Страница 10 из 15
Тогда из-за сильных паводков лагерь оказался на несколько недель отрезан от железной дороги, по которой доставляли провизию, а как вода сошла, стали наезжать представители новой русской власти. Иногда сразу по 5-6 человек. Много спорили и пытались драться друг с другом, вежливо беседовали с военнопленными и совершенно ничего не знали и не делали. Через месяц, когда совсем прекратилось еще поступавшее по инерции снабжение, наступил голод. Начальник лагеря, человек порядочный, предпринимал, что мог – экономил, сокращая пайки, закупал на собственные средства провизию у окрестных рыбаков и охотников, даже отпускал под честное слово целые офицерские артели и духовой оркестр на заработки во Владивосток, но возобновления поставок так и не добился. В довесок рухнул поврежденный водопровод. Разразились цинга и дизентерия. Питавшиеся отбросами люди ожесточались, обособлялись, схлестывались из-за сухарей и водянистой похлебки.
Наконец, группа венгров решила изловить и пустить в котел гнездившихся на крыше бани аистов. Уже несли ставить лестницы, когда путь им преградили пятеро русинов. Веселые земляки с Придунавья – единственные в лагере славяне – попали сюда случаем после крушения поезда и лежали в лазарете. Услышав о жестоком намерении, все они немедля вышли, как были в исподнем, кто на костылях, кто с забинтованным лицом – столь сильно почитали в их краях чудесных птиц. Вспыхнувшая перепалка привлекла всеобщее внимание. Самые изможденные и отчаявшиеся приняли сторону венгров, большинство же, среди которых оказались даже турки, варварство осудили. Назревало столкновение, однако вовремя вмешался начальник. Людей разогнали по казармам, во двор выставили вооруженную охрану. Русины же, посовещавшись, определили одного из своих, самого здорового, сторожить гнезда на крыше.
Той же ночью озверевшие венгры с простынями незаметно пробрались через чердак, по карнизу подкрались к русину и, зажав ему рот, перерезали горло, но не удержали. Тело рухнуло вниз. Встревоженные аисты подняли крик, перебудили лагерь. Началась драка, и сонная охрана, не разобравшись, открыла сплошную пальбу по вывалившейся на улицу толпе, а затем и по крышам. Утром на месте метался птичий пух, лип к кровавым лужам, лежали на простынях убитые венгры и пострелянные аисты. Розовели в разбитой скорлупе их мертвые птенцы. Гнезда были пусты. Оставшиеся яйца собрали и попытались выходить в тепле, но все они через пару дней погибли. А через неделю прибыл поезд с продовольствием.
Вспоминая поведанную доктором историю и особо того по рассказам уже немолодого дунайца, гибель которого отзывалась в душе страстной жалостью, до рези в носу, Эдвин спросил:
– Скажите, доктор, наш обмен не вызывает в лагере каких-либо недовольств?
– Doch.
– Я должен признать ужасающее впечатление от лагеря – вальяжно произнес Эдвин, оглядываясь – С прошлого визита размеры отходов на вид умножились вчетверо, а весом, должно быть, удесятерились! За две недели и при отсутствии всяких средств производства! Несколько опровергает Энгельса, не находите? Поражающее искусство людей – у них ничего нет, но сколько, однако, производится мусора! А все потому, что здесь совершенно исключен честный труд. Достаточно лишь сравнить территорию с огородом, где абсолютный, прямо геометрический, порядок. Я полагаю чудовищным, что люди так скоро опускаются морально. Даже не верится, во что превращаются европейцы, когда хотят есть. Трудно поверить, чтобы… – Эдвин помедлил, рассматривая доктора – чтобы Гёте, голодая, обнаружил в себе подобную глубинную дикость.
– Честный труд – повторил доктор, опустив голову и в смущении оправляя свои брюки, – мне памятны сибирские зимы на прокладке железнодорожных путей. Люди, сидевшие по сквозным баракам в дырявых интендантских мешках вместо штанов. Они оставляли зубы в конских жилах, которые застывали, только их вытаскивали из котлов. А крутившиеся в снежном буране казаки гнали и гнали нас на работы. Шпалы и рельсы, абсолютная геометрия. Вот встреча народа-Гёте и народа-Достоевского. Настоящее трудовое знакомство Deutscher Michel с Иваном. Без петербургских нежностей.
– Есть ли новости от ваших товарищей? – резко сбил тему Эдвин, вспомнив, что в разговорах с доктором всегда отчего-то становится рассеянным, опасно углубляется и рассуждает на отвлеченные темы. Он решил вернуться к делам и сосредоточиться на каких-нибудь цифрах.
– Благодаря вашим документам, господин Эрлингтон, пятеро наших товарищей смогли добраться до Харбина. Двое новообращенных славян получили разрешение заключить брак с русскими женщинами. Еще двум австрийским прапорщикам и одному вольнонаемному, владельцам химической лаборатории, позволили свободно жить во Влади.
– Я рад…
Доктор по привычке предложил Эдвину папиросу, и канадец, в очередной раз отказываясь, подумал, что и немец, возможно, в его обществе впадает в некую рассеянность, и что это, возможно, некое особенное обоюдное воздействие умов. Мысль показалась любопытной.
Разговор прекратился. Немец курил глубоко и сладко, неспешно выпускал через ноздри синие струйки, отчего походил на усатого, погруженного в усталую задумчивость дракона. Сhinoiserie – усмехнулся про себя канадец – всюду Китай. Незаметно он вновь погрузился в размышления и против воли вновь обратился к немцу.
– Скажите, доктор, как вы, ваше, то есть, общество, воспринимаете в лагере мировые события? Я интересуюсь наблюдениями за человеческой реакцией.
Мои наблюдения – протянул доктор, – они весьма посредственны, я все же хирург. Полагаю, большинство из нас в этом отношении просто вынуждены как говорится Auf der Bärenhaut liegen. Впрочем, могу заинтересовать вас таким фактом. Спустя несколько месяцев в плену, я обнаружил за собой и за многими другими офицерами навязчивую необходимость вычитывать газеты между строк, что пагубно воздействовало на наше состояние. Посудите, настоящих новостей, как правило, крайне не хватает, газеты, которые вы привыкли читать в клубе, вовсе не желают исполнять условия подписки, так что остается довольствоваться чем-то наподобие «Lorraine Nachrichten» или социалистическими бумажками, что печатают солдатские комитеты, или в лучшем случае общением с экземплярами местной интеллигенции. Так вот, получая в два месяца одну достойную германскую газету, вы изучаете ее до дыр, однако содержимое не утоляет всю вашу жажду. Эту жажду сведений. И вы начинаете подозревать, уж не скрыт ли намек на истину между строк. Этого намека, разумеется, нет и, чем старательнее вы его отыскиваете, тем быстрее сходите с ума. Не забывайте, как шутит дьявол…
Вы загнаны на другой конец света… неудивительно.
Да, вот только именно здесь, у Тихого океана, прочь от несчастного Fatherland, люди перестают зваться пруссаками, баварцами, ганноверцами, швабами и становятся немцами. Даже на фронте они не чувствовали себя такими братьями, как здесь. Дружба с самыми истинными основаниями укрепляется в изгнании. Одни лишь лотарингцы в замешательстве несут свой крест… И все же отсутствие новостей…
Доктор страшно закашлялся, пугая Эдвина, и желтая его шляпа упала в пыль.
– Я с удовольствием введу вас в курс – спешно прокричал канадец, будто бы это могло при необходимости спасти доктору жизнь – В Париже завершается конференция. Германия получает по заслугам, а Клемансо, говорят, так прямо и сказал: боши заплатят за всё. Удивительно, как кайзер мог столь бездумно втравить нас всех в эту бойню! Сколько жизней, сил и ресурсов потрачено попусту! Четыре года позора и тщеславия для этого мерзавца, сбежавшего в итоге к голландцам!
– Занятно. Вам, господин Эрлингтон, очевидно, не приходит в голову мысль, что я являюсь подданным Германии, и что вы говорите о моём Отечестве… Закон и право… как вечная наследная болезнь, государству передается государством, а разум, подобный шелухе, чуме лишь служит – сдерживая кашель, с трудом проговорил доктор. Он наконец выпрямился и стал приминать и возить тростью по грязи свою шляпу.
Вы правы, я вас совсем не отождествлял. Вы же немец.