Страница 139 из 147
Во единый день, когда Иаков и Селима изображали друг другу тоску свою на том же месте, внезапу услышан был во всем доме стук текущих колесниц и топот верблюдов бегущих. Иаков умолкает, преклоняет слух свой, и во оном шуме познает он гласы сынов своих. Он восстает и хощет идти во стретение им, но вдруг зрит их самих, идущих к его сени; ныне все они дерзают внити в сие убежище. Вениамин прежде всех устремляется в объятия отца своего, который, прижав его к персям своим: «Когда я тебя узрел, — рек он, — я ни о чем более небес не умоляю и сниду во гроб с меньшею скорбию». Он объемлет потом всех своих сынов и тем любезнее приимлет Симеона, чем долее удален он был от родительского дому. Селима, узрев Вениамина, восхищается. Между тем, в очах юнейшего сына Иаковля сияла чрезмерная радость; сколь ни старался он ее умерить, но, вырываяся из сердца, исходила она на чело его, на лицо и очи. «Дражайший отче мой! Селима! — рек он. — Возвращение наше есть самая малейшая вина тоя радости, которую мы вам приносим ныне». — «Но кое удовольствие мог бы я еще вкусити? — отвещает Иаков. — Или странствие твое, любезный сын, разгнало прежнюю тоску твою? А я доныне в равной страдаю скорби, и токмо возвращение ваше могло на несколько остановити оную». — «Иль не осталось, — рек Вениамин, — нималой нам надежды узрети Иосифа?» — «Увы! — отвещает старец. — Исчезла вся моя надежда, звери лютые отдают ли когда корысть свою?» — «Не возмог ли он спасти себя от них?..» — прерывает Вениамин, и очи его оживляются, и чувствования, кои он хощет заключити в душе своей, исходят на лицо его, как солнечные лучи легкое проницают облако. «Если б не погиб он, — вещает Иаков, — неужели бы небеса не возвратили его в мои объятия?.. Но кая радость исполняет твою душу? Никогда не произносил ты имя Иосифово без пролития слез; ныне... все дети мои исполнены веселием... Я знаю, что Иосиф в тебе оживляется, но, увы! уже нет его... Или был ты боле нас счастлив и видел тень его?» Во время сея беседы Селима, воздыхая, устремила очи свои на образ возлюбленный. Тогда Вениамин, не возмогши своего восторга одолети: «Блажен отец мой! — возопил он. — Тщетно хотел я тебя уготовити... Собери силы свои пренести радость неизреченную: жив сын твой Иосиф». В то же время все сыны Иаковли возопили: «Жив сын твой Иосиф!»
Как глас ангела, остановившего руку Авраама, подъятую на сына его, вселил радость в скорбящее сердце сего смущенного отца и оживил всю природу, стенящую о таковом жертвоприношении, — тако сии повторяемые толикими устами слова проницают сердце Иаковле и весь дом его. Селима, сильнейшим объята удивлением, прерывает свои воздыхания, отвращает вдруг очи свои от образа Иосифова; восхищенна, но колеблющаяся между сомнением и надеждою, пребывает она неподвижна, безгласна, простирающа руки и устремляюща взоры свои на Вениамина, алкая проникнути все слова, кои из уст его изыдут. Но скоро Иаков, не хотяй верити сынам своим: «Неужели вы старости моей ласкати восхотели, — рек он, — неужели согласились вы сим вымыслом утешити последние дни мои? И ежели то так, оставьте вы меня слезы проливати, мне скорбь моя любезна, и я предпочитаю ее уверению о таком счастии, коего нет со мною... Если б жив был Иосиф, кто бы возмог удержати его удаленна от меня». — «Он ожидает тебя, — отвещает Вениамин, — сей сильный и добродетельный муж, коего весь Египет почитает, коего премудрость нам была прославляема, который желал слышати о тебе и Селиме, который питал весь дом наш, возвратил злато наше, не возмог отпустити от себя всех твоих сынов, возжелал зрети меня...» — «Вещай! — рек Иаков. — Скончай слово свое. Великий боже! благословлю неисповедимые судьбы твоя...» — «Сей муж, — отвещает Вениамин, — сей есть сын твой Иосиф».
По сих словах Селима возопила гласом радости, но, не возмогши пренести своего восторгу, она бледнеет, упадает, очи ее затворяются; тако сопротивляющийся долгое время свирепым вихрям цвет увядает внезапно от луча солнечного; имя Иосифово к жизни ее призывает. Но Иаков долгое время ни единого слова не вещает; поверженный в глубокое молчание и желая разгнати последнее облако, подъемлющееся в душе его: «Возможно ль быть сему?— рек он.— Великий боже! возможно ль, чтоб мне возвращен был сын мой?.. Возлюбленные дети! я готов верити словам вашим... хощу сего... но толь внезапная весть... счастие толь неожидаемое... прости, Вениамин, если я еще в оном сумневаюсь. Страшусь увериться на толь малых доказательствах; если же все сие мечта, в какую бездну я паки повержен буду! Многое велит мне познавати сына моего в правителе Египта, но во многом не зрю я Иосифа! Как! Он предпочтил нам величество! Уклонился в чужую страну от отца своего и Селимы! Оставил нас проливати слезы, наслаждаясь сам блаженною судьбою! Отпустил вас прежде, не позная! Не возвестил мне о жизни своей!..»
«Прииди, — рек тогда Вениамин, — виждь колесницы и дары, тебе посланные. Он тебя в Египет ожидает; царь дает тебе плодоносную Гессенскую землю. Все твои сомнения разгнанны будут. Бог, приведший Иосифа к престолу Фараонову, восхотел его тамо удержати; брат мой, долгое время несчастный и возведенный наконец на чреду сию, послал к нам единого из рабов, который погиб на пути... Прочее уведаешь из собственных уст его...»
Слово сие прервал старец, который в провождении Селимы и всех своих детей приближается, поспешает слабыми стопами и выходит из сени своея. Но едва узрел он колесницу и дары Иосифовы, уже радость неизреченная является на лице его, он весь трепещет, возводит очи и руки на небо, не произнося ни единого слова; некие слезы текут по лицу его. «Я ничего более не желаю, — рек он наконец, — когда сын мой жив, я иду и узрю его прежде, нежели умру». Рек он и вне себя от радости объемлет Селиму, которая в восхищении своем прижимает его к трепещущей груди своей; радость вселяется во весь дом; жены и младенцы исходят из сеней своих и сень Иаковлю окружают; ими Иосифово всеми усты произносится, эхо повторяет сей блаженный глас. Все идут, стесняются, каждый хощет быти свидетелем веселия старца и Селимы.
Но Иаков, начав слово свое: «О возлюбленные дети! — рек он. — Не хощу я возмущати нашего восторга! Сей день должен быти днем праздника нашего: я обрел сына моего, а вы своего брата; но в безмерной нашей радости забудем ли того, кто нам возвратил его? Излишняя чувствительность может преобратитися в самую неблагодарность. Когда сердца наши исполненны еще истинным веселием, пойдем пролити оное на алтарь бога Авраамля и, не довольствуясь единым приношением начатков земных благ, предложим ему приношение сладчайшего нашего чувствования». По сих словах они отверзают ему путь, и старец, провождаемый всеми своими, величественными стопами удаляется от сени; вместо радости, коей он предавался, видна была тогда на челе его спокойная ясность.
Среди всех пастырских хижин дому Иаковля кедры и пальмы, коих верхи касались облакам, окружали в пространном месте и на едином холме алтарь, сотворенный от земли и дерном покровенный; Авраам собственными руками своими поставил оный и насадил древеса сии; храм сей был его и Исааков; сквозь сих ветвей возвышалось к небесам моление и курение их жертв; хор любящих сие уединение птиц воспевал тут вечно сладостные песни. При вступлении в сие место понятие о всевышнем существе, тамо обожаемом, простое и чистое ему приношение, воспоминание о почтенном начальнике сего служения, древняя и священная сень, где некогда ангели соединяли с смертными гласы свои, вся природа, свидетельница сему наиторжественнейшему человеческому действию, и мысль о том, что во всем пространстве земли и в неисчетном множестве храмов сие едино место посвящение господу вселенныя, — словом, все возбуждало тамо важные чувствования и поражало душу страхом благочестия.
Иаков восходит на холм, который, вседневно орошаемый по его велению и охраняемый от умов небесных, избавлен был казни, сию страну опустошающей. Как те страшные горы, коих возвышающиеся выше облак верхи, безопасны от вод и грому, сохраняют под всегдашнею ясностию неба вечную зелень, когда подошвы их льдом покровенны, — тако здесь кедры и пальмы сохраняют древнюю сень свою, алтарь одеян был дерном и цветами, зефиры казалися обитати в сем едином месте, и все птицы, убегая стран опустошенных, в сие приятное убежище преселились. В средину оного вступает Иаков; по единую страну предстоит ему Селима, по другую юнейший сын его, и все ближние его алтарь окружают. Все на долгий час умолкают, каждый радость свою вперяет в сердце свое, все, даже до младенцев, подражают благоговению Иаковлю, который возвел очи свои на небо, и, держа в руке своей козлище: «Боже Авраамов и Исааков! — рек он. — Ты еси бог Иаковль, ты возвращаешь веселие дому нашему, ты оживляешь родительское сердце, пораженное скорбию и летами, ты мне сына возвращаешь, сына, коего я оплакивал толь долго, ты исторгнул его от зверей лютых, десница твоя извлекла его из гроба. Ныне молю тебя о единой токмо благости: да узрю я прежде смерти моея, да объиму сего возлюбленного сына! Приими сие свидетельство нашия общия благодарности и последнюю жертву, в сих местах тебе приносимую... Цветы! воссылайте к небесам сладчайшее свое приношение! Птицы! соединяйте со гласом моим песни свои! Кедры! пальмы! изображайте радость мою своим трепетанием! Да поможет мне вся природа! И вы, дети мои! вы не будете бесчувственны к сему, примите и вы участие в моем восторге!» В самое то время поражает он жертву; кровь течет на алтарь, и радостные слезы лиются из очей старца и соединяются с жертвенною кровию. Тогда Селима, не возмогши заключити более чувствования в сердце своем, простирается пред алтарем, объемлет его и возводит к небесам свои взоры; уста ее безгласны, но благодарность никогда толь сильно не изображалася; слезы ее орошают грудь ее, и с курением жертвоприношения, восходящим до облак. соединяет она чистое приношение своих воздыханий. Между тем, цветы испущают ароматы свои, птицы воспевают нежные песни, кедры и пальмы движут свои ветвия, вся природа кажется чувственна к восторгу отца чадолюбивого, и все ближние его произносят глас радостный. Но сердце Симеоново было возмущенно. «О небо! — вещал он втайне. — Достоин ли я приступити ко алтарю сему и согласити моление мое с молением добродетельного старца? Благословлю тебя, исправившего мои злодеяния и пославшего радость в сердца, исполненные прежде горести виною моею. Но могу ль я надеятися, что ты меня прощаешь и что я вечно не буду раскаянием терзатися!» Таковы были его моления, и, призывая небеса, не смел он возвести на них очес своих.