Страница 12 из 117
Я дописал последнее предложение и глянул в настольное зеркало. Да, это я. Рожа вполне узнаваема, хотя и смотрится непривычно. Фингалы в самом соку. Так и наливаются синевой. Я с размаху вписался в мир, бывший когда-то привычным. Всё по большому счету в нём неизменно. Вот только рядом со мной сплошная чересполосица. Я получил от Лепёхи, Напрей — от меня. А в недавно законченной жизни такого не было. Это точно. Такие воспоминания не стирает даже склероз. Получается что? — даже в таком положении есть у каждого человека свобода выбора. Пошёл направо — нашёл кошелёк. Налево — попал под машину или в речке утоп. Нужно быть осторожней. Интересно, а в этой псевдореальности смерть — настоящая или так, понарошку? Типа того, что смотали кассету и положили в коробку? Может, и Колька Лепёхин получил свои девять дней и пребывает сейчас в новой реальности? Ладно, закончится срок, там будет видно. А сейчас что гадать? Начать бы сначала! Я прожил бы жизнь по-другому, с учётом предыдущих ошибок. Стал бы лучше, добрей. Как поётся в известной песне, «когда изменяемся мы, изменяется мир».
Полный сил и благих намерений, я забросил в портфель учебники. Хотел было делать крючок — пойти достать из колодца упущенные туда вёдра, но на улице зауркал мой корефан. Кажется, его рожа меня уже начала доставать.
— Что тебе?
У Витьки в руках тетрадный листок и карандаш.
— Санёк, я тут пару примеров решил из задачника. Проверь, а?
— Что тут стоять? Пошли в дом.
— Некогда мне. Пахан отпустил на пятнадцать минут. В поле, на огород, собираемся.
Вот Казия! Ну ни капли не изменился. Он ведь ни разу не был у меня дома! Я его в детстве несколько раз на день рождения приглашал. Помню, в первый свой отпуск приехал, привёз из Дании бутылку «Смирновской», и тут мой старинный дружбан на улице подвернулся.
— Пошли ко мне, посидим, вмажем!
— Нет, — говорит, — давай здесь.
Ну, сбегал я в дом, принёс эксклюзив, стаканы, по куску колбасы. Витька глянул на это богатство, поморщился.
— Знаешь, Санёк, сидеть, разговоры длинные заводить — это я не мастак. Ты мне сразу налей стакан, я махну и пойду по своим делам.
Вот такой занятой человек. Ну, сейчас хоть примеры начал решать. Я пробежался глазами по цифрам и честно сказал:
— Молоток! Пятёрку за это дело я тебе не поставил бы, но твёрдый трояк ты заслужил.
— Что не так? — забеспокоился Витька.
— Начёркано много, и почерк у тебя ни в дугу. Вот если бы ты постарался…
— Ты мне, Санёк, честно скажи: зачем оно надо? В институт я не собираюсь. Отслужу — на работу пойду. А деньги я и сейчас лучше тебя могу посчитать.
Вот так. Он своё будущее уже тогда запланировал. А я до восьмого класса не мог связать обучение в школе с перспективами дальнейшей жизни.
— Кем работать-то собираешься?
— Шофёром. Как мой пахан.
— Как же ты будешь заполнять путевой лист?
— Чё?!
— У папки спроси, чёкало! Без этой бумажки ни одного водителя не выпустят из гаража. Там в каждой графе арифметика: сколько километров проехал, сколько бензина ушло и сколько осталось в баке.
— Ты-то откуда знаешь?
— От дядьки Ваньки Погребняка. Он моему деду…
— А-а-а! Ну ладно, потом расскажешь, а я побежал. Пахан, наверно, уже психует.
Я смотрел ему в спину и думал о том, что, если бы в прошлой жизни Витьке кто-нибудь помог с математикой, он, возможно, и стал бы шофёром, а не грузчиком в мебельном магазине. Машина дисциплинирует. В сфере торговли, с её леваками и дефицитами, он спился буквально за год.
Пока я делал крючок и прилаживал его к деревянному шесту на носу журавля, стало смеркаться. Дно колодца перестало просматриваться, а на ощупь я смог достать только одно ведро.
После ужина на всей нашей улице пропал свет. Я наведался на подстанцию. У стенки возле открытых дверей РУ 0,4 кВ стоял велосипед. Всё как положено, полный обвес: на руле — монтёрские когти и моток линейного провода, в багажнике — сумка с инструментарием. В недрах распределительного щита с нашим присоединением копался электрик.
— Кыш отсюда, пацан, — сказал он не оборачиваясь, — а то придёть дядька ток, дасть тебе хворостины!
Я узнал его и по голосу, и по коричневому портфелю с гэдээровской переводной картинкой чуть ниже замка. Солнечная блондинка ещё не покрылась сетью морщин и скалила ровные зубы в беззаботной улыбке. Когда я пришёл в Горсети, Старому было под семьдесят, но он продолжал работать линейщиком и ползать по опорам на лазах.
— Привет, Алексей Васильевич, — сказал я его спине. — Что, снова пээн сгорел?
Электрик дёрнулся, ударился головой о раскрытую дверцу ячейки и почему-то рассвирепел:
— Пошёл вон, паршивец! А то я тебе сейчас надеру вухи! Будешь ты тут ещё глупости за взрослыми повторять. Зуб, это опять ты со своими под…ками?!
Шутка не удалась. Пришлось ретироваться.
Пока суд да дело, на землю упала ночь. Домашние сидели у обновлённой печки. В кои веки они собрались вместе: обе мои бабушки и два деда. Говорили о внуках и детях. Не разошлись даже тогда, когда Алексей Васильевич закончил свою работу.
В топке потрескивали дрова. На фоне мерцающих звёзд из невысокой трубы, как светлячки, вылетали лёгкие искры. На плите закипало ведро с одуряюще пахнущим варевом. Это дед Иван запаривал овёс для своей рабочей лошадки. В прошлой жизни я этого не знал и, выждав момент, тогда спросил:
— Это кому?
— Кто любит Хому!
Что такое «хома» я не имел представления, но на всякий случай сказал:
— Я люблю!
И все засмеялись.
Помня о том случае, сейчас я не стал ничего спрашивать. Молча сидел в стороне, смотрел на родные лица и наслаждался свалившимся на меня волшебством. Чёрные тени гуляли по огороду. В воздухе мельтешили летучие мыши. Кроны деревьев клубились у края межи. Где-то там завёл свою песню сверчок: «Кру-у, кру-у»…
В детстве мне представлялось, что где-то там, между густых ветвей, есть комнатка размером со спичечный коробок. В углу топится печка, горит каганец. За столом стучат ложками маленькие сверчата. А мама сверчиха наливает в тарелки ароматное варево и поёт своим детям эту грустную песню.