Страница 24 из 90
Отец его был одним из лучших машинистов на дороге. Простудившись во время зимней поездки, он умер от крупозного воспаления легких.
Костя не раз слышал, как отец говорил своему закадычному другу токарю Остапу Охрименко:
— Думаю, в меня пойдет хлопец, машинами все интересуется. Как-то взял его в паровозную будку, так, веришь ли, он чуть не прыгал от радости. Еле выпроводил домой, пристал ко мне: «Возьми с собой».
— Что ж, — согласился Остап, — нехай интересуется. Твоя линия правильная.
Невысокий, широкоплечий, Костя выглядел настоящим крепышом. Он был не по годам бойким и смышленым пареньком. После смерти отца, забывая о детских играх, помогал матери по хозяйству. Ведь он уже не маленький, к тому же единственный мужчина в доме. Расцветал от счастья, слушая похвалы матери:
— Помощничек ты мой! Весь в отца, такой же торопкий и смекалистый. Кем-то ты будешь, когда вырастешь?
Но Костя про себя уже решил, кем он будет. Конечно, машинистом. Это же так интересно!
Но теперь, на исходе июля грозного 1941 года, Костя понял, что все дальше и дальше отодвигается исполнение его мечты. Война подступила вплотную к его родному городу. В тихие вечера уже доносился отдаленный гул артиллерийской канонады. Все чаще фашистские летчики совершали разбойничьи налеты, бомбя Киев. По примеру многих, Ковальчукам следовало бы эвакуироваться, но об этом сейчас и думать было нечего. Вот уже вторую неделю матери нездоровилось. Не мог же Костя уехать один.
Накануне прихода фашистов, вечером, к ним зашел сосед Остап Охрименко. Сбросив с плеч мешок, он присел на краешек кровати.
— Здравствуй, Федоровна. Ну, как ты?
— Плохо, Остап Терентьевич. Никак не могу здоровьем поправиться. То полегчает, а то опять скрутит.
— Надо бы вам эвакуироваться, пока не поздно. А то еще, чего доброго, фашисты замордуют вас тут.
— Что же мне делать? — заплакала женщина. — Ведь я и до вокзала не дойду, а не то что в дальнюю дорогу отправляться.
— А давайте хоть Костю отправим, — предложил сосед. — Сегодня в ночь как раз эшелон уходит. Я его устрою.
— Ой, хорошо бы! — обрадовалась Пелагея Федоровна.
— Никуда я не поеду, — решительно отказался Костя. — Станет маме полегче, тогда мы, если что, в Камышевку уйдем, к тете. А одну я ее не оставлю.
— Так не поедешь?
— Нет!
— Ну что ж, ты, малец, пожалуй, и прав. Авось, как-нибудь обойдется. Я тебе, Федоровна, кое-какой провизии принес. Припрячь. Мне она теперь ни к чему. Сам ухожу, старуха со снохой далеко, куда-то на Урал уехали. А вам сгодится.
— Спасибо, Остап Терентьевич!
— А вы, дядя Остап, тоже эвакуируетесь? — спросил Костя.
— Как тебе сказать? — засмеялся Охрименко. — Ухожу, хотя, может быть, и недалеко. Ну, соседка, прощай! Выздоравливай скорее.
— Прощай, Остап Терентьевич, прощай. Может, больше и не свидимся.
— Ну, ну, не плачь. Ты, Костя, береги маму, я на тебя надеюсь… А как только ей полегчает, лучше вам на село перебраться. Спокойнее будет! Ну, будьте здоровы!
Костя вышел проводить дядю Остапа. У самой калитки сосед остановился и взял Костю за плечо.
— Давай-ка отойдем в сторонку.
Они сели под деревом на траву. Над садом спустились сумерки. Потемневшее небо изредка прочерчивали лучи прожектора — воздушные сторожа города.
— Вот что, Костя, дай мне, как пионер, слово сохранить в тайне все, что я скажу тебе.
— Честное пионерское!
— Тише, тише, горячка, — усмехнулся Охрименко. — Ну, ладно. Такое тебе поручение будет… Считай его как важное задание. Чуешь?
— Чую.
— Запомни, если зайдет к тебе один человек…
— А какой он из себя будет?
— Не перебивай, — сердито сказал старик. — Я и сам еще не знаю, какой… Да это тебе пока и знать не к чему.
— А он ночью, наверное, придет?
— Не днем же, не маленький ты, понимать должен.
— Я так и думал, что ночью, раз дело у него будет тайное, — продолжал Костя. — А я ведь сплю один, в маленькой комнатке.
— Ну и что же? — нетерпеливо спросил Охрименко. — Ты, брат, не тяни: у меня времени на разговоры мало.
— Я сейчас, сейчас, — заторопился Костя, испугавшись, что Остап уйдет, не дослушав. — И вот в эту комнатку протянута с улицы проволока, а на конце ее я приделал звоночек. Если ребята хотят позвать меня на рыбалку или еще куда, так они за проволоку дернут, звонок тихонько зазвенит, и я выхожу на улицу. Ясно?
— Куда яснее, — засмеялся Охрименко и погладил Костю по голове. — Молодец, пионер. Толково придумал.
— Верно? — обрадовался Костя.
— Чего вернее. Ну, а теперь слушай. Придет, стало быть, этот человек, вызовет тебя звонком на улицу и спросит: «Не у вас ли остановились богомольцы?» А ты должен ему ответить: «Были, да недавно в лавру[1] ушли». Он тогда скажет: «Я их подожду». А ты ему: «Пожалуйста, проходите!» После этих слов можешь вполне довериться этому человеку и сделай все, что он тебе скажет. Понял?
— Понял!
— Запомнишь?
— Запомню.
— Ну и ладно. И никому ни слова. Слышишь? Даже матери. Пусть это будет только между нами.
— Хорошо, дядя Остап, все сделаю, как надо. Не беспокойтесь.
— Тогда прощай пока!
Охрименко обнял Костю, поцеловал и исчез в темноте.
«Сбереги знамя»
После тяжелых боев Красная Армия оставила Киев. В город вошли оккупанты. Кругом пылали кварталы. Центральная улица, Крещатик, была превращена в развалины. Сказочно красив был Крещатик в недавние мирные дни. Весь в огнях, в сверкающих рекламах, наполненный ароматом южных цветов, веселой музыкой и многоголосым говором, Крещатик был любимой улицей киевлян. А сейчас здесь сиротливо торчат трубы и лестничные переплеты. На одной из площадей висят трупы с табличкой на груди «коммунист». Резкий ветер поднимает красные тучи пыли, по улицам непрерывно рыщут патрули. То и дело слышатся автоматные очереди и грубая чужеземная брань.
В Куреневке разместилась пехотная часть. Фашисты забирали у жителей ценные вещи, резали скот и птицу. Заняли все большие здания, в клубе устроили конюшню. Солдаты выгоняли хозяев из хат в сараи и бани. У Ковальчуков, к счастью, никто не поселился, — так мала была их старая хатенка.
Вечером Пелагея Федоровна сказала сыну:
— Костенька, спрячь-ка ты все, что получше, куда-нибудь. А то неровен час, нагрянут и заберут наше добро.
Костя вырыл в огороде глубокую яму и спрятал в нее наиболее ценные вещи.
Неожиданно тишину разбудили крики и выстрелы. Стреляли как будто в соседней улице. Затем все стихло.
И вдруг при слабом свете луны Костя увидел, как какой-то человек перелез через плетень и тяжело упал на землю. Он попытался встать, снова упал и простонал:
— Не могу. Что же делать?
«Русский», — подумал Костя. Пересиливая страх, он осторожно подошел к лежащему. Тот приподнялся.
— Кто? Не подходи — стрелять буду!
— Я, дяденька…
— Ты кто?
— Здешний. Идемте в хату.
— Я тяжело ранен… За мной гонятся… Я командир Красной Армии. А у меня… Эх! Да можно ли тебе довериться-то?
— Честное пионерское, дяденька. Я никому ни слова.
Издалека донеслись голоса. Раненый схватил Костю за руку и торопливо зашептал:
— Со мной знамя полка. Оно не должно попасть в руки врагу… Это будет… большой позор… и несчастье. Спрячь… сбереги.
Совсем близко раздался топот ног. Раненый протянул Косте сверток.
— Беги!
Костя кинулся в хату и спрятал сверток в чуланчике под ящик с картофелем. В огороде в это время послышался громкий говор. Заглушая шум голосов, советский командир крикнул:
— Думаете взять меня? Советские люди не сдаются! Получайте, гады!
Грянул оглушительный взрыв. Затем все стихло. Костя, дрожа, как от озноба, прислонился к стене. Мать с тревогой в голосе спросила:
— Ой, что там такое? Страшно-то как!
Но Костя ничего не успел ответить. Дверь распахнулась, и в хату ворвались гитлеровцы с автоматами наперевес. Один из них выстрелил. Звякнуло разбитое стекло. Мать лишилась сознания.
1
Лавра — монастырь.