Страница 54 из 84
— Я хотел бы поговорить с госпожой Ивановой, — сказал я.
Врач развёл руками:
— Вы — не первый и не последний, кто желал бы этого. Но, увы…
— С ней запрещено общаться? — Я добавил голосу суровости. — Могу узнать, кто наложил запрет?
— Запрещено? — удивился врач. — Вовсе нет… Вот что, ваше сиятельство, — увидев, что я хмурюсь, заторопился он. — Давайте-ка я провожу вас прямо к ней. Право, так будет проще.
Я принял от женщины, сидящей за стойкой регистрации, белый медицинский халат и накинул его на плечи. Врач развернулся и жестом пригласил меня следовать за собой.
Мы прошли по длинном коридору и вышли из здания больницы через чёрный ход.
— Здесь у нас — настоящий парк, — с гордостью сказал врач. — Полюбуйтесь, какая красота!
Я, оглядевшись вокруг, решил, что персоналу больницы и впрямь есть, чем гордиться. Парк был устроен с любовью и глубоким пониманием предмета. Тенистые аллеи, солнечные лужайки, нарядные клумбы. Скамейки, стоящие как в уединении, так и под углом друг к другу, и даже прудик с небольшим фонтаном.
— У вашей больницы прекрасный попечитель, — похвалил я.
— Даже передать не могу, ваше сиятельство, как нас всех огорчила смерть вашего дорогого батюшки, — отозвался врач. — Слухи-то — знаете, наверное, — ходили разные. Мы уж тут, было, вовсе отчаялись, не знали, чего и ждать. Кого теперь нам их императорское величество попечителями назначат?.. Кому передадут — после стольких веков, что мы под крылом князей Барятинских жили?.. Зато уж сколько было радости, когда вы вернули место в Ближнем кругу! Я самолично во здравие ваше молебен заказывал. И уверен, что многие мои коллеги — так же.
Н-да. Двойка тебе, Капитан Чейн. Мог бы и сообразить, что попечителем больницы — как, впрочем, большинства медицинских учреждений Империи, — являешься, по сути, ты сам.
Врач, впрочем, кажется, решил, что я шучу.
— У пациентов сейчас — как раз прогулка, — продолжил он. — Госпожа Иванова, полагаю, находится там же, где обычно. Идёмте.
«Где обычно» оказалось садовыми качелями — полосатым диваном, подвешенном на цепях к специальным стойкам. На качелях, под навесом, сидела хрупкая девушка в больничной пижаме. Она держала в руках ромашку и меланхолично, по одному, отрывала от цветка лепестки.
Рядом с ней на низком складном стуле сидела пожилая женщина в белом халате и вязала чулок.
— Любит — не любит, — услышал я, подойдя, негромкое бормотание. — Любит — не любит…
Каждое «любит» и «не любит» равнялось одному оторванному лепестку. У ног девушки, обутых в домашние туфли, их скопилось уже немало.
— Добрый день, уважаемая Эмилия Генриховна, — преувеличенно-бодро поздоровался врач. — Ну, как мы себя сегодня чувствуем?
Девушка не шевельнулась. Так и продолжала бормотать «любит-не любит», лишая ромашку лепестков. Когда оторвала последний, победно объявила:
— Любит! — и подняла голову. Бросила оборванный цветок на землю и с восторгом захлопала в ладоши.
Я внутренне содрогнулся: оказалось, что «девушке» — лет сорок пять, юной она выглядела из-за хрупкой фигуры. В длинных распущенных волосах госпожи Ивановой серебрилась седина.