Страница 5 из 6
Продолжительный социетальный кризис и аномия 1990–2000-х годов вывели на поверхность те структуры двоемыслия и цинизма, которые ранее имели латентный, ситуативно определенный характер значимости и действия. В этих условиях «семья» как институт (в ее современной, эрозированной, нуклеарной или неполной форме) становится главным звеном социального воспроизводства, прежде всего каналом передачи комплекса элементарных нормативных требований и представлений о партикуляристской морали (верности членам семьи и ближайшего, неформального окружения – родственников, друзей; в меньшей степени – коллег). Нормы социальности сократились до условий совместного выживания, с одной стороны, и снижения давления коррумпированного и утратившего прежний авторитет государства на индивида, на его повседневную жизнь, с другой.
То, что семья в России оказалась главным институтом, обеспечившим устойчивость и репродукцию общества в ситуации краха советского государства, имело самые серьезные последствия: прежде всего, партикуляризм основных интересов и ресурсов семьи означал ограниченность или пределы структурно-функциональной дифференциации институциональной системы общества, отсутствие или ограничение потенциала для развития страны, усложнение ее внутренней организации. Для этого ее ресурсов было явно недостаточно. Семья не могла компенсировать импотенцию культурной «элиты», претендовавшей на роль «совести нации», выразителей «чаяний и духа народа», слабость политических партий, аморализм и ограниченность человеческого потенциала общества, отсутствие воображения и новых идей.
Максимум того, что могла совершить гуманитарная интеллигенция, – выпустить в свет, опубликовать запрещенную в советское время литературу 1917–1987 годов. Но этот поток произведений, как и «нежелательная» литература консервативных авторов второй половины XIX века вместе с переводной зарубежной литературой, не стал предметом критического осмысления и проработки прошлого, а превратился в догматический массив бесспорных утверждений и аргументов консервативного толка[13]. Но публикация этого обрушившегося на общество массива «запоздавших» книг заблокировала доступ современных авторов к читателю. В итоге целое поколение писателей и литераторов не получило доступа к своей аудитории, а значит, оказался прерванным процесс адекватного отражения переживаний и проработки опыта нового поколения интеллектуалов. Этот тренд к консервации наследия соответствовал общим интересам и установкам новой власти. В результате прошлое так и осталось непроработанным.
Разочарование в результатах реформ (и девальвация надежд на будущее, утрата самого «образа будущего»), падение уровня жизни, общая дезориентированность значительной части населения страны вызвали острую потребность в социально-психологической компенсации, обращении к обновленным мифам величия державы и идеализации прошлого. О значимости таких массовых запросов, стремлении найти образцы убедительного «прошлого» свидетельствует оглушительный успех сентиментальных картин мирной жизни в СССР, появление телепередач типа «Старые песни о главном», первый выпуск которых приходится на 1995–1996 годы, регулярное повторение на ТВ советских фильмов, вроде «Кубанских казаков» и проч.[14] «Лирическое государство» и сентиментальный образ по-отечески заботливой власти, смоделированной по шаблону традиционной семьи, стали важным инструментом блокирования проблематики социальных изменений и нового, вносимого молодежью. Идеологически это если не остановило, то по крайней мере затормозило процессы осмысления прошлого, подавив тем самым стимулы к определению будущего.
Естественный социальный консерватизм семьи и узость ее запросов, ограниченность ее потенциала стали условием реставрации и частичного воспроизводства вертикально структурированного государства силовиков. Другими словами, то, что именно семья в условиях крупномасштабного кризиса тоталитарного общества-государства взяла на себя роль социальной репродукции, обернулось, с одной стороны, отсутствием принципиальных (содержательных) изменений в системе коллективной идентичности, сохранением в общем и целом советских представлений времен холодной войны или брежневского застоя (отсутствием нового), а с другой – ограниченным характером и рамками поверхностных, номинальных заимствований из стран, являющихся образцами для подражания (масскультурного и иного потребительского рода).
Цена таких изменений – резкое сокращение возможностей генерализации ценностных и нормативных представлений, примитивизация «общества» и повседневных социальных отношений, радикальное падение рафинированных форм культуры и интеллектуальной жизни, сохраняемых лишь в виде эпигонского подражания внешним источникам заимствований («идеологически», а не актуально).
Вся система институтов, сохранившихся в постсоветской России, направлена на подавление формирования универсальных моральных и правовых представлений и, напротив, воспроизводство норм, правил, социальных механизмов, обеспечивающих пассивную адаптацию к неконтролируемой власти. Было бы ошибкой полагать, что власти путинского режима сознательно, целеустремленно и планомерно проводят политику по разрушению групповой солидарности, что подобные социальные технологии господства могут быть предметом намеренных действий. Эффекты такого рода возникают как следствия совсем других действий и культуры снижающегося приспособления к повседневным обстоятельствам, вытеснения или девальвации «высоких» представлений о человеческом достоинстве, жизни, справедливости и т. п.
То, что вначале, в середине 1990-х годов, воспринималось как новая «открытость» российского общества и расцвет организаций «civil society», поддерживаемых деятельностью зарубежных благотворительных организаций и фондов (фонда «Открытое общество» Дж. Сороса, фонда Макартуров, фонда Форда, USAID, немецких фондов – Ф. Эберта, Ф. Наумана, Г. Бёлля, К. Аденауэра и др.), оказалось очень хрупким и недолгим явлением. Начиная с 2005 года укрепляющийся авторитарный режим, напуганный демократическими процессами в бывших республиках СССР (в Грузии, Украине, в республиках Средней Азии), взял курс на усиление цензуры и введение разнообразных ограничений для работы НКО в России, а затем и выдавливание иностранных фондов из страны.
В наибольшей степени эта ограниченность возможностей семьи и других репродуктивных систем (массовой школы, университета) сказалась в сфере проработки прошлого, без которой трудно помыслить себе какие-либо успехи в преодолении институционального наследия и культуры тоталитаризма. Эта работа, ведущаяся очень ограниченным числом неправительственных организаций, прежде всего ассоциацией исторических, краеведческих, правозащитных НКО «Мемориал», издательством РОССПЭН (ранее фондом «Демократия», возглавляемым А. Н. Яковлевым) и отдельными учеными, историками, была парализована и почти остановлена. Ее результаты (публикация документов, материалов о терроре и массовых репрессиях, способных стать основой для государственно-правовой оценки советского государства и, соответственно, институционального закрепления демократии) были очень важны, но недоступны публике из-за цензуры в СМИ, в системе образования и блокирования общественных дискуссий вокруг этих проблем. Вместо проработки прошлого режим во все больших масштабах проводил политику традиционализации и возвращения к государственной «идеологии патриотизма», ресоветизации и запрета на осмысление прошлого. В итоге новое поколение социализировалось уже в условиях восстановления прежних идеологических стереотипов и мифов, вытесняющих моральную потребность знаний о прошлом, навязывания населению «традиционных ценностей» и исторической метафизики «великой, тысячелетней России».
Собственно проблематика молодежи начала привлекать наше внимание в последние 25 лет. «По понятиям Нового времени и развитых общественных систем, молодежь – это ресурс ценностных сдвигов, социальных изменений, а потому заблаговременные ответы на вопрос о будущем можно в какой-то мере получить уже сегодня, глядя на то, как ведут себя те или иные слои внутри более молодой части общества, какие напряжения они испытывают и какие ориентиры выбирают. …[Особенность] этой проблематики состояла в том, что деление общества по возрасту – по поколенческим когортам или по ролям в семейной иерархии – на какое-то время в целом совпало с поляризацией населения страны по главной оси: по отношению к реформам политической и экономической системы, по вопросам о направлениях и темпах перемен, их носителях и механизмах. По исследованиям ВЦИОМа последнего пятилетия, включая экономический и социальный мониторинг прошедшего года, носителей „классического“ советского сознания год за годом все больше смещало к „социальной периферии“ – в самые старшие, пенсионного возраста группы, в слои менее образованных, за пределы крупных городов. И, напротив, признаки возрастной молодости, высокого образования, отчетливой урбанизованности, социальной активности и поведенческого динамизма, психологической мобильности как будто стягиваются к другому идеологическому полюсу – к позитивной оценке перемен, требованию их ускорить»[15].
13
Гудков Л., Дубин Б. Интеллигенция: Заметки о литературно-политических иллюзиях. М., 1995. 2-е изд. – 2009.
14
Анонс этого цикла музыкальных передач, ставших хитом на многие годы, начинался так: «Течет жизнь своим чередом в передовом колхозе под песни и пляски». https://www.vl.ru/tv/cast/623/147784
15
Дубин Б., Зоркая Н. Молодежь в ситуации социального перелома // Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения // 1994. № 2. С. 14–19. С. 16. Параметры молодежи в этих исследованиях: «юношество» (до 20 лет), «молодые люди» (21–24 года), с которыми сопоставляются «старшие братья и сестры» (25–29 лет). Их социализация пришлась на период между двумя эпохами – конца советской системы и ее распада, перестройки и реформ начала 1900-х годов. Поколение их родителей (40–49 лет, рожденные в послевоенные 1945–1950-е годы) формировалось в годы холодной войны, хрущевской оттепели и первых шагов по «разоблачению культа личности Сталина», брежневского застоя. Поколение «дедов» (рождения 1920–1930-х годов) – годы укрепления и развертывания тоталитарной системы, войны и репрессии. Возрастная категоризация теснейшим образом связана с урабанизационными и цивилизационными процессами: 60 % молодых до 25 лет живет в крупных городах, хотя там родились лишь 39 % из них (14 % – в малом городе, 24 % – в селе); но лишь 20 % их родителей – потомственные горожане, жители крупных городов, половина родителей – мигранты из сельской местности, горожане в первом поколении. Молодые люди обладают более высоким уровнем образования, чем их родители. На «молодых людях», как пишут авторы, обрываются все типовые линии жизненной карьеры образованных людей в советском обществе до перестройки. По своим самохарактеристикам это все еще «слабо дифференцированное, во многом закрытое общество. Пути к успеху с опорой на профессиональную квалификацию, как и знаки социальной привязанности подобного успеха, его престижа, здесь практически отсутствуют» (с. 17). Молодые россияне «тянутся в незаблокированные зоны приложения жизненных сил, ища не столько статуса, требующего долговременных усилий и „стратегических“ ресурсных вложений (в образование и специализацию), сколько неотсроченного вознаграждения, опирающегося на тактические умения ориентироваться в локальной, определенной сегодняшним временем ситуации спроса. Область признания при этом ограничивается, скорее всего, своим кругом, группами сверстников», в какой-то мере – родителями. Соответственно, более важными становятся демонстративные аспекты поведения и знаки успеха, признаваемые главным образом среди «своих», а не обобщенные, авторитетные и общепризнанные свидетельства достижений.