Страница 2 из 15
Автор, повторюсь, довольно нечистоплотен в приёмах. Направо и налево разбрасывает он детали нарочито сюрреалистических интерьеров и костюмов, гигантских животных и небывалых технических приспособлений, сбивая с толку, прежде всего, их ненадобностью для развития сюжета. И ведь это при том, что, работая над своей повестью, Каготов фанатично сидел во владивостокских архивах, где зачитывался воспоминаниями современников и наблюдал за одиозными посетителями. Помню, на одной из последующих наших встреч в Таллине, я был просто вынужден бежать от него из бара, замученный какоготовским пересказом писем Элеоноры Прей! Однако, что же мы видим в повести вместо исторических фактов? Серию глумливо перевранных газетных статеек, обилие которых откровенно утомляет, и до глупости, комизма ради, искаженную повседневность портового города. Каготов не брезгует на нескольких десятках страниц окунуть нас в едкий дым, а затем и наркотический диалог героев, словно может быть что-то более затасканное в литературе, пережившей опыты Берроуза. Антураж опиумной курильни и многолетние изучение Каготовым почти потерянной опиумной культуры Восточной Азии всё же недостаточны для оправдания этой сцены.
Дело, впрочем, не в персонажах. Главный герой повести Каготова это сама гражданская война, как феномен. Отсюда и выбор места – Владивосток – самый окраинный фронт того противостояния. События на нём ни на что не влияют и ни о чём не говорят. Всем ясно, что Дальний Восток в любом случае упадёт в руки той силе, что одержит победу в настоящей схватке в Европейской России. По месту и люди, чьи дела, страсти, надежды и желания также никак не могут повлиять на ход истории. И даже не мировой, а своей собственной, личной истории. Тут Каготов последователен, и если не убеждает вас слабоватой фабулой, то отношения героев, напротив, надо признать, ему удались – лишь в этом единственно он честен с читателем.
Вот и колокольня для трактовки названия повести. Герои, несмотря на все метания, изгнаны из неё, и из всей даже истории. Как-то, уже прочитав текст, я, что называется, спросил в лоб у Венедикта о смысле названия. Он лишь отшутился, сказав, что как-то обещал Ксавье Долану (вот и причина каготовской мизогинии?) сценарий с подобным заглавием о судьбе современных русских эмигрантов в Канаде (эта страна, к слову, описана в повести крайне неоправданно, и все её образы будто почерпнуты из какого-нибудь хипстерского блога), и вот, чтобы два раза не писать…. Я не стал допытываться, это с Каготовым совершенно бесполезно, но предложенное мной понимание представляется наиболее верным. Люди, как изгнанники мира, где правит чистое насилие и хаос. Отсюда, вероятно, и отчётливые гностические мотивы в видениях одного из героев.
Гражданская война, по Каготову, одновременно и Великая Декорация, и ГГ повести. Её Каготов пытается препарировать, используя собственный опыт. Да, личное, семейное, довлеет над Венедиктом. В повести переплетаются судьбы его предков, об истории которых я неплохо осведомлён благодаря нашей с ним многолетней переписки. В «Изгнанниках» сливаются сцены двух гражданских войн, русской и испанской, перепахавших и проредивших семью Венедикта, но и сведших в итоге его родителей на советском Дальнем Востоке в спокойные уже 1970-е годы. Красные, белые, интервенты, агенты Коминтерна, дворяне, контрабандисты, священники, проститутки, убийцы, шпионы, беженцы и беглецы портового города. Всё это дважды повторилось – во Владивостоке и спустя двадцать лет в Каталонии. И всегда это было трагедией и никогда фарсом, сколько бы не прятал этого Каготов.
Более всего повесть Каготова парадоксально напоминает мне фантастические видения, посетившие Даниила Андреева во Владимирском централе. В них много безумия, но ещё больше высшей правды, её поисков. Это не повесть, нет, это страшная баллада. Потрясая смыслы, Каготов сам каждой строчкой трепещет от страха потерять смысл. И не зря! Скитаясь по своим подземным мирам, населённым чудовищными уродцами, озаряемыми языками подземного огня, он словно пытается помочь нам преодолеть инферно русской гражданской войны, карнавала русской жизни и русской смерти. Тема, очевидно, вовсе не подходящая для современного российского читателя, а заинтересующая, скорее какого-нибудь оголтелого прикладного русиста из Оксфорда. Русский читатель такого не поймет и самая большая беда повести поэтому – у нее нет читателя в России. Даже я, близко знающий Венедикта и находящийся с ним в постоянном диалоге, не понимаю большей части замысла Каготова, если он и есть. Попытки Венедикта осветить путь читателю почти все неудачны. Этому Вергилию не вывести вас из своего ада.
Каготов, конечно, не вещатель и не ментор, но его повесть, при всей ненависти автора к героям и читателям (и уж, верно, к самому себе), всё же пытается сказать нам, что катастрофа 1917 года была одновременно и зарёй будущего. И подобно тому, как Модерн преодолевает автора, Каготов преодолевает гражданскую войну: если нет меня, то нет и смерти – если России нет, то она не погибнет.
Дмитрий Зильбертруд
От автора
Весна 1918 г. В охваченную послереволюционным хаосом Россию прибывают войска ее союзников по Первой Мировой войне. Официально заявляя о своей гуманитарной миссии и намерении защитить русский народ от немецкой оккупации, на деле страны Антанты преследуют корыстные цели, соперничая за влияние, поддерживая разные антибольшевистские режимы, ведя экономическую и культурную экспансию.
В октябре 1918 г. во Владивостоке, вслед за внушительными силами японцев и американцев высаживаются первые части 4-тысячного Канадского Экспедиционного корпуса. Его отправка, обусловленная в равной степени политическими амбициями Оттавы и давлением английского правительства, вызывает бурю недовольства, как среди призывников, так и среди широких общественных кругов страны.
Оставаясь в Приморье до лета 1919 г., канадцы несут полицейскую и гарнизонную службу, охраняя банки, склады и государственные учреждения Владивостока. На фоне удивительной обстановки крупного портового многонационального города, переживающего драматические события Гражданской войны, они заводят знакомства с местными жителями, становясь свидетелями и участниками их судеб.
Когда вспыхнула вражда между Помпеем и Цезарем, Цицерон сказал:
«Я знаю, от кого бежать, но не знаю, к кому бежать».
Плутарх
В гражданских войнах все является несчастьем…
Но нет ничего несчастнее, чем сама победа.
Цицерон
День первый
Все утро Эдвин провёл на крыше Пушкинского театра. Еще перед сумерками чуть не сорвался в неудачном balancé по выпуклой жести, не доглядел, где там – у края – острые башенки. Прилег на скате. Под снятым френчем уютно укрывались от прохлады руки по плечи; приятно поламывало поджатые ноги. Всюду стоял живой мрак, и после долгого неотрывного созерцания проглядывалось в нём заговорщическое шевеление – то ли дыбился там вороной, то ли подгорала каша, то ли засада толкла землю в нетерпении. Чудилось, что по ту сторону мрака плавит раскаленный очаг, заставляет кипеть, пузыриться этот чугун. Вдруг слева, из-под сердца метнулось белое в оперении копье с языческим игрушечно округлым лезвием-языком. Ра-а-а-з – и пробило черноту в далекой точке, беззвучно. И тут же полилось пунцовое месиво, оголяя мясное, хрящевое, тошное нутро. Эдвин рванул всем телом. Очнулся. Уже запаливал восход.
Возбужденному бессонницей с ранним кофе грезились ему одно за другим вдохновенные решения всевозможных дел, тут же без сожаления терявшиеся. Рождались, но без следа уходили идеи. Мечталось. Затем взяла грустная дума. Нечеткая, замутненная. Захотелось ответить ей, и Эдвин раскрыл на коленях взятую с собой книгу. Напряг обманчиво свежие глаза, уперся в ладонь гладким подбородком и, водя по носу костяшками пальцев, долго искал, перечитывал размышления Алёши Карамазова. Сожалел о чем-то еще непонятом, соглашался и отвергал, силясь проникнуть в путанные мысли этого божьего человека.