил руки в карманы и угрюмо глядел себе под ноги.

– Идите, – глухо выговорил Седой, – я подумаю, что делать дальше. И вас позову. Но всем пацанам передайте – если кто-то что-то вдруг узнает, немедленно ко мне. Понятно? Хоть малейшие сведения если появятся – я должен знать о них первым.

– Понятно, – сказал Семен.

– Понятно, – голосами, слившимися в один, проговорили двое его подчиненных.

Седой снова опустил свою точно опутанную серебристой паутиной голову и до боли закусил губу.

Они вышли на улицу и закурили.

– Непонятно, – щурясь от яркого весеннего солнца, сказал тот, кого звали Петя Злой, – чего это наш шеф так расстраивается из-за телки? Ну, украли ее у него, чего переживать? Найдет новую. Хоть Седой и старик почти, но бабок у него немерено. А телки, как известно, клюют не на член главным образом, а на тугой кошелек. Скажи, Филин!

Семен смотрел в сторону, молча глотая табачный дым.

– Ага, – проговорил третий парень – долговязый верзила с кустистыми, как у лесного филина, бровями, – даже байка такая есть про культуриста и дедка...

– Какая это? – заинтересовался Петя Злой.

– Ну... в сауне парятся культурист раскачанный и дедок из крутых, – начал рассказывать верзила Филин. – А дедок культуристу и говорит – чего это у тебя живот такой бугристый? А тот отвечает: это не живот бугристый, а пресс. Дед спрашивает: что такое пресс? Культурист – тык-мык... не может объяснить... Говорит, короче, пресс – это такая штука, на которую телки клюют... Ну, попарились они, выходят из сауны. Качок смотрит – дедку подгоняют реальный «мерс», вокруг двадцать человек охраны, в «мерсе» двадцать обалденных полуголых телок... У качка фары от изумления до пупка висят. Дедок в «мерс» садится, опускает стекло, просовывает руку, а в руке бумажник с зелеными... И орет обалдевшему качку: вот это видел? Вот это – пресс! На него телки клюют. А у тебя, придурок, живот бугристый...

Петя Злой хрюкнул и рассмеялся, поддерживаемый громовым хохотом верзилы Филина.

Семен, докурив, щелчком отбросил окурок далеко в сторону и, передернув плечами, направился к стоящей неподалеку приземистой спортивной иномарке. Петя Злой и Филин двинулись за ним. Семен сел на переднее сиденье, рядом с ним – за руль – сел Филин. Петя Злой, придерживая раненую руку, тяжело опустился на заднее сиденье.

– Поехали, – сказал Семен.

Филин завел двигатель, и иномарка, легко снявшись с места, покатила по гладкой асфальтовой дороге, ведущей от большого и явно очень дорогого загородного особняка к высоким железным воротам в окружавшем особняк трехметровом заборе с колючей проволокой на вершине.

У ворот Филин притормозил, ожидая, пока охрана раздвинет массивные створки.

– Колючка, как в зоне, – негромко проговорил Петя Злой, поглаживая левой ладонью раненую руку. – Сколько раз я здесь был, сколько раз этот забор видел, а все равно мороз по коже продирает. Кажется, что не на басурманской тачке въезжаю, а в синем воронке меня провозят.

Филин тронул машину с места, выкатил за ворота и ничего на Петины слова не ответил, занятый первым поворотом на извилистой и узкой дороге, ведущей вниз по горному склону. А Семен и вовсе своих ребят не слушал.

«Вот ведь как, – думал он, – все считают, что Лилька – просто девушка Седого. Сожительница, так сказать. А никто, кроме самого Седого... ну и Лильки, конечно, не знает, что она на самом деле дочь ему. Я еще знаю. Но мне-то Седой доверяет и понимает, что я его ни при каких раскладах не продам. Я ему уже отчитывался по этому поводу. Старик меня еще сопляком воспитывал, когда я первый раз на зону залетел – перевели из малолетки... А теперь... Лильку похитили... Вряд ли стали бы похищать ее, если б считали просто сожительницей Седого. Кто-то наверняка знал, что она – его дочь. Но кто? Откуда кто мог знать про это? Это ведь строжайший секрет! Все, кто мог хоть о чем-то подозревать, давно в земле гниют. Разве что сама Лилька проболталась? Да нет, она девушка серьезная – не болтает никогда зря. Понимает, что, если откроется ее близкое родство с Седым, жизнь ее девичья будет в очень большой опасности. У Седого врагов много, да и мусора с фээсбэшниками не дремлют. Спят и видят, как Седого захомутать. И захомутали бы – если б нашли, к чему придраться. А Седой – битый волк, его на фуфло хрен возьмешь...»

Семен закурил новую сигарету.

Автомобиль, петляя по извилистой горной дороге, спускался к морскому побережью, где уже через несколько километров начинался один из самых известных южных курортов России.

Особняк, который отчего-то давно повелось называть «Орлиным гнездом», все отдалялся и скоро не стал виден совсем, как не был виден за его стенами погруженный в мрачные раздумья Седой – старый вор из почти вымершего в нынешние звериные времена племени воров-законников. Таким, как Седой, неписаные, но все еще нерушимые среди коронованных воров старой формации воровские понятия настрого запрещали иметь семью, ибо имеющий дорогих сердцу своему людей уязвим.

И коронованного вора в законе, уважаемого не только собратьями по ремеслу, но и некоторыми политическими, экономическими деятелями и деятелями культуры (как это повелось в нашей стране), неуязвимым делала именно независимость.

Вот потому-то все окружение Седого считало живущую с ним девушку Лилю обыкновенной его пассией, которая, может быть, чуть удачливее своих предшественниц, ибо Седой уже около пяти лет не расстается с ней. Но никто, кроме самого Седого, Лили и ближайшего к Седому человека – Семена, не знал, что Лиля – родная дочь коронованного вора в законе.

Нетрудно было догадаться, что поезд уже подходит к месту своего назначения – матрацы были свернуты и лежали на верхних полках, постельное белье серой кучкой топорщилось у закрытой двери, нижние полки сияли гладким синим дерматином; початая бутылка коньяка, впрочем, стояла на столике, но никакой закуски не было, из чего можно было сделать вывод, что бутылка допивалась после вчерашнего.

Девушка Галя накладывала последние штрихи макияжа, то и дело низко наклоняясь к маленькому карманному зеркальцу, лежащему на ее коленях, – весенние солнечные лучи, без труда пронизывающие толстые и пыльные вагонные стекла, скользили по ее гладко причесанным русым волосам.

Галя аккуратно провела кончиком карандаша по контуру губ и искоса, поверх зеркальца, посмотрела на своего случайного попутчика, сидящего напротив нее, – худощавого парня лет тридцати с небольшим. Галя вечером подсела в это купе, когда ее попутчик уже спал, а проснулась оттого, что он, спустившись с верхней полки, допивал начатую вчера бутылку очень хорошего коньяка и о чем-то вполголоса разглагольствовал, очевидно, вовсе не нуждаясь в собеседнике.

Девушка Галя прошлась бледно-розовыми тенями по верху щек, взглянула напоследок в зеркало и убрала всю косметику в сумочку. Нет, она прекрасно знала, что правила хорошего тона не позволяют девушкам заниматься макияжем в присутствии незнакомых мужчин, но у себя в институте Галя считалась красавицей, к тому же кто-то когда-то сказал, что ей чрезвычайно идет ореол легкой непосредственности, и Галя с тех пор старательно поддерживала сложившийся у нее в сознании и очень ей понравившийся образ легкомысленной, но чертовски очаровательной девушки. Да и почему-то нравился ей случайный спутник. Несмотря на некоторые странности своего поведения, он производил впечатление настоящего столичного жителя и, судя по почтительной готовности проводника явиться незамедлительно после небрежного стука в стенку только для того, чтобы, пожелав доброго утра, унести опустевшую бутылку, этот мужчина ехал в поезде, видимо, из самой Москвы.

– Н-да, – проговорил мужчина, потягиваясь, – было видно, что он в прекрасном расположении духа и ему очень хочется поговорить, – Москва – большой город и центр России, как говорится, сердце страны. Но в этом-то вся и загвоздка. Вот вы, Галя, откуда?