Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 4 из 90

Большое сердце

Коряков Олег Фомич, Рябинин Борис Степанович, Беляев Иван, Селянкин Олег Константинович, Гроссман Марк Соломонович, Хазанович Юрий Яковлевич, Сорокин Лев Леонидович, Трофимов Анатолий Иванович, Самсонов Владимир, Стариков Виктор Александрович, Ружанский Ефим Григорьевич, Найдич Михаил Яковлевич, Левин Юрий Абрамович, Мыльников Николай Николаевич, Ярочкин Борис Петрович, Боголюбов Константин Васильевич, Куштум Николай Алексеевич, Хоринская Елена Евгеньевна, Резник Яков Лазаревич, Савчук Александр Геннадьевич, Маркова Ольга Ивановна, Исетский Александр Иванович, Фейерабенд Евгений Витальевич, Попова Нина Аркадьевна, Толстобров Павел Петрович, ...Алексеев Давид Григорьевич, Станцев Венедикт Тимофеевич, Макшанихин Павел Васильевич, Тубольцев Н., Румянцев Лев Григорьевич, Голицын A., Нефедьев П., Грибушин Иван Иванович, Харченко C.


Так бы вскочила и закричала на них:

— Пошелте, пошелте отсюда, все гряды истоптали!

Только неправда это: гряд они не топтали, не озорничали.

Плохо мне жилось.

Работаю, реву и думаю: «Для чего это? Белые придут красных счищать и нас не помилуют».

Белых каждый день ждали.

Кулаки стали убегать, куда-то скрывались. И Викул и Кольша — оба убежали.

Приезжали к нам два солдата-агитатора. Ну, поговорили и уехали. А наутро их нашли на тракте, на пятой версте. Лежат рядышком. Одному на грудь записка приколота иголкой от боярки: «Пропали, собаки, хороните, кому родня». Ночью стало страшно на свой двор выйти. Накроют еще тебя тулупом и отмолотят, как надо. Вечером перед окошком не садись: камнем свистнут.

Чуть было Андрюша Кудрин не погиб.

Поехал он в город — отряд просить на помощь. Ну, от волости до волости ехал на подводах. Только из Елани выехали за поскотину, ямщик и хотел его ссадить, немецким шпионом обругал. Андрюша выхватил наган: «Это чем пахнет? Вези!» Так под прицелом и вез до другой волости.

Доехали до Полудницы, там Андрюшу спрашивают: «Ты не коммунист ли?» — «Коммунист». — «Плохо ваше дело. У нас вчера поручик Гурьянов отряд вербовал». — «Ничего, за мной большой отряд идет». — «Все ж таки не езди по тракту. Сторонкой-то спокойнее».

В город он съездил почти что зря. Там сами просили помощи из Екатеринбурга. Полк формировали. Андрюше сказали: «Оружия дадим, а людей нету. Управляйтесь сами». Ну, дали винтовок немудреньких, пулемет, ленты, патроны. Андрюша уж промолчал, что из пулемета некому стрелять. Думает: «Научимся».

Отряд сколотился подходящий.

Наши слободские отрядники дома кормились, а деревенских человек по пяти прикрепляли к богатым мужикам, заставляли хозяев варить обед и ужин.

Вдруг узнали, что в Грязнухе свергнута советская власть.

Пошел наш отряд туда. Андрюша за командира.

Бандиты, увидев отряд, убежали, да не все. Одного заправилу поймали.

Андрюша допросил его, велел расстрелять и сказал:

— Грех беру на себя!

Потом созвал сход и говорит мужикам:

— Следить должны!

На колокольне у нас дежурные стояли день и ночь, а у поскотины — караул. Без пропуска ни взад, ни вперед не пройдешь.

Я однажды на покос иду, а пропуск не взяла, забыла. На часах у ворот Микиша стоял. Не пускает меня да и только. Думаю: «Одурел от жары, не узнал». В ту пору так было жарко, что босой ногой на землю не ступи — щекотит подошву.

— Не узнал ли, чего ли? Не дури, докашивать надо.

— Давай пропуск.

— Брось баловать. Ворочаться мне, что ли, за твоим за пропуском?

— Надо, так воротишься.

Знал свое дело Микиша!

— Да ну тебя к чомору, — отошла я от Микиши и перелезла через поскотину. А он стоит и не знает, что делать.

Худо ли, хорошо ли, сгребла я сено, скопнила и прошу Проню:

— Съездим, смечем зарод!

Проне стыдно стало передо мной, он пообещал на один день отпроситься да еще прихватить мужиков. А в этот самый день белые-то и появились.

Как ударил набат да началась пальба, я от ума отстала.

Побежала к волости, а там отряд строится. Проня мне вот так махнул рукой, простился.

Но боя в тот день не было. Белая разведка наезжала. Пугнули их, они и ускакали.

С того дня совсем строго у нас стало. Везде караулы да дозоры. Отрядники спали вполглаза. Слышим-послышим — в Грязнухе опять белые. Вот беда-то! Отступать надо. А наши все надеются: «Вот подойдут отряды из города». Отступать от своего места не хочется.

Проня мой пулеметчиком стал. Пулемет свой он называл «сеялкой».

Однажды я ему говорю:

— Что только и будет, Проня? Вот опять ты воюешь, здоровье тратишь. Я вся истряслась. Все думаю: набегут, снимут наши головушки. Рекруты у нас неученые.

— Помучатся, так научатся.

— Ну, а если белые набегут?

— Пусть сунутся. Я как запущу свою сеялку!

— А что одна твоя сеялка?

— Да мы их гранатами, как рыбу, глушить будем.

Успокоил меня, обнадежил. Я в ту ночь крепко спала. А утром проснулась от пальбы. Кинулась к окошку, вижу, по тракту полным-полно солдат идет.

Ноги у меня подсеклись. Села на лавку, обливаюсь слезами. Поняла, что нету наших, отступили. Проня не простился, ушел.

Сижу, читаю в уме «Живый в помощи вышнего», а мысли путаются, слова все позабыла. «Как же, — думаю, — он без меня отступил? Неужели нельзя было весть подать?»

V



Вскоре прибежала ко мне Андрюшина жена — Катя. Из глаз слезы, как горох…

— Ты что, Катя?

— Как не плакать? Ушли, нас оставили. Что нам теперь будет?

Села на лавку, ревет. А я хожу, прячу куда что. Был кусок духового мыла да тюричок черных ниток, я спустила их под крылечко. Пронины рубахи да свое платье снесла в баню под полок. И шубы туда же затолкала.

Катя говорит:

— И мне надо прятать да самой куда-нибудь уйти. Уйдем, Паня.

Проводила я Катю, заперла двери, окошко, сижу. Прижалась, как заяц, не знаю, что делать. Вдруг Вижу, — мимо окна кто-то мелькнул: «Не Проня ли?» Стучит. Я вышла тихонько в сенки, иду на пальчиках. А это был Кольша Бобошин. Рвет двери и говорит:

— Отворяй, Павла, покаешься, если не отопрешь.

Я откинула крючок: все-таки наш, слободской, чего его бояться…

Кольша схватил меня за руку, торопит:

— Айда скорее задами, пойдем к нам. У нас тебя не пошевелят.

Я думаю: «И верно, у них меня не потрогают». Стала собираться. А он подошел ко мне, за плечи, вот так вот, повернул к себе, глядит в глаза:

— Будешь моей, Паня, сохраню.

Я как засмеюсь ему в лицо. Весь страх прошел. Он говорит:

— Тебя не помилуют, ты за советскую власть высказывалась. Подумай, пожалей свою голову.

А сам плечи мне стиснул и тянет к себе.

— Снасильничаешь — утоплюсь, — говорю я.

— Насильно мне тебя не надо. Да ты ведь, Паня, любишь меня. Я разве не вижу.

— Я, — говорю, — лучше душного козла полюблю.

И в слезы.

Он отошел от меня, за скобку держится.

— Ну, пеняй на себя.

В тот же день всем нам, у кого в семье коммунисты, устроили дерку.

Андрюшиного отца насмерть застегали, а нас с Катей — до беспамятства. Я не сразу далась. Борюсь, глаза зажмурила, только кофта трещит. Всю избили, пока под шомпола легла.

Мне смерть казалась слаще, чем такой стыд.

Опомнилась в сенках у бабушки Минодоры. Меня берегом к ней притащили. Она на берегу жила.

Спасибо бабушке, не бросила меня. Ну, да она нам своя была, тетка моего тяти. Мазь варила, мазала мои раны. А там, где было не просечено, прикладывала картофельный сок. Натрет соку и приложит. Он хорошо жар вытягивает.

Да что греха таить, — и пошепчет, бывало, надо мной. Я хорошо знала… а сейчас только помню: «Зашей рабе божьей Павле рану шелковой ниткой, булатной иголкой, кость бы не ныла, кожа бы не шипела…»

Спасибо ей, она и лечила, и кормила, и убирала за мной.

Дней пять я неподвижно лежала у нее в сенках.

Лежу, думаю: «Куда я деваюсь? Срам оставаться здесь драной, а наши ушли — не догонишь».

А тут еще Кольша пришел вечером, стращает:

— Тебе не то еще будет. В тюрьму вас хотят садить. Будешь моей — сохраню.

Я говорю ему с усмешкой:

— У тебя разве нет своей-то?

Он отмахивается:

— Что мне она! Слушай, Паня, уедем в Сибирь, будем там жить.

— Ты что меня на грех наводишь? Я тебе не…

А Кольша перебивает:

— Развод у архирея выхлопочу… или сам Анну решу.

Не до смеха тогда было, а я рассмеялась.

— Мне тебя, Коля, не надо. У меня свой мужик есть, получше тебя. И не ходи сюда, Николай Викулович. Где у тебя стыд? Я тебя прогоняю, а ты идешь. Какой ты мужик после этого?

Тут он замолчал, повесил голову, брови сдвинул.

— Смотри, Панька! Я не я буду, если твоего Прокопия не зашибу.

Я говорю:

— Ищи ветра в поле!

Бабушка Минодора весь разговор слышала. И, только Кольша ушел, она мне говорит: