Страница 1 из 2
Олег Никитин
Приют Эсхатолога
Вот создал журнал, он же дневник. Запретил доступ к нему кому бы то ни было. Ни друзья, ни враги теперь не смогут читать его и тем более оставлять в нем записи. Говорят, даже спамеры не сумеют узнать мой адрес. Эскапизм какой-то.
Вышел вечор на брег бурного моря. Средь замшелых скал, под дикие крики чаек, буревестников и пингвинов, устремил я взор на золотистые облака и штормящую даль. Прекрасная дева волновала мое возбужденное воображение. Ее дивный образ подобно альбатросу метался предо мною. И вот! Чу! Выхватив орлиное перо, я принялся записывать чудные строки, что сами собою просились в альбом. Вот они:
Едва лишь последняя буква легла на бумагу, как грянул гром, и с небес на скалы обрушился ужасающий ливень! Робкие пингвины бросились в щели, а один буревестник стал пробираться под мой сюртук! Чуть не склевал альбом со стихами о прекрасной даме, пернатый паразит. Отбившись от бури и птиц, я вернулся в родные пенаты, под сень прохудившейся крыши, улегся в хладную постель и долго метался в горячечном бреду. Нелегка жизнь пиита.
Я часто думаю о смерти. Потому что дом мой называется «Приют эсхатолога», и думать о чем-то другом здесь нельзя. Вот и сегодня я с самого утра думаю о ней. Наверное, потому, что заболел и мне сильно нездоровится. Проклятый буревестник не только исклевал мой альбом со стихами, но и заразил меня инфлюэнцей. Ежели я останусь жив, придется убить его камнем и разорить гнездо, иначе начнется пандемия. А ежели помру, то и пусть начинается.
По правде говоря, о девах я думаю намного чаще, чем о смерти, потому что девы прекрасны, а смерть наоборот. Тем более во время тяжкой лихорадки лучше думать о юных девах, ведь они лучатся теплом и душевной энергией, а смерть источает могильный хлад.
Стихотворное произведение, на которое покусилась больная птица, я посвятил самой прекрасной незнакомке на свете. Ее зовут Ja
Я понимаю, известность моя как поэта шагнула далеко за пределы моего приюта на дикой замшелой скале. Недаром лучшие издатели земли русской выпустили мои романы в стихах. Эти девы хотят погреться в лучах моей неувядающей славы. Однако же я сам не прочь погреться в тепле чаровниц! Лучше двух, трех, а то и пятерых сразу. Но у Джессик, Роксан и Вероник никакого тепла нет, у них только имена красивые.
А Ja
Ja
Ну вот, подумал немного о смерти и смог подняться с ложа. Пойду забивать камнями больного буревестника, дабы сварить из него целебный бульон. Только бы он еще не сдох, пернатый паразит, а то без бульона останусь.
Опять всю ночь думал о смерти. Наверное, потому, что проклятый буревестник хрипел и кашлял на соломенной подстилке, кою я соорудил для несчастной больной птицы. Хотел вчера забить ее камнями, но она так печально уставилась на меня загнанным взором, что руки с камнями бессильно обвисли.
Я принес буревестника домой и напоил травяным чаем. Потом читал свои избранные стихотворения, наполненные светом и волей к жизни, чтобы буревестник скорее поправился. Но он почему-то стал чахнуть на глазах. Видимо, птицам нужны совсем другие поводы, чтобы счастливо жить на скалах. И я догадался, что человеческие девы, восхвалениями коих полны мои творения, его не вдохновили! А стихов для птиц у меня нет! Теперь думаю над ними. Великие строфы уже стаями роятся в голове.
«Твои белые перья – словно пух лебяжий…»
«Милая птаха, покрути же гузкой…»
«Исклевала ты мозг мне, чудо ты в перьях…»
«Принес я рыбку тебе из пучин океанских…»
Что ж, полагаю, стихотерапия может получиться. А потом, когда невзгоды останутся позади, устремлю я взор в туманную даль, стоя на вершине замшелой скалы, и протяну руки со счастливою птицею в сторону восходящего солнца, и воскликну с чувством: «Лети же с миром, мой пернатый друг!».
Я чувствую, как символы прошлого медленно убивают меня. Держу в руке треснувшую, давно уже негодную флэшку с музыкой, под которую занимался сексом со своей первой девушкой – и медленно погибаю от удушья. Вижу постер с давно забытой группой, на концерт которой когда-то сходил со школьной подругой – и невидимый ледяной кинжал проворачивается в груди. Перечитываю первую строчку письма девы, с которой впервые поцеловался – и яд растворяется в моей крови.
Все, все, что я вижу вокруг себя, полно символов прошлого, и они отнимают у меня жизнь, и так каждый день, изо дня в день, дни напролет.
Все мои снимки, сделанные за годы – это «портреты Дориана Грея», только наоборот! Они живы, а я – лишь источник вечной радости для них, я истекаю жизнью под их веселыми взглядами. Не смотри на фотографии! Сожги их, дабы не возникало искушения лишний раз убедиться, как жестоко время и как много ты оставил позади. Убивает даже голограмма на водительских правах. Никогда, никогда не смотри на нее.
Все, что вызывает хоть мимолетное, но воспоминание о чувстве, событии или слове – смертельно. С каждым днем в мире все больше символов, впитавших в себя частицу моей жизни, и больше всего их рядом со мной. И я умираю под их неощутимым весом, горблюсь и тупею.
Только любовь юной девы еще могла бы вдохнуть в меня огонь, но огонь этот стал бы холодным, синим, и не согрел бы никого и ничего, кроме моего полумертвого сердца. Но даже это мне уже недоступно – ибо юным девам, чья любовь только и греет, интересны лишь спортсмены и музыканты. И все, кому за тридцать, кажутся им глубокими стариками… Возраст человека непростителен.
Где тот день, час, где тот год, в конце концов, когда передо мной осталась только одна дорога? С нее уже не свернуть, можно лишь оглянуться по сторонам и умереть еще одну тысячу раз, потому что кругом – тысяча символов прошлого, и они убивают.
Эх, друг буревестник, понимаешь ли ты меня?
Иной горячий вьюноша мог бы меня спросить: «Почему бы Вам не признаться ей в любви, сударь?» Это нелепость, господа. Во-первых, любовь к прекрасному образу слишком возвышенна, чтобы опошлять ее словами. А во-вторых, это все равно, что признаваться в любви дикому ветру. Потому что Ja