Простые люди

Глава 1

где-то на земле

когда-то во времени

ЧАСТЬ 1

1
Иногда в череде обычных дней случаются события, предсказывающие будущее. Надо только попробовать их разгадать. Или хотя бы запомнить, чтобы когда-нибудь, может быть… Сами посудите, что тут такого!
Дима, друг детства, слонялся по двору, ожидая, когда я выйду. У него это вошло в привычку — приходить ко мне, вызывать из дому, чтобы часами бродить вдвоем по улицам. Впереди нас ожидал крутой поворот, кончалось детство, нужно было поступать в какой-нибудь ВУЗ или собираться служить в армии, или еще куда-нибудь себя пристроить. Мне-то, если честно, было все равно куда, а его отец настаивал на университете.
— Ну и поступай в свой универ, — ворчал я. — В чем проблема? Оценки в аттестате хорошие, ты парень не тупой, да и папа замолвит словечко.
— Конечно, все так, — уныло соглашался он. — Только куда я без тебя! Может, вместе поступим? Папа и за тебя замолвит заветное словечко.
— Что-то не хочется по блату, а мне в престижный ВУЗ по-честному поступить не позволят.
— Откуда ты знаешь!
— От старших товарищей.
— Да что ты слушаешь этих недоумков! Ты меня слушай. Я сказал, поступишь, значит поступишь. Гарантирую!
Вот этого я больше всего и не желал. И вообще не хотел связывать новую взрослую жизнь с Димой. Дело в том, что я, как говорится, из простой семьи — мама воспитательница в детском саду, отец — токарь на заводе. Ну да, токарь высшего разряда, ну да, бригадир и все такое, но все-таки работяга, а не начальник какой-то. А у Димы мать — заведующая секцией в универмаге, отец — чиновник высшего разряда — «номенклатура», который уже отметился и в торговле, и в милиции, и даже в администрации субъекта федерации. Да и в гости Дима позвал меня только раз, но видно, родителям я не понравился, и теперь он приходит ко мне тайком и вызывает на прогулки тет-а-тет.
Был у нас секрет, о котором вслух даже говорить неприлично. Однажды Дима влюбился в девочку «своего круга», запустил учебу, только бредил о ней и страдал, а она — ноль внимания. Ой, да видел я эту пигалицу — смотреть не на что: худющая, коленки торчат, нос как у дятла, волосенки реденькие, правда глаза красивые — зеленые с поволокой, и одевалась во все белое и заграничное. Так что хоть с натяжкой, но я Диму понимал и даже уважал за эдакую неприличную для людей его круга страсть — у них там влюбляться принято в того, кого родители подберут.
Подозвала как-то после уроков меня завуч школы и шепнула на ушко:
— Ты вот что, Юра, как-нибудь помоги Диме. Ну там подскажи шепотом, дай списать, если нужно. Я скажу учителям, они всё поймут и только рады будут, если ты по-товарищески выручишь друга. А я тебе такой аттестат выпишу — всю жизнь благодарить будешь.
Почему-то просьба меня не удивила. Все и так знали, что завуч, как и учителя по самым главным предметам, одеваются в секции универмага, которой заведовала мама Димы. А директор школы как на работу ходил на прием в высокий кабинет к отцу Димы. Я вздохнул и согласился. С тех пор Дима стал моей тенью — куда я, туда и он. Те самые «недоумки», которых так недолюбливал Дима, были на самом деле моими лучшими друзьями. Они давали дельные советы, защищали от хулиганов, да и поговорить с ними всегда было о чем — ведь мы были «одной крови», птицами одной стаи, кардинально отличной от людей из круга родителей Дмитрия. Короче, пропасть между нами росла, и я стал мечтать о товарище, близком по происхождению, так сказать, душевном друге.
Может быть, поэтому третий раз приходил ко мне этот сон. Стою у витрины, рядом неизвестный, от него исходит дружеское тепло. Снаружи порывистый ветер треплет деревья, сгибая чуть не до земли ветви, срывая листья. В толстое стекло бьют прозрачные струи дождя. Только непогода нас с соседом никак не задевает. Между нами витают волны тепла, нам уютно и хорошо вдвоем. Я так и не взглянул на соседа, так и не узнал того, кто стоял рядом. Моё внимание привлекли две прозрачные капли, ползущие рядом по стеклу. Они двигались не наперегонки, а вполне мирно, как добрые соседи, не стараясь обогнать соперника, а наоборот, вместе, связанные невидимой нитью. Проснувшись, я вспоминал сон, ничего не понимая, но впечатление оставалось приятное, хоть и таяло под напором утренних дел, оставляя в душе тепло.
С самого детского сада я дружил с девочкой по имени Роза, из соседнего дома, что через дорогу. Мы с ней ходили в кино, гуляли по парку, ели мороженое и мечтали — я о будущей работе, она — о счастливой семье. Взрослея, Роза расцвела, как тот цветок, в честь которого названа. Годам к четырнадцати она стала просто красавицей, от нее исходила такая сила девичьей красоты, что я перед ней увядал и готов был провалиться сквозь асфальт куда-нибудь поглубже. Разумеется, она стала отдаляться, затевала романы, посещала чужие компании, словом, девушка из подруги превратилась в невесту на выданье. Теперь встречались мы случайно, каждый раз смущаясь, она видимо, стыдилась меня перед своими взрослыми друзьями, а я — потому что выглядел юнцом безусым, не смея надеяться ни на что. Еще и еще раз мне доводилось уверяться в печальном наблюдении: увы, наши пути разошлись.
Отсюда вывод: Роза никак не могла быть тем соседом, стоящим у витрины, согревающим дружеским теплом. А кто тогда — не Дима же со своим универом по блату и семьей, которая брезгливо держала меня на расстоянии, милостиво позволяя скрытно помогать наследнику в учебе.
Тайна пророчества так и оставалась тайной, только надежда разгадать ее не уходила.

К отцу иногда приезжала в гости мать — моя бабушка. Она никогда не задерживалась надолго. В городе ей было неуютно, повсюду мерещился шум, непонятная суета. Жила она в селе, в собственном доме с приемной дочкой, которая недавно вышла замуж и «одарила» внучкой. Эту параллельную семью бабушка держала от нас подальше, считая своего сына — моего отца — непутевым, но ко мне — внуку — относилась снисходительно, щедро делилась со мной своей иррациональной, непонятной, но столь приятной привязанностью. Мне нравилось гулять с бабушкой по тихим улочкам нашего района. Я специально для нее выбирал для прогулок спокойные безлюдные улицы, подальше от проспекта. Бабушка носила в душе целую вселенную, богатую и неизведанную. Она рассказывала историю нашего рода, той страны, в которой они жили сотни лет без каких-нибудь трагических перемен.
— Земля — она при любых правителях — остается кормилицей, — говорила бабушка, — и не оставит без хлеба трудящегося человека.
— Это что же, вас не коснулись ни революция, ни коллективизация, ни война? — спрашивал я, удивленный.
— Ну почему, — урчала она, — случалось и у нас разное нехорошее. Только вот что — наше село, нашу семью беды обходили стороной. У нас, видишь ли, батюшка в церкви был такой благодатный! Наверное, по его молитвам и жили мы спокойно.
— Это что же, один батюшка, — встревал я с уточнением, — всего один, и сотни лет вас ограждал от неприятностей?
— Да, только батюшка у нас из древнего рода священников. Дед передавал благодать сыну, а тот внуку. Такая вот традиция с древних времен. Батюшки, конечно, менялись, только одну заповедь они держали из рода в род.
— Какую заповедь, бабушка? — спрашивал я в нетерпении, чувствуя приближение к тайне.
— Послушай внучок, — улыбалась бабушка, — как называется повторение из раза в раз? Ты мне уже называл, а я опять забыла.
— Дежавю? Это когда повторяется ситуация в разное время с разными людьми, а человеку кажется, что все это было с ним. Дежавю.
— Да ладно, все равно забуду. А ты не заметил, что мы с тобой об этом уже говорили, да не раз и не два. Каждый раз я тебе рассказываю одно и то же, а у тебя из головы каждый раз всё вылетает.
— Прости, бабушка, — со стыдом произнес я. — Наверное, я у тебя самый тупой внук. Ведь говорила ты мне. Точно говорила. И каждый раз я чувствовал, что ты мне открываешь великую тайну нашего рода. И каждый раз забывал.
— Да ты не огорчайся, внучок, — успокаивала меня старушка. — Не ты один слышал эту великую тайну и забывал. Целые народы знают её, но к своей жизни не прикладывают. Это враг человеческий злодействует, его лукавство работает.
— Знаешь, бабуль, мне пришлось завести себе записную книжку, специально для умных мыслей. Я и раньше записывал твои слова. Так и сейчас запишу твою тайну, чтобы на всю жизнь запомнить. А потом, когда поумнею, я твои слова расшифрую.
— Лучше сказать, не «расшифрую», а познаю тайну, скрытую в Божиих словах. На это можно потратить всю жизнь, но оно того стоит.
— Хорошо, пусть будет познание тайны — так даже интересней. Давай, бабушка, говори!
— Ладно, так и быть, скажу тебе и в десятый раз. Мне не лень. Была бы польза. Ну так слушай. — Бабушка остановилась, посмотрела мне в глаза и произнесла: — Что бы ни случилось, храни мир в душе.
— Это всё? — недоуменно прошептал я. — Только и всего!
— Ну да, вроде бы просто. — Бабушка потянула меня за локоть домой. — А ты попробуй всю жизнь держать мир. Революция грянет, война придет, смерть, голод, нищета — а ты из последних сил держишь мир. А секрет здесь такой: ты веришь в Бога, ты вверяешь Ему свою судьбу, и всё, что Бог посылает тебе — всему радуешься, за всё благодаришь. За твое доверие Бог тебя охраняет, кормит, дает кров, дом, семью, деток — всё, что нужно.
— Что же, сидеть сложа руки и радоваться?
— Нет, Юрик, сидеть не получится. Когда к тебе радость приходит, ты же как-то ее выражаешь: смеешься, поёшь, танцуешь, в гости ходишь, на парад, куда-то еще. А перед праздником, чтобы его заслужить, ты работаешь, деньги зарабатываешь, еду вкусную покупаешь, вино, ситро, пирожные. А мы перед праздником постимся, молимся, помогаем больным, слабым — добрые дела делаем. Тем и служим Богу. А по службе и награда — та самая радость, которая как свет с небес изливается на нас. В церкви на праздник мы исповедуемся, очищаем душу от грехов, причащаемся частицей крови и тела Христова. И всё — мы счастливы.
— Ну вот, сколько ты всего наговорила, — заныл я. — Только что было понятно, а как стала объяснять, так и запутала совсем.
— А кто говорил, что это просто, — улыбнулась бабушка. — Вот у нашего батюшки сотни книг дома и столько же в церкви. Мне за всю жизнь их не перечитать. А батюшка наш не только все прочел, но и наизусть может их рассказывать. А о чем эти книги? А?
— О чем? — тупо отозвался я.
— Да всё об этом — о мире в душе. Это целая наука! А для нас, простых людей, батюшка каждую обедню особое слово находит. И так просто все рассказывает, что всем понятно. А я ведь видела, как он готовится к проповеди. Знаешь, сколько книг ему приходится перекапывать! А всё для того, чтобы за пять минут сказать самое главное и понятное. Так что простота его большие дела творит и много работы требует.
— А мне-то что написать в своей записной книжке? Не повторять же то, что ты мне наговорила. Да и не получится у меня повторить.
— Раньше у каждого древнего рода был свой герб — тоже из проповеди батюшки запомнила. Так на гербе писали девиз. Это самые главные слова рода. Вроде клятвы. Так и ты, напиши в записную книжку девиз: «Держи мир в душе». А потом всю жизнь будешь расписывать свой девиз. Придут дела, трудности, беды — и ты каждый раз станешь добавлять опыт. Как будто жемчуг в шкатулку собирать. Понимаешь?
— Понимаю, бабушка! — воскликнул я.— Спасибо тебе! А ты у меня мудрая бабуля!
— Да брось ты, — махнула она рукой. — Сама-то я никто и зовут меня никак. А что и застряло в голове — так это от батюшки нашего. А для кого?
— Для меня?
— Да, внучок, для тебя. Ну и для твоих близких. Ведь ты не из тех, кто над златом чахнет. Ты тот, кто раздает богатства. А сейчас — домой. Устала старуха. Ноги уже гудят.
— Бабушка, да я тебя на руках понесу!
— Это лишнее. Пока сама хожу. Ты руки свои для невесты прибереги.
— Да ну их! — стыдливо отвернулся я. — Ты видела какие тут невесты! Одни гордячки.
— А ты попробуй в каждом человек увидеть образ Божий. Попробуй разглядеть хорошее — тогда и девушки, и юноши, да все окружающие — повернутся к тебе лучшей стороной. Вот увидишь. А всё оттуда — от мира в душе. Одна из жемчужин.

Утром по традиции бабушка повела меня в церковь. Она не заставляла меня стоять в очереди на исповедь, тем более причащаться. Иногда мне становилось скучно от заунывных повторов «Господи, помилуй», от духоты и придирок строгих старушек — и я выходил во двор. Тут на детской площадке веселилась малышня, молодые мамаши стреляли глазками, папаши ревновали, пьяницы, собрав милостыню, покупали в ближайшем магазинчике аперитив и как опытные конспираторы потихоньку набирали дневную дозу. Словом, всё как у нормальных людей, вполне узнаваемо и даже занятно.
В тот воскресный день с утра яркое солнце разогнало облака, излив на город потоки света. Без труда я выстоял службу до «Отче наш» и вышел из храма перед выносом Чаши, как недостойный. Присел на любимую скамейку, с которой открывался отличный обзор. Возня малышей, как всегда, привлекла мое внимание и подняла настроение.
Дети все-таки самые интересные создания! У них множество идей, их интересует тысячи самых разных вещей. Отсюда постоянные вопросы к старшим: почему, где, зачем, откуда? Не зря их называют «почемучками». Иногда мне казалось, что ради появления на свет таких вот ангелочков, я мог бы жениться даже на такой девушке, которая представляется гордячкой, или, как там у взрослых, — стервочкой. Хотя, жить с такой, даже ради детей, значит, обречь себя на пожизненное рабство, да и детей такое сожительство может испортить. И все-таки дети останутся самыми занятными существами… пока не вырастут.
Но вот мамаши, одна за другой, стали уводить детей в храм на причастие. Конспираторы, вернулись к сбору милостыни для продолжения банкета. Церковный двор опустел, я вытянул ноги, подставил солнцу лицо и затих.
Вдруг показалось, что я заснул, и мне приснился трехсерийный сон про таинственного соседа, посылающего в мою сторону флюиды дружеского тепла. Я очнулся, тряхнул головой и огляделся. Нет, это был не сон — рядом со мной сидел парень моих лет, блаженно улыбаясь, также вытянул ноги и загорал. Почувствовав мой взгляд, он подтянул ноги, повернулся ко мне и заговорил:
— Прости, я тебя, кажется, смутил. Мне понравилось, как ты кайфуешь под солнышком, и тоже захотелось попробовать.
— Ну и как, понравилось?
— Ага, будто на море, на пляже в знойный полдень, где-нибудь в сентябре, в бархатный сезон. Представил, что вокруг отдыхающие. Сейчас еще немного позагораю, а потом встану, оденусь и пойду в шашлычную люля-кебаб с харчо есть, обжигаясь перцем и жаром углей. А на обратном пути куплю два персика покрупней и вернусь на пляж. Один сам съем, другой — тебе… если захочешь.
— Конечно, захочу!
— Тогда лови пока это! — Протянул мне свою тонкую кисть с длинными худыми пальцами. — Меня Борисом зовут.
— Юра. — Сунул и я свою корявую лапу. Крепко пожал руку соседа, он слегка скривился от боли.
— Прости, меня старшие товарищи учили крепкому рукопожатию.
— А меня никто ничему не учил. А хилость моя — от болезненности, это с детства. Впрочем, есть еще одна версия — от лени.
— Если хочешь, вместе походим на спортивную площадку. У нас во дворе бесплатные тренажеры. Там редко кто бывает. Еще стадион в школе отремонтировали, олимпийский тартан положили — он вообще круглосуточный.
— Хочу, — кивнул Боря.
В тот миг я понял, что встретил друга. Как те две капли воды, мы вместе двигались по стеклу жизни, держась за руки, связанные невидимой нитью. А вот и моя бабушка!
— Познакомься, бабушка, это Борис.
— Очень приятно, — слегка поклонилась бабушка. Мне показалось, что она знает Бориса, и знакомство наше для нее вовсе не удивительно. — Вы чем-то похожи. А ты сегодня, внучок, молодец, хорошо постоял. Ну, вы можете идти. А я потихоньку сама дойду. После причастия я как на крыльях полечу. Идите, молодые люди, идите.

— Из церкви всегда идти легче, чем туда, — заговорил я, чтобы не молчать в дороге. — Я пытался объяснить это по-научному. — Церкви строят на горке, на самом высоком месте, поэтому идти в горку труднее, чем с горки. — Но тут в момент развития теории, мой взгляд упал на витрины магазина, что в десяти метрах от церковного забора, через дорогу. Вспомнил, как легко я в тот магазин бегал — и осёкся. Значит, мистика. Как говаривала бабушка: враг мешает, препятствия чинит, свинцовые вериги на ноги вешает.
— Бабушка твоя — мудрец, — откликнулся Борис. — Я так думаю, это у нее от веры, из поколения в поколение передается.
— Что-то у отца своего мудрости я не наблюдал, — возразил я. — Значит, не из поколения в поколение.
— Он же неверующий, как мне кажется, — сказал Борис. — Он же с вами в церковь не ходит.
— Да, не ходит, — согласился я. — Отец с бригадой по воскресеньям встречается, они там на сходках водку пьют и песни революционные распевают. — Да и нельзя ему, он передовик производства, член партии. Если его тут увидят, могут и регалий лишить.
— Да вроде времена сейчас не те, чтобы за веру партбилет отбирать. Я в телевизоре видел, как руководители страны в храме со свечками стоят и нынешний генсек с ними.
— Так-то оно так, но у них на образцовом заводе партия пока всем рулит. Думаю, не долго им рулить осталось, но пока, как ни странно, компартия мимикрирует, изворачивается, но живет и побеждает, во всяком случае на том заводе.
— Ух ты, какая! — прошептал Борис, уставившись на девушку, идущую нам навстречу, наверное, в магазин. — Ты ее знаешь?
— Знаю, — нехотя признался я. — В нее влюблен мой школьный товарищ Дима.
— Как я его понимаю! А она?
— Она его держит на дистанции. Меня тоже. Гордячка.
— Познакомь, а?
— Да она меня в упор не видит. Да и как звать не помню.
— Ну попробуй, прошу.
На ум пришли слова бабушки о том, что в каждом человеке нужно видеть хорошее. И я попробовал. Девушка неминуемо приближалась. Белые одежды на ней весьма эффектно развевались, походка была такая… балетная, изящная. Голову держала высоко, но улыбалась нам вполне по-дружески, видимо узнала. А кому еще тут улыбаться? …И я смирился. Наконец, мы поравнялись, остановились, я изобразил улыбку и выпалил:
— Согласно суровым законам международного этикета, я как воспитанный человек, обязан представить тебе моего друга Бориса. Но вот беда, наш общий друг Дима так и не произнес твое имя. Может, сама подскажешь? Кстати, здравствуй!
— Приве-е-ет! — пропела девушка. — Ну если твой закон такой суровый, — улыбнулась она, — то делать нечего. Зовут меня Дина.
— Как я докладывал выше, мой друг — Борис, меня зовут Юрий, — И мы с другом отвесили по легкому этикетному поклону.
— Здравствуй…те, — наконец подал голос Борис. Кажется, обомлел парень. Надо выручать.
— Можно без «…те», — вдруг пропела Дина, протянув ему красивую гибкую руку с золотым блеском на запястье. — Мы же из одной школы, не так ли?
— К сожалению, в вашу школу я перевелся недавно, — смущенно признался Борис. — Раньше в спецшколу ходил. Меня туда папа определил, чтобы я по его стопам, так сказать…
— Ах, вот оно что! — воскликнула Дина. — Так я тебя вместе с твоим папой видела в политехе. Я как раз туда поступать собираюсь.
— Странно, — произнес Борис, — в политехе девочек почти нет. Тебя что, родители заставляют?
— Нет, что ты, Боря, я сама инженером хочу стать. Почему тебя это удивляет?
— Потому, Дина, — он смущенно почесал высокий лоб, — потому, что я поступать в политех не собираюсь. Достаточно одного инженера в семье. Я его почти не вижу — он всегда на работе. Преподает, пишет, рассчитывает, испытывает, ездит на полигон, в командировки — горит человек на работе. Скоро совсем сгорит. Не удивлюсь, если откроется, что он уже смертельно болен. Во всяком случае, он почти всех коллег уже похоронил. Знаешь, умирать ради каких-то железок — увольте! Я жить хочу.
— Удивительно, — задумчиво произнесла Дина. — Не знаю, что на это сказать. Ты меня, Боря, просто ошеломил. — Она повернулась ко мне: — А Юра что об этом думает?
— Не думаю я об этом, — задумчиво произнес я. — Наверное, я фаталист. Куда судьба занесет, там и буду жить да радоваться. «А как жить, да не радоваться!»
— Вот и у меня та же история, — признался Борис. — Скорей всего, и я фаталист. Карьерные планы — противны движенью сердца моего.
— Да? Красиво, конечно, только вовсе не практично. — Опустила она прекрасные зеленые глаза с поволокой. — А ведь так всё хорошо начиналось… Ну ладно, мне пора. — И ушла Дина, своей танцующей балетной походкой, вся в белых развевающихся одеждах. Девушка потеряла к нам интерес, практический.
— Уж лучше так, сразу, — попытался успокоить друга.
— Ничего, ничего, — проскрипел Борис, — мы еще встретимся… на тропе войны. Мы эту красавицу им не отдадим.
— Даже не буду спрашивать, кому «им», — проскрипел я в ответ. — Так у тебя в обозримом будущем тоже оказывается тайна не распакованная. Тайна из тайн.
— Да куда же без нее? …В наше таинственное время перемен! Тут не знаешь, что с тобой через час-другой будет. Значит, Юра, станем прислушиваться к пульсации вселенной, к вибрациям ноосферы?
— Станем, Боря. Прислушиваться, идя по цепочке предлагаемых событий. Ну что, по мороженому?
— Воистину, по нему!

2
В ларьке продавалось мороженое, напитки и замороженные овощи. Торговая точка принадлежала уютной полной тетечке. Она всегда улыбалась, при этом на пухлых щеках проявлялись симпатичные ямочки. Домашний голос её притягивал даже капризных детей, которые при появлении доброй тети в окошке затихали, глядя на нее во все глаза, ожидая чего-то волшебного, сладкого и полезного. Но увы, сегодня в будке сидела другая женщина. Нет, она не показалась нам злой, жадной или, скажем, неопрятной — просто другой.
В растерянности мы с Борисом стояли, не зная, можно ли этой незнакомой женщине доверить столь ответственное событие, как кормление нас мороженым. Это ведь не какая-нибудь картошка или помидор, обычные и негодные для чистого детского наслаждения, которое все порядочные люди считают волшебством. Наконец, дама в окошке не вытерпела нашего затянувшегося подозрительного молчания, с грохотом хлопнула створкой раздаточного окна. Тихо там, за стеклом, нас обругала, чем подтвердила самые тревожные опасения. Бабушка никогда не покупала продукты питания у неопрятных и грубых торговцев, и мне не велела.
Мы прошли еще двенадцать шагов, нашли еще одну точку, торгующую напитками, замороженным зеленым горошком, газировкой и, конечно, мороженым. За прилавком стоял продавец непривычно мужского пола в юных летах, наверное, студент. Он широко улыбнулся, приятным голосом поинтересовался:
— Могу я вам, господа, чем-нибудь помочь?
Обращение «господа» нам понравилось, как и улыбка, как и белоснежная униформа юноши. И мы решительно приступили к заказу молочного волшебства:
— Нам, пожалуйста, два рожка ванильного.
— Отличный выбор! — воскликнул продавец, протягивая нам вафельные рожки в ярко-синей упаковке. — Приятного аппетита. Приходите еще.
— Какой положительный молодой человек, — констатировал Борис, разрывая бумажную упаковку. Не так ли?
— Мне тоже так показалось, — согласился я, вонзая клыки в беззащитную ванильную нежность. Проглотив первую порцию молочной неги, удовлетворенно кивнул и неожиданно для самого себя сказал:
— Нас, бескомпромиссных исследователей реальной жизни, не должны вводить в заблуждение внешние эффекты. Под их мишурой вполне может скрываться нечто порочное и опасное. Ведь у людей публичных вежливость с белозубой улыбкой является элементом обмана. Кто знает, может, этот юноша сейчас смотрит на нас из-за своего бруствера и думает про себя: какие тупые пацаны, я им только что впарил просроченный товар, а они едят и радуются, не зная, что их через полчаса ожидает диарея.
— Да нет, парень по-прежнему улыбается, что-то напевает себе под нос, видимо у него хорошее настроение. А мороженое очень даже вкусное, уважаемой марки, предельной свежести. Так что ты, по-моему, несколько того, перегибаешь.
— Вполне может быть, — легко согласился я с мнением оппонента. — Но это не снимает с нас ответственности за максимальную объективность суждений. Трезвомыслие, мой свежий друг! И никаких пленительных восторгов.
— Ну, с этим, пожалуй, трудно не согласиться, коллега! Примите мой авансовый респект.
— С миром принимаю.
— Смотри, смотри, это интересно, — толкнул меня в бок соискатель, указав на необычную для наших мест мизансцену.

Одноногий темнокожий трансвестит вышел из кабриолета Бентли розового цвета. Изящным движением пристегнул протез, обошел спереди автомобиль, наклонился к водителю, погладив жирную шею ладошкой. Одежды радужных цветов развевались в такт кошачьим движениям округлого тела. Пухлые губы расплывались в блаженной улыбке, светлые кудри оттеняли бронзовый загар. Длинные пальцы с ядовито-красным маникюром унизывали массивные золотые перстни, в мочках ушей сверкали крупные бриллианты.
— Зинванна, вы обратно кошку завели? — Чика ткнула пальцем в куриные ноги, торчащие из прозрачного пакета на руках пожилой учительницы. — Помнится, ваша Муся год уж как сдохла. Эй, Зинванна, что с вами?
Учительница смотрела на радужную диву, не имея сил оторваться от пронзившего ее чувства прекрасного.
— Именно так, наверное, и выглядит воплощенная мечта!..— прошептала старушка, прижимая к груди пакет с куриными останками. Купила она их не кошке, а себе, чтобы сварить бульон на следующую неделю, чтобы как раз дотянуть до пенсии. — А какая машина! Никогда такой красивой не видела.
— Так это Бентли Континентал, четыреста лошадиных сил, за двенадцать миллионов, — не раздумывая констатировала Чика, работавшая в итальянском бутике старшим продавцом-консультантом. — У нас на таких мочалки приезжают тряпки скупать.
— Не может быть! — воскликнула Зина Ивановна. — Разве может столько стоить автомобиль? Это же дороже чем наш дом.
— Ну, дороже нашей хрущевки могут быть даже Жигули последней модели. Я вот построила квартиру в центре, скоро переезжаю. Так что еще полгода и — хау-дую-душеньки, отчий дом!
— А я всегда тебе, Чикалина, говорила: будешь хорошо учиться, найдешь достойную работу.
— Да я в школе не то, чтобы хорошо…— промямлила бывшая троечница. — Зато красный диплом торгового универа получила. — И добавила, отвернувшись: — Правда, не совсем получила, а купила в переходе за тыщу деревянных. — И, повернувшись, громко: — Зато диплом помог устроиться в крутой бутик.
— Ты молодец, Чикалина, — произнесла зачарованная пожилая женщина, одетая в костюм булыжного цвета, заштопанный на локтях, который носила, еще работая в школе. Она неотрывно смотрела на роскошную темнокожую блондинку, словно по воздуху плывшую им навстречу. — Как она великолепна! И ведь даже отсутствие ноги на походку не повлияло. Нет, правда, она красавица!
— Вы совсем простая!.. Почему она? — обидевшись, что на нее не обращают внимания, прогудела хриплым баском Чика. — Вы что, не узнаете, Зинванна? Это же Вовка из двенадцатой квартиры.
— Это двоечник Вова Лялин? — прошипела сдавленно учительница. — Да как же это возможно!
— Ну вы совсем как простая! И ничего такого! Подумаешь! Просто он сменил пол, вошел в бренд и нашел себе мужа, который вон за рулем сидит. Говорят, миллионер из Сибири, на нефти разбогател. Этот папик нашему Вовке и машину купил, и пентхаус в центре, и загородный дом с бассейном. Только он теперь не Вовка Лялин, а Ванда Лавми. А нога у него… у нее… имеется, просто оно ее подгибает и ремешком пристегивает, как нищий в переходе, чтобы жалели и больше давали.
— Хэллоу, девчонки! — напевно произнесло «оно», отвесив смачный воздушный поцелуй паре соседок и заодно «папику», что сидел за рулем, ревниво наблюдая за радужной дивой. — А вы всё также прекрасно выглядите! Просто фэйшин! Зэ Бэст!
— Ой, Вандочка, ну прям скажешь! — смущенно зачастила Чика, поправляя растрепанные волосы, сальные на концах. — Рядом с тобой мы просто дурнушки деревенские.
— Если честно, так и есть. Я типо прикалываюсь. А я тебе, Чикушка, всегда говорила, — жеманно жестикулируя руками, пропело… пропела Ванда, — бренд в нашем гламурном лайфстайле — это всё! Это сейчас «крэм-дэ-ля-крэм»! — Потом повернулась к старой учительнице: — А я вам очень благодарна, Зина Ивановна, за вашу науку!
— Да что ты, что вы, Вова… прости, Ванда, — еще больше, чем Чика, смутилась старушка. — Разве я могла тебя научить такому! — Она оторвала руку от куриных ног в пакете и показала на розовый автомобиль, потом на радужные одежды трансвестита. — Даже мне ясно, что ты всего этого сам добился!
— Да-а-а у-у-ж, не скрою, пришлось побегать за птицей удачи. Но вы тоже меня кое-чему научили, Зинаида Ивановна! — Ванда провела пальцем в золотых перстнях по старенькому костюму учительницы, тщательно вытерла палец носовым платком в кружевах. — Глядя на вас, слушая ваши поучения, я сказала себе: никогда такой не буду! Пусть лучше умру от СПИДа, буду валяться в ногах миллионеров, но выйду в люди. Как вы нас учили, что-то такое у Горького: «Лучше три года пить живую кровь, чем триста лет жрать мертвечину». Понимаете!
— Вообще-то не совсем Горький, а Пушкин, но суть ты ухватил по всему видно правильно. Ну что же, Вовочка, — примирительно сказала учительница, — пусть хоть так… Позволь считать, что мне удалось тебе помочь выйти в люди! И спасибо тебе, дорогой… дорогая, за то, что я теперь могу тобой гордиться!
— Ах, мерси, мерси, мон шэр! — Ванда из многочисленных складок одежды извлекла перламутровую сумочку на цепочке, щелкнула замочком, двумя пальцами извлекла глаженную утюгом купюру, потом вторую и протянула учительнице. — Возьмите, Зинванна, купите себе, наконец, целую курицу, а то ходить по улице вот с этим… — Палец в золотых перстнях показал на торчащие куриные ноги с длинными когтями. — Это не комильфо! Просто какое-то Джо Дассеновское о, шайзе-лизе, в натури-е-э!
— Ах, спасибо тебе, милый мальчик!.. девочка… Вандочка! — запричитала учительница, по-прежнему восторженно глядя на бывшего ученика, жадно до головокружения вдыхая аромат эксклюзивных духов, окружавший его… ее.
— Пока-а-а-а! — одноногий темнокожий трансвестит в бренде помахал ручкой и поплыл в сторону второго подъезда хрущевки, где доживала свой век старушка-мать.
— Зинванна, — сурово проскрипела Чика, — сколько он дал? Две по пятьдесят долларов? Одну денюжку отдайте мне — это комиссионные за участие в сделке. Сейчас так принято.
— Ага, щас! — отрезала пожилая учительница, резво сунув доллары за пазуху. Отбросила куриные ноги с когтями на траву, где на подарок судьбы набросились три кошки, сидевшие в засаде. — Да ты совсем простая! Зря что ли я перед этим тупым второгодником расстилалась! А ты, Чикалина, иди! Уроки учи, двоечница!

Уничтожив мороженое, Борис выбросил в урну мятую бумажку, пропитанную сладким молоком, вытер пальцы платком и произнес в пространство:
— Ну и что на этот раз подсказывает твоё трезвомыслие?
— «Кипит наш разум возмущенный», только в «смертный бой идти» по-моему рановато. Пусть гнойник созреет до нормативной готовности, а там уж как требует врачебная этика «резать, не дожидаясь перитонита»,
— Ладно, как скажете, коллега. Как насчет, испить студеной водицы из неиссякаемого источника народной мудрости?
— Положительно, — кивнул я, баскетбольным броском отправив свою молочную бумажку в закопченное нутро мусорного постамента. — Если, конечно, народной, да еще мудрости.
За доминошным столом в центре двора сидели мужчины, осиянные солнечным светом, льющимся с интенсивно-синего неба. Одежда их, от светло-серого до агрессивно-черного цветовых оттенков, выцветшие кепки на бровях, карманы оттянуты круглой стеклотарой с таинственным содержимым. На губах шевелились прилипшие едва тлеющие окурки, в центре стола изгибалась доминошная рыба. Только ни синее небо, ни детский смех от ярко-раскрашенной игровой площадки и даже ни черная рыба в белых кляксах, в прямоугольных изгибах, и даже ни плескучее содержимое стеклянных емкостей в оттопыренных карманах — отнюдь не это тревожило население стола.
— Что будем с Американскими штатами делать? — сурово прохрипел Жора Тверской, сжав крепкие кулаки, не знавшие иного труда, кроме нежного общения со старинными сейфами. — Совсем уже обнаглели империалистические буржуины!
— А я читал в печатном органе, что с ними и делать ничего не нужно — сами развалятся, — доложил худой как щепа АндрейВаныч с Шарикоподшипникового, по ходу рассуждений манипулируя жилистыми руками под полой пиджака, нагибаясь, глотая и выпрямляясь с удовлетворением на морщинистом личике.
— Так говорить идеологически ошибочно и политически безграмотно! — срезал предыдущего оратора бывший секретарь парткома завода имени Ильича — Василич, осуждающе глядя на внеочередные манипуляции худосочного соседа. — Нельзя нам ждать милостей от политики, взять их у ней — наша задача.
— В таком случАе, вношу предложение, — громко, как с трибуны партхозактива, заголосил недавно спившийся бывший секретарь райкома комсомола Увытя Седой. — Давайте, жахнем по СыШыАм бомбой! Наши ученые подсчитали, что хватит десятка ракет, чтобы воплотить мечту Сахарова о Проливе имени Сталина между Канадой и Мексикой.
— Отут надо прибегнуть к народному голосованию! — раздался хрип Жоры, которого до сих пор после двадцатилетней завязки зовут через милицию открывать сейфы, ключи от которых потеряли нерадивые чиновники, поэтому ощущал себя человеком государственной важности. — Кто за то, чтобы долбануть по Америке бомбой? Прошу поднять мозолистые руки.
— Стоять! — вскрикнул бывший секретарь парткома Василич. — А кто из вас подумал об Американском пролетариате, о наших дипломатах-разведчиках, несущих невидимую службу? А товарищи коммунисты США? Их что, тоже под огонь? Нам история не простит! Никакой с вас сознательности! Стыд и срам!
Дворовые политики от стыда опустили головы чуть не до самой доминошной рыбы. Первым очнулся и выпрямился Увытя Седой, он солидно оттянул и без того бордовый нос, указал грязным пальцем с черным ногтем в нашу сторону и внес предложение:
— Господа-товарищи-братва! Смотрите, у нас тут молодые патриотические народные поколения. Давайте пошлем их в гастроном, а когда вернутся, мы несколько примем и тогда решим, кого бить, а кого щадить.
— Нет и нет! — возразил АндрейВаныч, сняв с лысой головы кепку, свернул головной убор в трубочку и выпростал по-Ленински руку в сторону гастронома. — Соврёменной мОлодежи доверия нету! Они все в буржуазном ревизионизме, как Шарик в парше. — Он сверкнул розовой лысиной в сторону собачей будки, откуда улыбался солнышку, детям и доминошникам патлатый щенок неопознанной породы. — Это ты, Увытя, воспрянешь и возьмешь штурмом торговую точку. И попробуй только не обернуться за десять минут! — Он грохнул кулаком по столу, подняв рыбу в воздух. — Ты у меня на бюррро рррайкома пойдешь! Ты у меня партбилет на стол положишь!..
Нам с Борисом, отвергнутым старыми революционерами, ничего не оставалось как покинуть полит-ток-шоу и вернуться к всестороннему изучению нашей жизни. Как-то естественно потянуло нас на детскую площадку. Где еще, если не среди этих маленьких человечков, ангелов земных, можно отдохнуть сердцем и просветлеть душой.
Мамаши с колясками подвинулись, освободив сидячие места для гостей мужского пола, и сходу принялись кокетничать, громко обсуждая магазины, моду сезона, цены на стоянках автомобилей, марки косметики, памперсов и перспективы поездки заграницу. Но мы с Борисом держались, предчувствуя наступление чего-то светлого.
Малыши копались в песочнице со свежим белым песочком. Подбежала собачка по кличке Шарик и присела в уголок песочницы, оставив после себя витиеватую фигурку. Ближайшая девочка подползла к уголку, взяла в ручку нечто теплое и загадочное и принесла маме, чтобы поделиться нечаянной забавой. Сама почти девочка, мама, потребовала, чтобы дочка выбросила «эту гадость», малышка неуклюже бросила и попала в пустую коляску, выстланную изнутри белой простынкой. Хозяйка коляски стала выражать свое несогласие в связи с неприглядной ситуацией, на что мама девочки, сама почти девочка, резко вскрикнула и послала хозяйку коляски куда-то очень далеко.
Три девочки из пяти, населявших песочницу, хором заплакали, да так пронзительно, что Борису пришлось прикрыть пальцами чуткие уши, чтобы не оглохнуть. Плачущую тройку малышей растащили по домам нервные мамы. Те же, которые обладали более крепкой нервной системой, остались гулять. И наступила сравнительная тишина, в прозрачную ткань которой гармонично вплетались лепет младенцев, птичье пение и песня о весне и любви, льющаяся из открытого окна. Мы с другом решили, по случаю, насладиться идиллией, расслабленно откинулись на дощатую спинку лавочки, вытянули ноги, подставив солнышку лица.
И тут, как в обычном классическом мультфильме, появился хулиган лет пяти с сучковатой палкой в грязной руке. Откуда-то сверху, должно быть его приятель, стал кричать: «Жека, иди ко мне!», «Иди ко мне, Жека!», «Жека, Жека, иди ко мне, Жека!» — и так двадцать раз, в разных вариациях, но очень громко. Жека махнул ему рукой, мол сам иди, если тебе надо, переступил в песочницу и принялся рыть палкой яму, сооружая замок из песка. Малышка, что по соседству, копала совочком плавательный бассейн у своего домика, нечаянной ножкой сравняла западную стену Жекиного замка. Тот взвыл и закричал, что есть мочи: «Мелкая! Ты что, не видишь! Ты мне стену сломала!» Мелкая остолбенела и, так как по малолетству не сумела выразить словами всю степень сожаления, попросту заревела. Подскочила мама ревущей малышки и сходу выдала крепкую затрещину Жеке. Тот выскочил из песочницы и закричал на весь двор: «Старая собака, я тебя убью!» — «Это я старая! Да я сама тебя урою!» — «А ты сперва догони!» — и давай бегать кругами, выкрикивая «Я тебя убью! Старая, старая!» — да так, удаляясь, продолжал кричать и угрожать, а его пронзительный голос долго еще раздавался эхом в стоячих звуковых волнах колодца нашего двора.
Наконец, на смену малышне, пришли детки постарше и принялись бегать по пластмассовым лестницам и желобам горки. Раньше тут стоял мощный агрегат из карусели и качелей, сваренный из металлических труб. Со временем яркая краска с конструкций сползла, смазка трущихся узлов пропала. В результате, детская площадка представляла собой страшного ржавого монстра, который гудел, скрипел, раскидывал детей во все стороны, ломал руки-ноги, и все меньше оставалось желающих воспользоваться этим развлечением. Наконец, угрожающую конструкцию разрезали ацетиленом, с грохотом забросили в грузовик и увезли прочь. Всего-то через полтора года загорелые рабочие из южных стран поставили новую детскую площадку из ярко-желтой пластмассы. Теперь грохочущие звуки создавал этот новомодный шедевр, являвший собой символ трогательной заботы администрации о подрастающем поколении. Итак, учащиеся средних классов, нехотя бредущие из школы домой, видимо засидевшись, решили размяться и совершили пиратский набег на нечто беззащитное, неохраняемое, детское. Кто знает, может быть, не специально, только грохот от их милых детских забав оглушил двор. Мы с Борисом встали с насиженных мест и отправились прочь. За нашими спинами слышались звуки, похожие на артиллерийскую канонаду, вперемежку с басовитой руганью доминошников и лаем невесть откуда набежавших собак.
Приступ голода, проросший на очень нервной почве, напомнил, что наступило время, когда «полдень, джентльмены пьют и закусывают», поэтому решили мы рассредоточиться по казармам, то есть по квартирам, отложив изучение окружающего социума в категории «простые люди» на более спокойный период, может, на время дождя, урагана или мороза…
3
Следующий день ознаменовался сразу тремя событиями.
Бабушка, моя мудрая добрая бабушка, возвращалась в «родные пенаты». Много раз я провожал старушку до автостанции и сажал в автобус, но в этот раз у меня внутри всё сжалось, сердце бухало, как сумасшедшее. Я вцепился в сухонький локоток и не хотел отпускать.
— Что же ты меня как в последний путь провожаешь? А, Юрик? — Она искоса глянула на меня, мягко выворачивая руку из моего захвата. — Вроде бы чувствую себя неплохо. Ты меня порадовал. Так что с тобой?
— Бабушка, а что если и на самом деле «в последний путь»? — громким шепотом произнес я нечто страшное.
— Ну и ничего, если и в последний, — спокойно сказала она. — Подумаешь, какая невидаль — старуха на тот свет уйдет! Нет у меня страха, внучок. А только желание встретить в вечности моего Господа Иисуса. Вот уж будет радость, так радость!
— А как же я, бабушка? — чуть не рыдал я, как избалованная девчонка. — Как мы? Как?
— Помнишь, о чем я тебе говорила? Храни мир в душе. Молись, как умеешь. Остальное приложится. И еще в храме вашем служит отец Владимир, молодой такой, но весьма благодатный священник. Так ты научись ходить к нему за советом. Батюшке вполне можно доверять. Что скажет, — выполняй без сомнений.
— Ладно, — кивнул я пустой звенящей головой. — Только ты постарайся не умирать, а?
— Это уж как Бог даст. Но постараюсь. Всё, иди, дорогой внук, отпусти меня и иди!
Дома отец завтракал один, он посмотрел на мою кислую физиономию и, ухмыльнулся:
— Что с тобой, сын? Ты будто лягушку проглотил.
— Лучше бы уж лягушку, — засопел я. — Знаешь, пап, кажется, бабушку мы больше не увидим.
— Что за глупости! Она вроде здорова и настроение у нее хорошее. С чего ты взял?
— Не знаю, только не увидим и всё…
— Брось ты это! — резко отозвался отец. — И вот что, давай иди в школу! И не вздумай опаздывать или прогуливать.
— Иду, иду, — проворчал я, подхватил сумку и пошел.

У подъезда меня ожидал Борис. Он стоял у куста рябины, подставив лицо солнцу, и улыбался. Наверное, думал о чем-то хорошем, может о Дине, а может о чем-то еще более приятном.
— Пойдем скорей, мы опаздываем, — поторопил он меня.
— Ну и что? Подумаешь, опоздаем на десять минут. Тут такое, такое!..
— Что «такое, такое»?..
— Да вот бабушку проводил домой, — пробурчал я, — а на душе, как набат колокольный: ты ее больше не увидишь, это всё.
— Но разве бабушка тебе не сказала, что вы еще встретитесь там, на небесах.
— Это если встретимся, а то ведь для меня это очень сомнительно. Какая она — и какой я!
— Ну так и стань таким, как она! А я тебе помогу, чем смогу. А ты мне.
— Да? — глянул я на Бориса, он меня пытался успокоить, приободрить, и это было приятно. — Спасибо…
Не успели мы пройти половины пути до школы, как за спиной раздался голос, прерываемый хриплым дыханием:
— Молодые люди, прошу, остановитесь на минутку. Совсем задохнулся, догоняя.
Мы остановились, позволив пожилому человеку поравняться с нами. Выглядел он весьма странно: костюм-тройка с платочком в кармане и цепочкой на жилете, галстук-бабочка съехал набок, дорогие английские ботинки изрядно разбиты, портфель крокодиловой кожи и седая бородка с очками в золотой оправе поверх носа с синеватыми склеротическими прожилками. Господин улыбался, по-деревенски прикрывая щербатый рот пухлой ладошкой. Наконец, перевел дыхание и сказал:
— Простите еще раз, молодые люди. Я о вас всё что мог, узнал. Вы мне подходите! Еще раз простите, работа у меня такая. Я рекрутер или если хотите, — покупатель талантов.
— А мы, стало быть, ваш товар или если хотите — рекруты, — съязвил Борис.
— Простите, да! — нимало не смутился господин в бородке. — Вот, возьмите и на досуге внимательно почитайте — это именно для вас! — Он протянул каждому по цветной брошюрке. — И настоятельно рекомендую после окончания школы идти к нам. Повторяю — прежде чем вас догнать, я учинил целое расследование. Вы именно те, кто нам нужен! С Богом! — И удалился.
— Нет, а что тут такого, — прошептал Боря. — Эти профессора и академики — все немного не в себе.
— Думаю, что это не типичная рассеянность «не от мира сего», — пробубнил я, — а продолжение всё той же цепочки мистических событий.
Несколько ошеломленные, мы одновременно на ходу открыли брошюрки и прочли следующее:
«Всемирная Академия Общественных Наук основана тремя академиками из трех ведущих стран мира, на собственные средства. Мы готовим широкий спектр специалистов в области управления, политанализа, дипломатии, журналистики, образования 21-го века и проч. На время обучения выплачивается стипендия в сумме от пятисот условных единиц и более, в зависимости от результатов тестирования. После трех лет интенсивного обучения по новейшей методике — последует трехлетняя практика интерном на избранном самими учащимися поле деятельности, с оплатой согласно штатному расписанию, но не менее десяти тысяч условных в месяц. Разумеется, все время обучения сопровождается юридической поддержкой. Мы не волшебники, мы просто помогаем таланту вырасти и реализоваться, именно потому, что сами в юности могли об этом только мечтать».
Сзади на обложке — улыбающиеся старички-академики, в количестве до трех моложавых физиономий, один из них — догнавший нас пожилой господин, правда в реале тот имел во рту не так много зубов, как на картинке. Видимо, времени на ремонт протезов не хватало — все силы брошены на реализацию мечты нищей небесталанной юности.
Ни слова не сказав, мы лишь переглянулись, сунули брошюрки в сумки и быстрым шагом двинулись в сторону школы, откуда раздавался угрожающе дребезжащий «третий звонок».
Эти два происшествия случились до обеда. В столовой мы дружно урчали над двойными порциями окрошки, да еще со свежим парниковым огурцом, да еще с огненной горчичкой. Вышли в школьный двор в прекрасном настроении. Согласно научным исследованиям, теперь целых сорок дней мы еще сможем жить и радоваться солнцу, таинственным происшествиям, которые непременно случатся, да и уже начали. Школьный двор сотрясали крики малышей, вопли школьников постарше, и всё это под ошалелое цвирканье птичек и звуки ритмичной музыки из распахнутых окон дома напротив. Поэтому нам обоим пришла идея исполнить припев бесшабашной песенки Саймона и Гарфункеля «На школьном дворе»:

Well, I'm on my way
I don't know where I'm going
I'm on my way
I'm taking my time but I don't know where
Goodbye to Rosie, the Queen of Corona
See you, me and Julio down by the schoolyard
See you, me and Julio down by the schoolyard

Вэлл, айм он май вэй
Ай донт ноу вэар айм гоуинь
(это я понимал, это по-нашему: Я иду своим путём, я не знаю, куда иду.
Гуд бай, ту Роооуузи, зэ Куин оф Корона
(тоже ясно: прощай, Роза, королева красоты,
выгляни, видишь — я и Хулио внизу на школьном дворе)
«Сиийуу ми энд Хулио даун бай зэ скюльярд» — вытягивали мы рефрен высокими голосами, причем у Бориса вот этот «скюююльярд» получался и вовсе как у Пола с Арчи. Потом еще свистели, как сумасшедшие авторы и исполнители — а как же!..
Мы самозабвенно пели с прищуренными от яркого солнца глазами, углубившись в текст, в перевод текста на русский язык, в те веселые ощущения, которые передавала нам эта странная, но такая близкая по духу песня.
…И не заметили, как прозрачным силуэтом перед нами выступила из солнечного облака самая красивая девушка нашей школы, по имени — надо же! — Роза. Она была нашей региональной «Queen of Corona» — королевой красоты. Борису хоть бы что, а я смутился и потупил ослепшие на миг бесстыжие очи. Мечты об этой девушке томили меня не один год, я боялся приблизиться к ней, столбенел, когда она оказывалась рядом, бессонными ночами под светом луны писал ей стихи. Девушка это чувствовала, она это знала и каждый раз, как из ведра студеной водой, окатывала меня своей лучезарной насмешливой улыбкой, держа на дистанции: «не подходи, унижу!»
— Значит вот так: «прощай, королева красоты Роза», — говорила она, обращаясь ко мне, но глядя в лицо Борису. — «Я тебя променял на школьного друга Хулио»? Или как там его?
— Моего друга Хулио, — сострил я неуклюже, — в реале зовут Борис. А это…
— Да знаю — Роза, — иронично улыбаясь, произнес мой друг. — Мы встречались в спецшколе на вечере танцев.
— Только познакомиться не пришлось, — грустно сообщила Роза, получив от моего друга то, что обычно получал от нее я — ушат холодной воды. Мне даже стало жалко подругу детства. Хоть, если честно, от той милой девочки в нынешней Розе ничего не осталось.
Борис неожиданно снова затянул припев «Школьного двора», я подключился, и мы, пританцовывая, посвистывая, двинулись к величественному железобетонному порталу школы:
Goodbye to Rosie, the Queen of Corona
See you, me and Julio down by the schoolyard
Короче, гудбай, девушка-красавица! Гуд, так сказать, бай…
— Да ты не расстраивайся, Юр, — уже в коридоре сказал Боря. — Она не та, кто тебя заслуживает. Знаешь, как у нас в спецшколе ее называли? Только не тресни меня сгоряча! Переходящим красным знаменем. Ее там все кому не лень перепробовали.
— И ты, гад такой? — прошипел я угрожающе. Мне на самом деле захотелось его треснуть.
— Нет, что ты! Я брезгливый, мне такие ни к чему. А ты все-таки расстроился…
— Я в нее влюблен с детского сада, был. Понимаешь?
— Думаю, тут ключевое слово — «был». Ну, что поделать, Юр! Не той дорожкой пошла девочка. Не той. — Потом улыбнулся, положил руку мне на плечо и бодро произнес: — А видишь, как песенка пришлась кстати! Ты вообще-то заметил, как все у нас с тобой здорово получается? Это твоя бабушка там в церкви за нас помолилась — и вот… Наше знакомство, одна красавица, другая, потом этот старичок академический — это всё неспроста.
— Всё равно больно, — признался я.
— Это ничего, это пройдет. У нас с тобой впереди великие дела, великие свершения, коллега! Так вперед!..
— …На контрольную по физике!
— Ну да, пока на контрольную… — почему-то взгрустнул Боря. — Кстати, вон твой Дима уже нервничает, головой крутит, не у кого списывать. Пожалеешь его?
— А как же. Да он неплохой парень, только происхождением подкачал, да и влюбился в Дину не вовремя и не к месту.
— Все-таки, скучновато всё это. Тесно как-то.
— Никто тебя сюда не заставлял переходить, из твоей очень специальной школы нерабочей молодежи.
— А бабушка?, а ты?, а наш старичок-академик? — разве не вы это устроили?
— Ну да, — кивнул я, вспомнив троекратный сон. — Мы и устроили. Так что не скучай!
После уроков я плелся за Розой в комплекте с её свежим бойфрендом, тупо вожделея одну и испепеляя взором другого. В такие минуты я себя ненавидел. Но оторвать взгляда от возлюбленной не мог. Она так прекрасна!.. А походка, а эта длинная шея в светлых прядях, а длинные стройные ноги, а осиная талия, стянутая ремешком из змеиной кожи! Наконец, моё гормональное безумие прервал Борис, догнавший меня как раз в тот миг, когда парочка скрылась за углом дома, а я было собрался идти туда же.
— Ну что, удалось тебя спасти? — Шлепнул меня по плечу бдительный друг. — …От позора мелочных обид… Юрка, это же неприлично, в конце концов. Очнись!
— Ага, посмотрю, как ты очнешься от созерцания Дины, — проворчал я, опустив глаза.
— Вот почему хочу внести в повестку дня предложение, — бодро отрапортовал Борис, подняв согнутую руку, как первоклассник, которому срочно захотелось в туалет.
— Вноси, зануда, — съязвил я, почувствовав облегчение. Все-таки хороший он парень.
— Итак, слушай и не говори, что не слышал! — снова до обидного бодро сказал Борис, подражая королевскому глашатаю. — Ты как-то признался, что слова твоей мудрой бабушки записываешь в блокнот.
— Да, записываю. И да — в блокнот. А причем тут наши дамы?
— А вот причем. Чтобы разорвать сети, в которые они нас поймали, необходимо нечто очень сильное. Понимаешь?
— Догадываюсь.
— А что может быть сильней, чем разгадывание вековой мудрости, носителем которой и является твоя старушка. Ну что, начнем грызть базальт истинной науки? Не той, которую нам втюхивают в школе… А истинной!..
— Ладно, сиди тут, а я сбегаю домой и принесу записи.
И трусцой поспешил домой.
— Знаешь, Юра, что я придумал, пока ты едва плелся домой и обратно? Вон там, за углом, есть офис, зашел как-то и увидел там огромный ксерокс. За небольшую мзду офисные трудяги работают на вынос. Пойдем, я сниму копию, будем изучать и обмениваться идеями в телефонном режиме. Ну и лично, при встрече, конечно. Но сначала нужно прочесть и вникнуть. Согласен?
— Да, конечно, — кивнул я. — Это и меня заставит вплотную заняться… Как ты сказал? Истинной наукой? А ведь и вправду, мне эти физики-химии-математики уже надоели. Я их учебники еще летом на балконе от нечего делать проштудировал. А сейчас просто отсиживаю повинность. Правильно ты сказал — скукота. А тут, — я постучал пальцем по блокноту, — есть, нечто очень важное и… таинственное. Я уже чувствую себя исследователем.
— Уже?
— Погоди, погоди! Вот, пошло, пошло — есть, почувствовал!

4
Как предупреждала бабушка, каждое доброе дело просто обязано сопровождаться искушениями. Поэтому мы с Борисом, предупрежденные, а значит, подготовленные к разнообразным негативам, приняли их на удивление спокойно. Всё дело в том, что наши отцы одновременно решили вдруг заняться нашим воспитанием.
…За окном разворачивалась дивная картина. Над черной контурной линией домов на горизонте плыла, завихряясь, апельсиновая река в алых парусах облаков. Небесная синева сверху темнела, оттеняя тающий свет. Там и тут зажигались звезды. Вот и старая знакомая вспыхнула — Вега, что на вершине созвездия Лиры. Той самой, которой Орфей очаровывал земных и подземных современников. Как-то моему другу Диме подарили телескоп. Стоило ему в тихую лунную ночь взглянуть на звездное небо, как он загорелся идеей стать астрономом. Месяца через три изучения звездной россыпи, он пригласил меня и весьма поэтично рассказал о своих ученых изысканиях. Я слушал рассказ о созвездии Лиры, глядя в телескоп, наверное, на всю жизнь запомнив яркое свечение огромной Веги. Казалось, увеличить звезду еще втрое — и можно ослепнуть от мощного белоснежно-голубоватого света.
Сейчас Вега скромно выглядывала из-за пелены полупрозрачных облаков, но когда оказывалась на чистом фиолетовом небесном поле, снова вспыхивала ярко и призывно. Дима, как обычно довольно быстро охладел к телескопу, да и приглашать в гости перестал, но та увеличенная в десятки раз телескопическая Вега запомнилась. Вот и сейчас звала полюбоваться, подобно красавице: конечно, ты ничтожество, и ничего общего у нас с тобой быть не может, но восхищаться мною ты просто обязан.
— Ну чего ты опять уставился в окно, будто меня нет, — проворчал отец.
— Так ведь красиво! — медленно произнес я, показывая рукой на закат солнца за окном.
— Я столько лет ждал, когда ты вырастишь, и мы с тобой по-мужски посидим, выпьем как нормальные люди. Давай, наливай!
И я послушно наливал.
— Послушай меня, заслуженного человека, сын, — гундосил пьяненький отец. — Главное в жизни — это деньги и уважение начальства. Будут деньги, сможешь купить, что душа пожелает. Будет уважение, будешь на хорошем счету, будешь получать премию, бесплатную квартиру, машину.
Заглядывала на кухню мама, вернувшаяся с работы, но увидев мужское застолье в разгаре, наличие закуски на столе, уходила в жилые недра. А мы с отцом пили и пили, приканчивая вторую бутылку.
— Знаешь что, — продолжал отец, — брось ты эти свои книги, науки и всю эту дребедень. Ничего этого тебе в жизни не пригодится. Стань, как я, простым работягой. У нас, знаешь ли, собственная гордость — на буржуев смотрим свысока. Наливай!

В доме напротив, что под номером три, на седьмом этаже, в это самое время протекал следующий серьезный мужской разговор:
— Что такое сталь? А, сынок?
— Сталь — это металл, — устало отвечал Борис.
— …И почему она важна в оружейном строении? Все просто: сталь — это чугун с таким количеством углерода, который позволит его закаливание — но не слишком много, так как это делает будущий сплав хрупким. У стали нет пор, она состоит из кристаллов. Форма, размер и положение этих кристаллов определяют их механические параметры. Кристаллы стали имеют размер и формы, а также имеют свои названия: аустенит, мартенсит, цементит (карбид железа) и феррит. Это же звучит, как песня, как гимн! Понял?
— Конечно, понял. Что тут непонятного.
— Ты подлей, а то бокалы пусты, а это неправильно. Не так уж часто мы с тобой сидим по-мужски. Работа, сынок, она у мужчин главное.
— Поэтому мама от нас ушла и уехала за границу с дипломатом?
— Знаешь, сынок, ты маму не обвиняй! — Отец качал кулаком с отторгнутым указательным пальцем, пытаясь акцентировать важность темы. — Просто ей с ним лучше. Сам посуди: у меня работа, у тебя учеба, а у нее — дипломат с его загранкой. Как говорится, каждому — его. И все при деле. Вполне логично.
Борис вполуха слушал отца, отпивал из бокала марочный коньяк и смотрел за окно.
Там разворачивалась дивная картина. Над черной контурной линией домов на горизонте плыла, завихряясь, апельсиновая река в алых парусах облаков. Небесная синева сверху темнела, оттеняя тающий свет. Там и тут зажигались звезды. Вот и старая знакомая вспыхнула — Вега на вершине созвездия Лиры. Той самой, которой Орфей очаровывал земных и подземных современников. Как-то отцу на работе подарили телескоп. Стоило Борису в тихую лунную ночь взглянуть на звездное небо, как он загорелся идеей стать астрономом. Месяца три он изучал звездную россыпь. Часами разглядывал созвездие Лиры, глядя в телескоп, наверное, на всю жизнь запомнив яркое свечение огромной Веги, второй по яркости звезды в северном полушарии. Казалось, увеличить телескопом звезду еще втрое — и можно ослепнуть от ее мощного белоснежно-голубоватого света.
Сейчас Вега скромно выглядывала из-за пелены полупрозрачных облаков, но когда оказывалась на чистом фиолетовом небесном поле, снова вспыхивала ярко и призывно. Отец, занятый производством, довольно быстро охладел к телескопу, да и отдал коллеге. Но детская телескопическая Вега, увеличенная в десятки раз, Борису запомнилась. Вот и сейчас звала полюбоваться, подобно красавице: конечно, ты ничтожество, и ничего общего у нас с тобой быть не может, но восхищаться мною ты просто обязан.
— Понимаешь, сын, еще недавно считали, что процесс пластической деформации заключается в одновременном сдвиге кристаллических плоскостей, одна относительно другой. Это представление не вяжется с большой величиной усилий, необходимых для преодоления атомных связей на плоскостях скольжения. Сейчас общепризнана теория, согласно которой сдвиг происходит не сразу, а последовательными этапами (эстафетно).
— Конечно, эстафетно, — кивал Борис, — ежу понятно.
— Но и это не всё! Ты послушай, послушай! Вокруг дислокаций возникают поля напряжений и образуются площадки облегченного скольжения. Достаточно сравнительно небольшого напряжения, чтобы вызвать на таком участке сдвиг кристаллических плоскостей на одно межатомное расстояние. Этот сдвиг сопровождается соответственным перемещением площадки облегченного скольжения по направлению или против направления действия силы. На новом месте расположения площадки, в свою очередь, происходит сдвиг на одно межатомное расстояние, сопровождаемый новым смещением площадки скольжения…
Отец заметил, что внимание сына поглощено отнюдь не стальными решетками, а тем, что творится за окном. Взглянул туда и он.
— Ну и что тебя там заинтересовало?
— Да вот, не могу понять, зачем нам столько звезд? Как сказано в Библии, луна — для ночного освещения, а звезды — для указания пути страннику. Но мне это кажется слегка упрощенным. Ведь в той же Библии есть слова о том, что Бог создал всего именно столько, сколько необходимо человеку. Ни одной молекулой больше. Но если мы этим звездным изобилием не пользуемся, то для чего миллиарды светил, планет, галактик, большинства которых мы даже увидеть не можем?
— По-твоему, эта тема достойна изучения? — изумился отец.
— Конечно, пап, еще как достойна! — воскликнул Борис.
— Та-а-ак, — протянул отец, — значит, зря я тут тебе лекцию читаю?
— Значит, зря…
— Ну, мы это еще обсудим! Наливай!

5
Ранним утром, за час до начала школьных занятий, из дома номер три и дома номер пять, одновременно вышли два гражданина. Не сговариваясь, они проследовали по направлению к доминошному столу, одновременно сели на противоположные скамьи, воткнули локти в гетинаксовое покрытие столешницы, уложили на кулаки физиономии и глубоко вздохнули.
— Чем поили?
— Водкой. А тебя?
— Коньяком, но тошнит не меньше.
— На Вегу смотрел?
— А на что еще было смотреть?
— Понятно. Какие предложения?
— Я взял термос с крепким чаем. Давай выпьем.
— Давай. Ого, какой крепкий! Это не чифирь?
— Нет, просто сладкий крепкий чай. Ну как?
— Оттягивает. Хорошо.
— Допил? Давай сюда кружку.
— Возьми. И вправду похорошело.
— Тогда вставай.
— Зачем?
— Побежим.
— Ты с ума сошел?
— Нет, не сошел. Три круга по школьному стадиону. Х-х-ходу!
— Да? Ладно… Ходу!..

Бегуны достигли половины первого круга тартановой дорожки школьного стадиона. Хоть пульс и участился до предела, хоть и облился потом, моё дыхание выровнялось, восстановив привычный ритм. Мой организм вошел в состояние, которое начинало приносить мышечную радость.
— Юра, коуч мой бессердечный, — прерывисто дыша, прохрипел Борис за спиной. — Ты подумал о том, куда будешь девать мой труп? Я умираю! Слышишь, деспот!
— Ничего плохого с тобой не случится, — отозвался я, сообщив своей фразе максимум оптимизма. — Ты сейчас приблизился к «мертвой точке». Как преодолеешь, наступит второе дыхание. И грянет счастье, безоблачное, как небо над нами.
— Юрка-а-а, — сипел ведомый, — задыхаю-у-усь!
— Еще три секунды!..
— Ой, что-то случилось, — констатировал Борис ровно через три шага. — Меня будто сзади хорошенько пнули.
— Весьма образно, коллега!
— …Я лечу-у-у! — заорал Борис на весь стадион, подняв с трибун стаю голубей. — Юрка, лечу-у-у! Это что, и есть втордых? Рок-группа такая была. Помнится.
— Ага, оно и есть. А теперь прекрати орать и установи ритм: три шага вдох, три — выдох.
К финишу мы с Борисом пришли вместе, в мокрых футболках, ровно глубоко дыша и даже улыбаясь всем телом. Прошли пешком еще половину круга и покинули стадион, вырулив на пешеходную асфальтовую дорожку.
— А ты еще и с сумкой через плечо, — удивился Боря, указав на мою поклажу с пустым термосом и полотенцем внутри.
— Это у нас, у солдат, называется «на полную выкладку». Ты что, не занимался военной подготовкой или, там, «Зарницей»?
— Где там! Не зря же сбежал из мажорной спецшколы. Там контингент берегут для великих чиновничьих свершений.
— Когда тебя излишне берегут, значит медленно убивают. Нам нельзя без «мертвой точки» и «второго дыхания». Организм нужно, как ты изящно выразился, пинать. Ну или закалять, если по-научному. Вот сейчас придешь домой, сразу прыгни под душ. Минуту обливайся теплой, почти горячей водой, потом горячую выключи, холодную спусти — и обдай себя от макушки до щиколоток холодной. И так каждое утро. Встречаемся здесь через пятнадцать минут.
Ну, конечно, не через пятнадцать, а через семнадцать минут, Борис быстрым энергичным шагом проявился из-за угла своего третьего дома. Он сиял, как начищенный латунный тазик для клубничного варенья.
— Ну, Юрка! Ну, коуч, я тебе этого никогда не забуду! — Чуть не бросился мне на грудь Борис.
— Слушай, Боб, если хочешь выразить уважение, — охладил его чрезмерный пыл, — прошу заменить чуждое импортное словечко «коуч», что кажется значит тренер, на наше родное «гражданин начальник».
— Слышь, Юр, у нас с тобой столько накопилось информации и впечатлений! Словом, давай после школы встретимся и обсудим по-живому…
— Я готов. А ты?
— А на что нам, по-твоему, целых пять уроков? У меня с собой вчерашние копии твоего блокнота. Я, пожалуй, скрещу твой метод втордыха с многоделанием Юлия Цезаря. Посмотрим на результаты. Пока! — И он подошел к Дине, которая развевалась белыми одеждами, и, казалось, только и ожидала его появления.
Та-а-ак, кажется, академик и ее охмурил, что не удивительно — у этой барышни в дневнике имелись только отличные отметки, и ее, как говорится, «тянут на золотую медаль». Борис, хоть и улыбался, хоть и продолжал светиться после утренних упражнений, но держался с девушкой прямо, как бетонный столб освещения, что в свою очередь, заставляло Дину тянуться к моему высокому другу, как цветок к солнцу. Мимо необычной парочки проходили школяры, девочки завистливо поглядывали на Дину, мальчики — с восхищением на Бориса. Ну хоть так.

Школу нашу построили таким образом, чтобы весеннее солнце заливало золотыми лучами огромные окна, создавая внутри не только жару с духотой, но и желание поскорей закончить урочное занудство, где «суха теория, мой друг» и вырваться туда, где «древо жизни пышно зеленеет». И высыпать толпой с веселым гвалтом наружу, где дышалось свободно, улыбалось вполне естественно и так хотелось жить!..
Борис за стеной, а я у себя в классе — оба занялись подпольным правдоискательством. Я пробежался по своим записям в блокноте, в который раз удивился плотности мудрых изречений на страницу текста. Задумался. Не так, как над теорией Максвелла, которую уговаривал нам рассеянный физик, привычно поддергивая съезжающие в полость ботинка носки.
В строчках блокнота жила своей таинственной жизнью выстраданная мудрость веков. Казалось, разгадать ее не хватит ни ума, ни жизненного опыта, ни даже наших молодых мозгов. Но это как в утреннем беге по бордовому тартану — тупым войлоком в башке проходишь мертвую точку, полностью расписываешься в ранней деменции. Вдруг — пинок, шок, наитие — и вот уже в диполе «сердце-голова» пульсирует свежесть! Внезапно тебя озаряет: расслабься, доверься, позволь этому в тебе жить, а дальше всё пойдет по писаному, именно так как нужно великой Истине. Просто, дай ей самой вести тебя по жизни. Просто позволь.
Разумеется, первое, что я изложил Борису на перемене — мое открытие. Он удивился:
— А я тебе хотел высказать то же самое. Ты что, подслушал мои мысли через бетонную стену?
— Думаю, источник вдохновения был у нас один. Смотри в корень этого поэтического слова — вдох, Дух. Разумеется, Дух Святой. А для Него нет преград.
— Это так, — согласился Борис, скривившись от звонка на урок. — У меня только свое замечание. Ну так, мысли вслух. Знаешь, что я заметил, когда изучал Писание и Предание церковное? Не так уж важно, кто услышал слово Истины, кто его записал и донес до нас. Источник-то один.
— Важно то, в каких условиях, с какой кровью им это досталось. Ведь нам идти по пути, проложенному святыми. И вот что, давай на перемену больше не выходить. Больше успеем, а после уроков ка-а-ак дадим!
— Давай, — только и успел бросить Борис, закрывая за собой дверь класса.

После школы мы с Борисом углубились в дебри сквера с высоким кустарником. Разогнали юных ромео-джульетт, погрузившихся в изучение науки целования, сели на теплую скамью, подышали полной грудью густым ароматом весны и… мы дали. Первым вступил Борис. Он приоткрыл портфель, привезенный отцом с заграничного симпозиума, и полушепотом сказал:
— Кажется, я тебе этого не показывал.
В портфельном зеве я обнаружил не менее десятка, а то и больше, книг. Сразу узнал компактное издание Библии, «Новый завет», молитвослов, а остальные, увидев мой интерес, он доставал по очереди и разворачивал ко мне названием: «Закон Божий», «Исаак Сирин», «Василий Великий», «Оптина пустынь», «Иоанн Дамаскин»…
— Прости, я тебе не раскрыл одной своей хитрости, — смущенно сказал Борис. — Я уже несколько лет собираю церковные книги. Отец не жалеет денег на книги и мне всегда даёт, сколько ни попрошу. Правда, он не знает, что это книги не по физике, а по Закону Божиему.
— Бабушка говорила, что мне еще рано читать это. — Указал я на походную библиотеку Бориса. — Ты, мол, в церковь походи, молиться научись, а уж потом, по мере очищения от страстей, поймешь, что там написано.
— Так, а я о чем! — воскликнул Борис. — Не скрою, читал я все эти книги! Только внутрь почти ничего не вошло — как об стенку горох. Понимаешь! У меня бабушка померла, а у тебя жива. И смотри, как она сумела нас обоих привлечь к поиску истины. Она тебе дала самое важное. Она ведь сии глаголы не просто вычитала, не просто услышала на проповеди в церкви, — она это пропустила через себя, через душу, через свою жизнь. Поэтому вот здесь, — он постучал по блокноту, — всё живое! Всё из жизни, всё о жизни.
— Ну это понятно, — кивнул я, по-прежнему мало что понимая.
— Знаешь, Юр, отец научил меня всегда вычленять главное, и уже на основании главного строить собственный путь к истине. А сегодня на уроке физики, во время рассмотрения теории Максвелла, меня озарило! Даже не знаю, как сказать… Это как на стадионе утром, сначала отупел, потом понял, что уткнулся в тупик, потом прошел «мертвую точку», и вдруг — вот оно! У меня перед глазами появились слова из блокнота: «Бог — самое простое существо на свете».
— Я тоже много раз спотыкался об эту фразу, — признался я. — Но она мне каждый раз не давалась. Смысл ускользал. Ведь для нас «простое» значит примитивное, а тут — Бог всемогущий, всеведущий, совершенный.
— А я о чем! Эти слова я читал во всех моих книгах, — он провел пальцами по корешкам книг в портфеле. — Я даже могу выписки для тебя сделать. Но что толку — меня только сегодня прожгло!
Борис даже вскочил, повернулся ко мне, нагнулся и стал, размахивая руками, громким шепотом вещать:
— А тут сразу мысль: если Бог прост, то мы, уподобляясь Богу, должны стремиться к простоте!
— Но у меня сразу вопрос: какая простота и в чем? Те вчерашние доминошники— просты? Учительница, лебезящая перед трансом, — это куда? А детки, которые обещали убить друг друга — просты или где?
— А вот это нам и предстоит выяснить и со всех сторон изучить! Тут же есть два полюса — на одном: «Простота хуже воровства», а на другом: «Где просто, там и ангелов со ста, а где сложно, там ни одного». Кстати, не знаешь, откуда это?
— Из Амвросия Оптинского. Бабушка ездила в Оптину, оттуда эти слова и привезла. Да я же где-то в блокноте написал.
— Что еще раз доказывает, что одно — написано и прочитано, и совсем другое — прожито и пропущено через кровь.
— Согласен!
— А теперь, Юра, смотри как всё четко выстроилось в единую цепочку. Мне становится тошно среди тупых мажоров, которым все эти наши поиски истины побоку — и я перехожу сюда. Дальше! Моя бабушка умерла, а твоя тебе вон чего намудрила. Это два. Третье: твоя бабушка, по сути, знакомит нас в церкви. Четвертое: наши отцы каждый по-своему уникален, но имеют нечто общее: они на своем примере показали нам, что по их пути мы не пойдем, это нам чуждо. Пятое и шестое: несчастная школьная любовь, которая вполне может переломать нашу жизнь, — нам же вместо этих сю-сю и «ах, Ваня, я ваша навеки» даётся идея, за которую и жизнь отдать не жалко. Ты только подумай: уподобиться Богу в Его совершенной простоте.
— Да, на самом деле красиво! — согласился я.
— Ага! Проняло! Как сказал бы принс оф Дэнмарк Гамлет: «это ли не цель!» Или, по-вашему, по-простому: «тиз э кансимэйшн диватли, ту би вишт». А!
— Ладно, хорошо, — кивнул я, — как учит партия родная: цели намечены, задачи поставлены; выполнишь — орден, провалишь — расстрел. А сейчас, давай на часок спустимся на землю. Бренное тело просит супа и котлет с картошкой.
— Вот так всегда: воспаришь душой, забьешься сердцем, а тебе — извольте вниз, в подвал на пытки бытом. Да ладно уж, пойдем тебя кормить.
— А ты, что же, не будешь?
— Как же, еще как буду!

6
Из школы мы выходили втроем. На пороге под монументальным порталом нас ожидал улыбающийся старичок академик. На этот раз он облачился в светлый костюм-тройку с бабочкой и платочком в нагрудном кармашке. Зубы также сверкали ровной фарфоровой белизной. Нос крепко оседлали дымчатые очки в классической черепаховой оправе с позолоченной инкрустацией.
— Как хорошо, что вы вместе! Вот и учиться будете вместе. Диночка тоже приглашена к нам.
— Нисколько не удивлен, док! Она у нас лучшая… — Борис запнулся и добавил: — …В плане, успеваемости.
— И не только, верно, юноша? — мстительно добавил академик, припоминая Борису прошлые язвительные замечания.
Друг мой смутился, что на него не было похоже. Тут и я получил сатисфакцию за насмешки по поводу моих неуклюжих преследований моей-не-моей Розочки, а также за его издевательства относительно морального облика моей подруги детства. Кажется, я банально готов простить ей всё, что угодно, только бы она вернулась. …Но какая пошлость, господа!
— Кстати, можете ко мне обращаться по-простому: Илья Сергеевич, — с неувядаемой улыбкой произнес красивым ораторским баритоном академик. — «Док» тоже можно, но только после третьей рюмки марочного коньяка на втором году обучения.
Заметив высочайшую степень нашего уважения, которым прониклись его будущие стипендиаты, он посерьезнел на миг и торжественно произнес:
— Я здесь для того, чтобы пригласить вас, друзья мои, на ознакомительную лекцию, которая состоится сегодня в восемнадцать часов. Вот адрес. — Он протянул нам три визитные карточки. — Кстати, можете считать этот документ охранной грамотой. В наше лихое время звонок по указанному здесь телефону может спасти из любой самой патовой ситуации, поэтому попрошу не выбрасывать, а вместе с паспортом положить в эти портмоне.
Он извлек из портфеля два кожаных портмоне и в том же стиле женский кошелек для Дины. Все предметы роскоши были украшены золотым тиснением «Всемирная академия общественных наук» и солидным вензелем в виде герба.

Мы с Борисом не без труда разыскали особнячок Академии, который стоял в череде подобных строений за высоким забором с пиками. На воротах вооруженный охранник проверил наши визитки и пропустил на территорию, утопающую в цветах, с дорожками из светлых плиток, петляющими средь ядовито-зеленых стриженых газонов. В центре сквера, окруженный скамьями, задумчиво располагался сад камней с фонтанчиками. Мы насчитали четырнадцать камней из пятнадцати возможных и семь фонтанов в розетке из цветного стекла для вечерней подсветки. Кроме частокола светильников мы приметили не менее десяти камер слежения, которые послушно сопровождали наше торжественное шествие.
По контуру сквер окружали с трех сторон легкие галереи, чтобы и под дождем студенты не прерывали мыслительного процесса.
— Интересно, — сказал я, — а как тут пользуются этим садовым великолепием зимой?
— А вон, посмотри. — Борис показал на стойки с рельсами вдоль наружных стен. — По этим направляющим выдвигаются стеклянные арки с торцов. — Он пальцем прочертил с противоположных краев горизонтальные линии. — Оттуда и оттуда. А на середине, над головами смыкаются, образуя стеклянный прозрачный свод. Наверняка у них имеется и система удаления снега. Так что все продуманно, все по последнему слову техники и эстетики. Только не верится, что этот роскошный замок могли потянуть наши академики. Видимо, тут вложены деньги очень богатых буржуинов.
На входе в здание суровый вахтер с пистолетом в кобуре на поясном ремне еще раз проверил визитные карточки, но еще к тому же выписал в журнал паспортные данные и, нажав на кнопку в столе, ослепил нас голубоватой вспышкой встроенного в стену фотоаппарата. Эти процедуры внушили нам чувство защищенности, которой окружила нас всё более уважаемая академия с ее системой безопасности, уютным сквером и садом камней.
В зале заседаний собралось не более полусотни слушателей. На возвышении в торце помещения за длинным столом сидели четыре человека, троих мы узнали по фотографиям в буклете. Знакомый нам Илья Сергеевич, постучал пальцем по микрофону и, не вставая, заговорил:
— Господа будущие академики! — Последнее звуки «к», «и» его обращения утонули в треске аплодисментов.
— Чего это они? — удивился я.
— Помнишь, из нынешнего юмора: «Как там мой народ?» — «А как и положено — ликует!» — как всегда иронично предположил друг.
— Благодарю! — продолжил академик. — Во-первых словах, должен сказать, что среди вас нет ни одной случайной кандидатуры. Прежде, чем вас пригласить, мы полгода отбирали кандидатов. И вот результат: из сотни тысяч отличников мы выбрали именно вас, по нашей уникальной системе. Среди прочего, нас интересовали душевные качества, такие как честность, отсутствие жадности, лизоблюдства, карьеризма. Вон та парочка юношей уж точно в таковых смертных грехах не замечена.
Академик показал на нас с Борисом. Взгляды присутствующих пронзили нас пучком лазерных лучей. Борис небрежно помахал публике ладошкой.
— Я за ними, как старый пёс за младыми оленями гнался, аж задохнулся и вспотел, — с трудом преодолевая гул в зале, пошутил оратор. — Однако, продолжим. По той же уникальной системе, мы будем вас обучать. Ни одного лишнего слова, ни одной ненужной формулы вы здесь не услышите. Наш курс максимально уплотнен и эффективен. Вы сами сможете выбирать темы для факультативного изучения, но по окончании обучения, вас ждет суровый беспристрастный экзамен. Отметки на экзамене войдут в ваш пожизненный рейтинг, который будет оценивать так же и вашу зарплату в будущем. Так что времени у нас с вами немного, а работы море! Сейчас мы предлагаем вам за неделю экстерном сдать школьные экзамены. Думаю, для вас это будет несложно. Мы о такой возможности уже договорились с вашим школьным начальством. Потом месяц отдыха — и за наши академические парты! Сейчас вы можете посетить буфет, накопить вопросы, а после перерыва мы ответим на все ваши вопросы, недоумения и ругательства.
От дверей зала заседаний вниз вела мраморная лестница. Наверное, спуск по этой лестнице в толпе возбужденно ступающих кандидатов, мне запомнится на всю жизнь. И вовсе не потому, что мы были несколько шокированы выступлением академика. …Хотя и это тоже, но не главное. У меня в душе произошел переворот. Прошлое отсекло, а будущее накрыло, блестящим пологом. О, нет, я не шел, не ступал по мрамору лестницы — я плыл в серебристом звездном ореоле. А всё потому, что увидел её!
Сначала мы девушку обогнали, но в моем сознании проскочила молния, я оглянулся, встретился с ней глазами — и замер на площадке, чтобы дождаться. Борис только головой покачал, мол всё, пропал друг, и поспешил дальше, наверное, очередь за бутерами занимать. А я замер, а я смотрел на эту девушку и не мог оторвать глаз. Ничего такого, сверхъестественного, архи-красивого, в ней не было — обычная девочка из приличной семьи. Но я стоял, как громом пораженный, лихорадочно соображая, как же я, такой онемевший, буду с ней знакомиться. А не познакомиться я уже не мог. Она стала центром вселенной, осью вращения моей земли. В ту минуту мне показалось, если она меня отвергнет, я просто умру, прямо тут, на мраморе, на взлете сумасшедшей юности… Только девушка не отвергла. Она подошла, взяла меня под руку и мягко, но настойчиво, повела вниз, откуда так приятно пахло вкусной едой.
— Прости, пожалуйста, — полушепотом произнесла она, — но стоять на лестнице, особенно, когда по ней валит толпа голодных мужиков на кормёжку, — по меньшей мере, опасно для здоровья.
— Спасибо, — промямлил наконец и я, — ведь ты мне жизнь спасла!
— Что-то мне подсказывает, что далеко не в последний раз. Кстати, меня зовут Виктория.
— Меня — Юрий, — я отпустил легкий поклон, что на входе в набитый голодным людом буфет, выглядело, наверное, не очень эффектно. Впрочем, до меня уже дошло, что Вика не та девушка, на которую действуют эффекты. Она всё чувствовала сердцем, чутким, добрым, поистине, женским, и… разумным. С каждой секундой девушка нравилась мне все больше. Может поэтому я ляпнул: — А ты, случайно не из этих… золотых деток, из которых производят гениев?
— К счастью, не из «этих», — иронично улыбнулась девушка, вытащив руку из-под моего локтя, которым я сильно прижимал ее к себе. — Ну и ручищи у тебя! Сильные. Что касается моего здесь появления… — Она замялась, — То я, прости за выражение, единственная тут по блату.
— Это как?
— Видишь ли, я-то сама хотела на филфак поступать. Но дедушка взял меня за руку и привел сюда. — Она наконец подняла голубенькие глаза. — Илья Сергеевич — мой родной дед.
— Слушай, какой он у тебя славный! Нас с Борькой сюда заманил, тебя вот тоже. Просто гений рекрутинга! А он у тебя, случайно, не верующий?
— Да, верующий, — с вызовом подтвердила она. — А ты что-то имеешь против?
— Нет, что ты, Вика, — испугался я, что невольно огорчил девушку. — Меня и самого бабушка в церковь за ручку с детства водит. А мы с Борей сейчас изучаем бабушкино духовное завещание. Знаешь, как здорово разбираться в этом! — Потом осекся и спросил, как попросил: — А ты?
— И я, — также просто ответила она.
— Значит и тут мистика! — зашептал я, склонив голову. — Видишь ли, в последнее время у нас с Борисом одно событие за другим — и все необычные, неожиданные. Знаешь, как мне всё это видится? В церкви наши с тобой верующие дедушка с бабушкой изрядно помолились о нас с тобой. И, как они говорят в таких случаях, доверили нашу судьбу в руки Божии: мол, Ты, Господи, отныне веди по жизни наших детей. Отсюда и пошла цепочка судьбоносных событий. Понимаешь!
— Да я и сама примерно так думаю. — Она оглянулась, убедилась, что все заняты бутербродами, соками, кофе и чаем. — Только попрошу об этом не кричать. Мистика, она, знаешь ли, тишину любит. А то испугаешь и прогонишь её.
— Прости, ты права, — согласился я. — Это я малость того, увлекся.
— Это ничего, какое-то время нам это будут прощать. По молодости. Но скоро потребуется такое самосокрытие, что… Как недавно один батюшка сказал: «Проходит время икономии, наступает время суровой аскезы». Что такое икономия и аскеза знаешь?
— Знаю. Я ведь говорил, что бабушкины записи читаю и с Борисом обсуждаю. А он, к тому же, много святоотеческих книг прочел. Так вот мы с ним и пытаемся понять, почему в нас вся эта тысячелетняя мудрость входит с таким трудом.
— Ну, тут как раз всё понятно, — снова полушепотом произнесла она. Потом громко посоветовала: — Ты, Юра, возьми мне бутерброды с осетриной и с сыром, пожалуй, еще вон тот грейпфрут. Дома такого не часто поешь. Да ты не стесняйся, всё бесплатно.
— Слушай, а мы с Борисом шли сюда и рассуждали: не может быть, чтобы вся эта роскошь была куплена только на сбережения трех стариков. Пусть даже и с академическими зарплатами.
— Конечно не только! Эта академия готовит кадры для самых высоких структур. Вот академикам и удалось привлечь их внимание, ну и конечно, средства. Мы же их будущие кадры, топ-менеджеры!
— Поня-а-атно, — разочарованно протянул я, жуя сыр с огромными дырками, погружая край в розетку с черной икрой.
— Как здорово у тебя получается! — изумилась Вика. — Будто всю жизнь дефицитами питался.
— Какое там, — криво усмехнулся я. — Мы, простите-с, из пролетарской среды. Так что… Просто, как бы это объяснить… Всё это дефицитное, номенклатурное — мне побоку. Как-то больше всего мне нравится общение — с тобой, например; с Борькой, с бабушкой. Вот это по-настоящему интересно. — Потом тряхнул головой и сказал, понизив голос: — Прости, я тебя прервал. Ты сказала что-то очень важное. А! вот что: тебе понятно, почему от нас ускользает мудрость веков. Так почему?
— Наверное, бабушка тебе рассказывала, как происходит воцерковление?
— Да, конечно. Только со мной у нее не очень получается. Я могу выстоять только до «Отче наш».
— Сочувствую. Так вот, когда проходишь, круг за кругом, череду церковных таинств, как бы поднимаешься по ступеням в небеса. Ну и по мере подъема, тебе открывается мистика все больше, яснее. Тут без церковных таинств никак не обойтись. Умом высокие истины постичь невозможно. Только верой. А вера укрепляется таинствами, молитвой и постом.
— Вот ведь, какой феномен! То, что ты сейчас сказала, мы с Борисом много раз слышали и читали. Но ты сейчас своими словами сказала, и все стало понятно. — Я почесал висок, проглотил осетрину, запил соком и только после этого признался: — Хоть и не факт, что завтра вспомню. Ми-и-и-стика!..
— А ты, Юра, ходи в храм. Исповедуйся, причащайся, советуйся со священником — и все сомнения отпадут. Наоборот, станет легко и просто. Слышал же наверное: где просто, там и ангелов со ста.
— …А где сложно, там ни одного, — продолжил я. — Кстати, как раз сейчас мы с Борисом приступили к изучению феномена человеческой простоты, как уподоблению простоте Божией.
— Что ж, вы на правильном пути! — улыбнулась девушка. — А так, глядя на вас, и не скажешь.

7
— Если вам с Борисом и Диной дозволено сдавать экзамены экстерном, то помогите и Диме — куда же он без тебя, Юра! — произнесла директор школы, заискивающе глядя мне в глаза.
Так должно быть на режиссерском прогоне в трепетном волненье исполняет партию Джульетты меццо-сопрано на сцене Ла Скала. По давней традиции, юную девушку изображают певицы возрастом не менее пятидесяти лет, весом — не легче ста двадцати кило. Наверное, для максимальной степени впечатления, чтобы на полную мощность отработать огромную стоимость билетов. Ну, в конце концов, кто же купит билет за тыщи долларов, если по сцене будет скакать девчонка джульеттиных четырнадцати лет с девичьим голоском! А вот, когда придет на оперу солидный господин, заплатит за билет как за автомобиль в салоне, сядет в кресло, раздвинутся шторы кулис, и вот на сцене, прогибая доски пола, переливаясь пудами избыточного веса, развеваясь безразмерными одеждами, выйдет дама пенсионного возраста, ведомая худеньким волосатым отцом Капулетти, который представляет дочь:
Вот вам моя Джульетта,
прошу вас быть снисходительней к ней.
Хор женщин нахваливает девочку:
Ах, как красива!
Точно лань, трепетна, пуглива,
и поднять не хочет очей!
Народная артистка Итальянской республики выпучит глаза, откроет пошире рот и
натужно вскричит:
Что за мир волшебства
окружает меня?
Всё волнует и чарует,
и восторгом согрета,
душа на праздник света
к небу, как пташка, летит!
Сеньор мясник, приехавший в культурный северный Милан из южных недр сицилийской мафии, любуется певицей, привычно пересчитывая в уме убойный вес артефакта на доллары, прикидывая, сколько мог бы он купить на вырученные деньги… И всем хорошо, и все довольны.
После непредумышленных оперных ассоциаций, передо мной пронеслась картинка из параллельного пространства, расположенного в двухстах тридцати метрах от школы: члены нашего педсовета, в полном составе, в мрачном подвале универмага, примеряют модные вещи, которые грузчики не успевают подвозить на тележках. Пока аттестат Димы, в руках этих педагогических модниц, надо же выкупить побольше кофточек. Кстати, откуда деньги у педсовета на столь недешевый товар? Не из подношений ли других родителей, детишки которых так же нуждаются в завышенных отметках и красивых аттестатах без двоек…
— Конечно помогу, — киваю, возвращаясь из туманов оперно-вещественных миражей в жестокую реальность школьного образования.
Как-то подозрительно быстро, всего за три дня, мы сдали экзамены, получив аттестаты с золотыми медалями. Вышли из школы и присели на лавочку в пришкольном сквере. Дима, философски помолчав пару минут, сбежал. Интерес к нам упал у него до нулевой отметки. Дина второй ушла домой, где ее ожидали с тортом, салатом и шампанским восторженные родители. Мы с Борисом прикрыли глаза, подставили физиономии под поток солнечной энергии и принялись мечтать.
— Помнишь, Борис, ты как-то намекал на персики, которые купишь после шашлычной, а один вручишь мне для последующего поглощения? У тебя есть опыт южных приключений?
— Есть, — вяло промолвил сосед. — У меня денег на это нет. Всё, что оставил отец перед убытием в командировку, я уже растранжирил.
— Если возьмете меня, я могу взять расходы на себя, — прозвучал мужской голос рядом.
— Это кто? — спросил Борис. — И насколько можно ему доверять?
— Это Федя, верить ему можно, — откликнулся я, не открывая глаз. — А это…
— Борис. Я уже знаю.
— А ты куда делся, Федор? Тебя, почитай, с год не было видно.
— А я, когда служил в группировке скинов, меня слегка подстрелили, — монотонно, как недавно мы на экзамене, пробубнил бывший бандит. — Потом месяц в больнице, в отдельной палате. Потом полгода в монастыре. Там меня и почистили. Вернулся в мир, устроился в охранную фирму к нашему генералу. Тому самому, который уничтожил нашу ОПГ. Платит генерал хорошо, работы немного. Только меня все по-прежнему боятся. Так что, если вы не боитесь, возьмите с собой. Я буду вас охранять и оплачивать расходы.
— Нет, Федор, не боимся. Я недавно листал фотоальбом, так нашел фото, где мы с тобой в детском садике сидим на соседних горшках и улыбаемся. Такое не забывается. Горшок — вещь культовая. Это вам не рэкетом заниматься, калеча должников в случае отказа.
— А я никого и не калечил, — прошептал Федор. — Меня подстрелили, как шпиона какого ненашего. Да и в монастыре многому научился: прощать, молиться и терпеть.
— Ну как, Борис, простим и потерпим благоразумного разбойника?
— А что, давай! — предложил Борис. — Сдается мне, что появление мужа сего — из той самой цепочки, которая так ладно выстраивается в нашей непростой судьбинушке.
— Расскажете? Ну про цепочку? — спросил Федор.
— Конечно, — кивнул я, по-прежнему не открывая глаз.
— Я не договорил, — сказал Борис. — …В нашей непростой судьбе, с целью стяжания Божественной простоты.
— Я и про это могу рассказать, — подал голос Федор. — Меня монахи идеологически подковали.
— Хорошо, давай попробуем, — подытожил я и открыл глаза.
Рядом сидел вовсе не тот безбашенный хулиган с непроходящими синяками под обоими глазами. Почему-то он всегда лез во все драки, и ему всегда больше всех доставалось. Этот новый, переформатированный Федор больше походил на комсомольского вожака, аккуратного, причесанного, скромного и очень серьезного.
— Да тебя и впрямь не узнать! — изумился я. — Вот, что с людьми раскаяние делает!
— А еще в нашу копилку — это имя свежего друга, — сказал Борис, также отверзший очи и откинувшийся на сиденье так, чтобы рассмотреть соседа по лавке, лавочника, что ли… — Феодор значит…
— …Божий дар! — выпалил Федор. — Поехали на вокзал. Купим билеты и в ближайший поезд сядем.
— А как же курортные вещи? Черные очки, плавки, шорты-футболки там, крем от загара, термос…
— Ничего не надо! — решительно выпалил Федор. — На месте всё купим. А то передумаете еще… А я, между прочим, на море не был. Очень хочется. Да и отпуск у меня, кстати.
— У нас тоже, вроде как, отпуск.
— Тогда едем!

8
Трое граждан в несерьезных фривольных одеждах яркой расцветки, в черных очках на облупленных носах расслабленно шагали по набережной. Слева плескалось жемчужной волной море, сверкая ослепительными бликами. Между линией моря и резным бетонным парапетом, на пляже, простиралось лежбище обнаженных тел разной степени прожарки. С правой руки за темно-зеленым бобриком самшита плыли высокий кустарник в лиловых цветах, пальмы, акации, лотки с мороженым, мангалы с шашлыками, витрины с курортными товарами, столики кафе под яркими зонтами. Зычно горланили лоточники, звенели детские голоса, взрывались пьяным смехом компании, наслаивались одна на другую мелодии из динамиков. Весь этот «праздник жизни» заливали волны солнечного света, тропического жара, цветочных ароматов, шашлычного дымка — словом, томной курортной неги.
Триада отдыхающих успела совершить легкую пробежку от гостиницы к пляжу, с финишным погружением в лазурные воды, получасовым загоранием телес и заслуженным завтраком в кафе. Потом, конечно, пляж с купанием и загоранием, ну и предобеденный моцион в толпе курортников. Во главе коллектива отдыхающих вразвалочку походкой благодетеля вышагивал Федор, слева, чуть сзади семенил непривычно молчаливый Борис, справа тащился обгоревший, вялый Юрий, то есть, простите, — я. Борис на третий день вечером за столиком шашлычной, улучив момент, когда Федор отлучился к стойке бара, шепнул мне: «Послушай, не так надо отдыхать на море! Мне тут уже оскомину набило. Надо рвануть куда-нибудь на дикий брег. Понимаешь, чтобы там никого, только мы. Ну, и чтобы волны выбрасывали на прибрежные камни гниющие водоросли, щербатый плавник, медуз и акульи скелеты. А на горизонте, чтобы не белые круизные монстры, а легкие паруса рыбацких суденышек. Тихо! Благодетель идет!»
Признаться, и у меня в районе селезенки назревало раздражение. Совсем не такое «море» манило меня с детства при чтении Грина, Стивенсона, Джека Лондона, Даниэля Дефо, Рафаэля Сабатини. Совсем не то грезилось мне, когда я напевал песенку из кино: «Море, ты слышишь, море, твоим матросом хочу я стать» — уж точно не морская вода с мочой и мазутными пятнами, не мельтешение крупных купюр из рук в руки, не толпы бандитов с девушками облегченного поведения, не удушливый смог, висящий над проспектами, не вопли торгашей и хриплый шансон из динамиков, не веющий отовсюду сладковато-горький дымок анаши…
Как-то в детстве мне довелось отведать курортной прелести в советском изводе. Правда, я был маленьким, и мало что видел в скудной жизни нашего пролетарского социума. Отцу тогда на работе вручили путевку в санаторий. Он-то блаженствовал вовсю, о чем свидетельствовали открытки, приходившие к нам по почте, от дам разного возраста и парфюмерных предпочтений, судя по запаху корреспонденции. Мы с мамой поселились в частном секторе у грубой жадной тетки, где единственным развлечением был поросенок, которого дважды в день выпускали пробежаться по кругу двора — это для того, чтобы его сало имело тонкие мясные прожилки, за такое больше платили. Питались мы с мамой в ближайшей столовой, где нужно выстоять часовую очередь, прежде чем попадешь на раздачу, где мордастые тетки со злющими гляделками небрежно швыряли в тарелки нечто подобное тюремной баланде. Там всюду пахло кислятиной, хлоркой и гнильем. С погодой нам тоже не повезло. Почти каждый день лили дожди, и только три раза мы сходили на море, выбрав местечко посвободней. Да и то, как выяснилось позже, относительное безлюдье объяснялось стоками канализации, растекавшимися между прибрежных камней. Но мы терпели. Ради нашего героического отца.
Позже все мои друзья съездили на море, кто-то и не раз. Они привозили оттуда бронзовый загар, сувенирные ракушки, цветные фотографии и кучу восторгов, которыми прожужжали уши всем окружающим. Ну, думал я, партия-и-правительство наконец выполнило пленарные обещания о повышении уровня заботы и окультуривания масс народа. Но, как сказал один великий политический деятель: «Никогда такого не было и вот опять!» Такие вот мысли терзали меня, в который раз убеждая, что с моим немирным миром в душе я еще очень далек от канонической меры святых отцов. Подсознательно я ждал, надеялся, требовал, наконец, какого-нибудь чуда, а в голове звучали слова протеста мрачного певца дальневосточной наружности с подбородком на десять часов вечера: «пэрэмэннн, мы ждём пэрэмэннн» — и барабан: трум-ду-дум, и зажигалки с огоньками во тьме на тонких руках ожидающих. Один мрачный персонаж из Булгаковского «М&М» изрёк: «Будьте осторожны со своими желаниями — они имеют свойство сбываться.» …Наконец, дождался. «Сбытие мечт», так сказать, в действии. Лови удачу, пока не схвачен.
Ничего страшного не произошло. Во всяком случае, пока. На меня наплывало чудесное виденье. Поначалу-то я обратил внимание на японский зонт, по голубому шелку которого между веток сакуры порхали белые бабочки. Я еще подумал, как это нетипично! Но вот бабочки приблизились, и в прозрачной тени я рассмотрел взгляд светло-синих глаз на милом девичьем лице, едва тронутом загаром. Эти глаза были устремлены на меня! Эти глаза могли принадлежать лишь одному земному существу — Виктории! Внучке нашего уважаемого академика, к которой меня влекло, как японскую бабочку к замысловатой ветке с цветками вишни. …О которой мечтал, о которой думал среди потной южной толчеи, как о глотке прохладной воды в жару… На меня напал страх — что если у меня этот… как его… который в пустыне на грани сумасшествия — мираж? Что если она растворится и улетит? Но нет, не пропала, вот она приблизилась на расстояние вытянутой руки и пропела неземным голосом:
— Привееет, мои гениальные друзья! Познакомьтесь, это Артур. Артур, это Юрий и Борис. — Вика обратилась к нашему оробевшему благодетелю. — Простите, вас я пока не знаю.
И только сейчас, во время церемонии знакомства, я обнаружил, что Вика не одна. Рядом с ней, весь в белом костюме из мятого хлопка, стоял высокий парень с приклеенной к толстым бордовым губам ироничной улыбкой. Он в упор смотрел на меня. Чуть позже, пока Вика развлекала моих друзей, Артур отвел меня в сторону и проскрипел противным голосом:
— Еще раз увижу тебя рядом с Викой…
— И что? — спросил я с вежливой улыбкой на потном лице. — Мне уже начать бояться?
— Лучше начать, чтобы чего не вышло.
— Уважаемый Артур, — торжественно произнес я, глядя в его бегающие глазки цвета болотной трясины, — ты еще не раз увидишь меня рядом с Викторией. И помешать тому тебе не по силам. Надеюсь, понял?
— Да, конечно, — скривившись как от глотка серной кислоты, проскрипел мажор.
Он отошел к моим друзьям и весело заговорил с ними. Виктория почувствовала напряжение, заискрившееся в нашей беседе, взяла меня под руку, как в первый день знакомства, и прошептала:
— Артур — друг детства, мы с ним вместе в детсад ходили. Наши родители дружат не один год. Если он тебе что-то неприятное сказал, не обращай внимания. Он не опасный. Он и мухи не обидит. Всё нормально?
— Да, конечно, Вика. Я на самом деле рад тебя видеть. А не могли бы мы с тобой прогуляться вдвоем, без друзей детства?
— Конечно, Юрик, конечно! — Она глянула на Артура, который в двух шагах исподлобья наблюдал за нами. — Только не сейчас. Я тебе сама в гостиницу позвоню. Борис уже сказал, где вы остановились. Хорошо?
— Ладно, буду ждать.
— «Только очень жди!» — улыбнулась она на прощанье и удалилась с Артуром под руку в противоположную сторону.
— Может, ему немного по репе настучать, — прогудел Федор. — Кажется, он тебе угрожал.
— Я обещал Вике его не трогать.
— А ты и не тронешь, — успокоил меня Федя. — Это сделаю я.
— Пока не надо. Спасибо.
— Знаешь, Юрка, — подал голос Борис. — Этот парень смотрел на тебя с такой ненавистью, что…
— Борь, у меня тоже есть глаза, и я тоже за ним наблюдал. Успокойся.
— В моей старой школе, — продолжил Борис, — таких подонков было — каждый второй. Ты не представляешь, насколько они могут быть злопамятными и подлыми. К тому же у них папочкины связи и реальная возможность любому испоганить жизнь. Ты бы поосторожней с ним.
— Ты предлагаешь, удрать от него, бросив Викторию?
— Да! — сказал Борис. — И не мешкая, прямо сейчас! У меня очень плохое предчувствие.
— Ну уж дудки, — воскликнул я. — Пролетарии не сдаются!
— …Их просто бросают в тюрьму, — продолжил логический ряд Борис.
— Эй, парни, — сказал Федор. — Хватит болтать. Давайте пообедаем. Очень кушать хочется. А потом на сытый желудок решим, что нам делать и куда бежать.
После сытного обеда с харчо, шашлыком и красным вином мы вернулись в гостиницу. Нам улыбнулась дама из-за стойки. Когда мы регистрировались, конечно, смеялись, шутили… Дама, заполняя формуляр нашими паспортными данными, прозрачно намекнула, что она тут не просто так, с ней шутить не стоит. Потому что двадцать лет проработала в сотрудничестве с очень серьезными органами. Федор подумал, что она таким образом вымогает чаевые, сунул в свой паспорт три крупные купюры. Дама деньги привычно смела рукавом в ящик стола, но при этом изобразила на лице такую бдительность, что лично у меня не осталось сомнений: эта, в случае чего, сдаст властям, не моргнув глазом. …И она сдала.
В номере нас ожидали двое в штатском, на суровых лицах которых читалась решимость любого скрутить и в наручниках доставить куда положено. Номер, в котором «повязали» нас с Борей, занимали мы двое. Федор заселился в полулюкс напротив, поэтому как увидел у нас дома парочку в черном, мгновенно растворился за нашими спинами, не успев вызвать недоумения у незваных гостей. Ну, пронеслось в голове, Федя уж точно вызволит нас из беды. Прежде чем впасть в шоковый ступор, я лишь успел спросить:
— Простите, товарищи, это Артур вас подослал?
— С вещами на выход! — рявкнул один из них.
— Можно узнать причину? — спросил Борис.
— Вы уклонисты! Дезертиры! — прошипел другой. — Из-за таких уродов срывается призыв в армию!
— Вот, значит, до чего наш Артур додумался! — прошептал Борис. — Я же говорил…
— Послушайте, товарищи, — сказал я противным заунывным голосом. — Это касается только меня одного. Отпустите моего друга, пожалуйста.
— Это что, сопротивление представителям власти! — рявкнул первый служивый, на всякий случай, двинув меня кулаком в живот. Я настолько одеревенел, что удар в солнечное сплетение не возымел должного эффекта, чему способствовала привычка качать пресс. В случае опасности, мышцы брюшного пресса сами собой напрягались.
Потом был обезьянник в отделении милиции, куда набилось втрое больше нормы таких же как мы «уклонистов», передача нас в сборный пункт военкомата, под конвоем, как преступников. Потом ночная погрузка в автобус, поездка без остановок до железнодорожной станции, погрузка в эшелон — обычный пассажирский поезд, только с вооруженными офицерами в каждом вагоне. Толпу испуганных мальчишек, трясущихся от недосыпа, холода и бессилия, выгнали из поезда на бетонную платформу где-то на севере, о чем свидетельствовали прохлада, серое небо над головой и сосновые леса, куда ни глянь.

9
Очнуться от шока нам удалось довольно быстро. В поезде нам с Борисом достались вторые полки, мы лежали на боку, переговариваясь. Иногда один из нас перепрыгивал на противоположную полку, тогда появлялась возможность говорить на сакральные темы. Может именно такие переговоры и позволили нам принять устойчивое положение гораздо раньше других «уклонистов». Остальные пребывали в угнетенном состоянии духа, больше молчали, недоверчиво поглядывая на соседей. Некоторые даже плакали, ночью во время сна, или днем отвернувшись к стене, или в курилке, когда оставались одни.
— Мне всё это очень не нравится, — признался Борис после длительного молчания, в первые часы нашей дороги в неизвестность.
— Разве кто-то спрашивал нас о наших желаниях? — сказал я первое, что пришло на ум. — Мы просто плывем по течению туда, куда нас ведет Господь.
— Но я элементарно боюсь! Не столько смерти, сколько увечий! — прошипел он. — Слышал о дедовщине?
— Не то, что слышал, — прошептал я спокойно, насколько возможно, — я с ней уже имел дело.
— Это где же?
— Во дворе, в школе, на халтуре — словом там, где рядом были старшие. Напоминаю о моем пролетарском происхождении. Мне пришлось пройти через гладиаторские бои, драки с поножовщиной. Если честно, у меня было много возможностей умереть с ножом в груди, или от удара арматурой по затылку. Думаешь, почему бабушка так беспокоилась обо мне! Думаешь почему только мне из нашей семьи она открывала свои тайны! Однажды она призналась, что если я жив, то благодаря ее молитвам. А сейчас и ты находишься под ее защитой. Так что успокойся.
— Да не могу я! — чуть ни кричал друг, правда пока еще шепотом. — Я-то не имею опыта гладиаторских боев! Меня трясет от страха.
Что душой кривить, меня и самого нет-нет, да пробивала дрожь. И я страдал от приступов слабости. Например, беспокоили нарастающий голод и взрывной смех за стенкой. Там пировали четверо кавказцев. Что-то подсказывало: с ними еще придется не раз сойтись в неравной схватке. Поэтому я, убеждая больше самого себя, сказал:
— Это бесовское наваждение, Борь. Знаешь, просто уйди внутрь себя и погрузись в молитву. Помнишь слова бабушки из блокнота: «Нет ничего, что нельзя было бы исправить молитвой». Может быть мы попали в такую ситуацию, чтобы понять эту простую истину. Видишь, опять нам представляется возможность простые слова истины познать на практике.
— Ладно, попробую, — выдавил из себя Борис, закрыл глаза и привел дыхание в норму.
Мы сразу договорились не удивляться, не унывать, но постоянно молиться и держаться вместе. Если Богу угодно, Он нас сохранит, защитит и направит куда нужно. Куда Богу нужно, а значит и нам.
В нашем вагоне в купе проводника с открытой дверью сидел старшина с автоматом, который не выпускал из рук. Во время посещения туалета, он подозвал меня в свою крепость, порылся в рюкзаке, достал пакет и протянул мне.
— Что это, простите? — удивился я.
— Ваш с Борькой друган передал. Федор. Мы с ним как-то одним делом занимались, да нас судьба развела. Но парень он свой, крепкий. Он вас не бросит. Да ты бери, там вроде еда какая-то имеется, а то я видел, вас никто не провожал, а уклонистам и дезертирам сухой паек не положен. Так что, приятного аппетита.
— Благодарю! — Вскинул руку к виску, но одумался и опустил. Потом взглянул на каменное лицо военного и не без робости сказал: — Товарищ старшина, там у нас за стенкой, в соседнем купе кавказцы разошлись. Если они к нам пристанут, можно мне с ними разобраться? А то у меня кулаки непроизвольно тяжелеют. А это не к добру.
— Нет, Юрка, нельзя, — сквозь зубы процедил старшина. — У них ножи с собой. Это раз. Потом они в стае бесстрашны и умеют неплохо защищаться. Это два. А чтобы их на время пригасить, у меня имеется свой прием ведения боя. Ты пока иди, поешьте с другом. И ничему не удивляйтесь. Кругом, шагом марш!
Открыли мы посылку и обрадовались. Кроме консервных банок, складного ножа, галет и шоколада, там имелись компактная Библия, молитвослов, Отечник. Между книгами нашли конверт, вскрыли — там доллары и рубли, и еще записка: «Это на первое время. Я вас освобожу в ближайшие дни. Простите!» Почувствовав приступ голода, мы приступили к трапезе.
Тем временем, за стенкой соседи на миг притихли, по проходу прошлепали чьи-то босые ноги. Соседи вновь загорланили. Через минуту по проходу пробежал совершенно обнаженный чернявый парень. Я выглянул из-за перегородки — с противоположных сторон коридора стояли старшина и лейтенант с автоматами наизготовку, а между ними бегал голый паренек. Из своих купе глазели на воспитательную операцию десятки любопытных глаз. «Стоять!» — раздалась в тишине команда старшины. Он вразвалку подошел к нашим соседям, поводил автоматом и громко сказал:
— Если отсюда хоть слово услышу, я вас тоже раздену и высажу из поезда. Будете сопротивляться, открою огонь. Вас у меня вообще в списках нет. Так что хоть сейчас застрелю, как бешеных псов. «И никто не узнает, где могилка твоя», — спел он напоследок, повернулся к голому пареньку и скомандовал: «Одеться. И чтобы ни звука!» Сгреб с откидного столика бутылки со спиртным, консервы, фрукты и вернулся в свое купе, куда чуть позже заглянул и второй наш конвоир — лейтенант. До конечной станции в нашем вагоне установилась такая тишина… ну, примерно, как на кладбище.

Карантин в нашей учебке состоял из двух частей: первую неделю, пока воинская часть запрашивала и получала наши документы из военкомата, к нам относились крайне небрежно, даже сурово, как к дезертирам или преступникам. Нас гоняли по плацу, то бегом, то строевым шагом, нас учили ползать пузом по грязи, копать траншею «от колышка до ужина». Каждый день нам приходилось стирать форму послевоенного образца, пришивать белые сатиновые подворотнички, драить ваксой протертые на сгибах кирзовые сапоги. Кормили безвкусной бурдой с серой капустой — на первое, и перловой кашей с кусками сала — на второе; завтрак — кусок хлеба с жидким чуть послащенным чаем, ужин — гнилая картошка с кусочком почерневшей в мучениях рыбы.
Но мы стоически переносили столь неприязненное к себе отношение. Нам в двух словах сержант объяснил, что мы «дезертиры позорные», за что он лично поставил бы всех к стенке, но вынужден терпеть наше пока еще живое присутствие из-за приказа командования части. Гоняли нас безжалостно, к концу тренировок мы в себе обнаруживали такой голод, что сметали со столов съедобные предметы до крошки, до капли, до сияющих чистотой тарелок.
Вторая часть карантина к нам пришла при поступлении наших приписных документов, когда из «преступной группировки» изъяли непреступных элементов и уже из нас составили боевую часть, достойную нести почетную обязанность. И даже форму с сапогами заменили на более новую, неношеную, хоть и со склада довоенной комплектации. И даже меню изменили, добавив в наш рацион мясо, масло, какао с молоком и хоть и свежемороженую, но явно посветлевшую рыбу с хрустящей корочкой.
А однажды нам с Борисом довелось посетить тот самый таинственный склад, его продуктовую часть. По счастливому для нас случаю, в офицерской столовой закончилась тушенка. Нам с Борей, как самым сознательным, дали наряд на кухню. Подозрительно ласковый старшина с розово-жирными щечками вооружил нас тележкой на колесиках и повел на склад. На вахте перед спуском в подземные чертоги, мы подписали документ о неразглашении. Гремя тележкой по ребристому металлическому полу, подъехали к камере с толстой дверью, с трудом отодвинули ее величество — и попали в солдатский рай под землей. Доверху камера была наполнена ящиками с тушенкой. Чтобы еще больше расположить к себе, ласковый старшина эффектным жестом извлек из нижнего открытого ящика банку с белой этикеткой, вскрыл армейским ножом, зачерпнул широким лезвием третью часть содержимого, вывалил на толстый кусок хлеба и размазал по поверхности. В нос ударил аромат пряного мяса с перчиком и лаврушкой. Мы проглотили деликатес мгновенно, запили сладким чаем, а ласковый старшина уже протягивает каждому по следующему бутерброду. И только после утоления первичного голода мы обратили внимание на этикетку. Там была надпись черной краской по белому полю: «1941. Тушеное мясо (свинина)».
— Товарищ старшина, — сдавленно произнес Борис. — А мы того, не отравимся? Она же тут полвека лежит!
— От дурный хлопчик, — пропел интендант. — Та это мяско ще ваши детки будуть кушать за обе щеки. Цэ ж, Лэнд-Лиз! Амэрика! Уфторой фронт! — Потом подмигнул, еще шире разулыбался и, чуть понизив голос, произнес: — Выш подписали бумажку о неразглашении, так я вам вот шо скажу. Там, в комнатке дальше, стоять ящики с тушенкой аж с пьятнадцатого года. Баночки все, правда, в солидоле, не то что эти, сухонькие. Но я сам пробовал — дюже гарная свынина.
— Надеемся, вы нам ту, с Первой мировой, не станете предлагать?
— Та не, навищо! Ладно, хлопчики, берыть шесть ящиков и везыть у столовку. Ахвицерску. А шо бачилы, то молчок!

Разумеется то, чего боялся Борис, случилось, хоть и в ослабленном варианте. Примерно, как прививка от чумы, ослабленными штаммами бактерий. Четыре дня и ночи подряд сержанты пьянствовали, пропивая отнятые у нас деньги. В пятую ночь нашу преступную команду подняли по тревоге, построили в две шеренги и младший сержант Горгулия со старшим сержантом Хряченко, пьяные в хлам, стали орать, обзывая дезертирами, приказывали лечь-встать, потом били кулаками в живот по очереди от первого до последнего бойца в строю. Борис прижался ко мне плечом и принялся дрожать. Пожав ему потную руку, шепнул: не волнуйся, я не дам тебя в обиду. Когда очередь дошла до меня, пресс мой по привычке напрягся, удар сержанта не возымел должного поражающего действия. Тот удивился, вяло размахнулся, чтобы ударить еще раз, но в ту секунду мой кулак сам собой полетел в его открытую челюсть. Младший сержант мгновенно опрокинулся, что вызвало непроизвольный смех соратников. Ко мне подлетел старший сержант, размахнулся, но от скоростного полета моего кулака в центр его квадратной челюсти, сам рухнул на спину, ударился затылком и лег рядом с сержантом с блаженной улыбкой на бордовом лице.
У нас в команде была пара весьма крупных юношей, похоже что с криминальным опытом, сибирского происхождения. Они сорвали с ближайших кроватей одеяла, набросили на падших командиров, схватили табуретки и принялись наносить удары последовательно от головы к ногам и обратно. Нечто вроде этого делают повара во время приготовления отбивных, только не табуретками по телам сержантов, а специальными молотками по кускам свинины. Назывался этот прием воспитания пьяных сержантов «устроить темную». «Дезертиры», пострадавшие от командирских ударов в живот, схватили табуретки и с веселым повизгиванием подключились к страшной мести. Крикнув «хватит, а то убьем!», двое крепышей схватили обездвиженных пьяниц за ноги, оттащили в каптерку, где младшие командиры обычно пили-закусывали. Привязали драчунов ремнями к кроватям, набросив полотенца на окровавленные лица — чтобы не портили аппетита. Сами же сибиряки сели за стол и принялись допивать-доедать, что осталось от начальственного пира — не пропадать же добру.
Рано утром в казарму вошел командир батареи майор Рокотов, бесстрастно выслушал доклад дневального, приложил палец к губам: тихо. Мы со своих сиротских скрипучих кроваток, затаив дыхание, наблюдали за комбатом, ожидая репрессий. Но статный майор с лицом потомственного военного дворянина преспокойно прошелся по проходу между рядами коек, скользнул взором по аккуратно разложенной одежде, начищенным сапогам, по чистому полу, втянул в ноздри воздух, настоянный на ароматах пота, хлорки и ваксы. Прошел в каптерку, открыл дверь, заглянул внутрь, прослушал три аккорда протяжного храпа, там втянул воздух, скривился на миг, потом улыбнулся и велел дневальному дать команду на подъем и построение. Прошелся вперед-назад вдоль окаменевших шеренг. Приостановился почему-то рядом со мной и Борисом, глянул в глаза, едва заметно улыбнулся и подмигнул. Тоже произошло с парой крепышей, стоявших подобно нам с Борей, плечо к плечу. Бросив, негромко «вольно!», майор вышел из казармы. Ему на смену через пять минут пришли четверо бойцов с носилками, отвязали все еще обморочных сержантов со следами побоев и унесли прочь. Больше мы их не видели. По казарме прошел слух, что отправили их на Кавказ, в горячую точку.
Тем же днем из нашей аморфной команды сформировали три взвода новой батареи, назначили свежих командиров. Нас четверых майор вызвал к себе, попарно побеседовал. Крепышей сибиряков отправил на стройку для восстановления дисциплины, а нам предложил поработать на строительстве военного городка в качестве организаторов производства. Оказывается, майор прибыл в часть в качестве квартирьера, чтобы приготовить достойные условия проживания для своего дивизиона. Со вздохом офицер пояснил, что их часть перебрасывают сюда из ГДР. Конечно, это неправильно, но что поделаешь. Майор получил наши досье, досконально изучил, позвонил в военкомат, потом в школу, успокоил родителей. Понял, что забрали нас с другом в армию случайно, что недолго нам изображать из себя солдат. Поэтому решил оградить нас от пьяных сержантов и направил на стройку.
Что такое новый статус, мы поняли, когда вышли за ворота учебки и стали беспрепятственно бродить по военному городку. Отныне для нас доступны магазины, кинотеатр, почта и телеграф. Первым делом позвонили мы домой, потом в академию и даже генералу, у которого в ту минуту находился Федор, доложивший начальству детали нашего ареста. Разумеется, нас обещали в скором времени освободить, главное успеть до присяги. Генерал также сообщил ворчливым баском:
— А с Артуром я уже «разобрался». При задержании у него обнаружили крупную партию кокаина, так что ненавистный подлый папенькин сынок предан суду.
Причем закрытое заседание происходило там, куда никто кроме генерала и его команды не имел доступа — это чтобы отсечь возможные попытки воздействия на решение суда со стороны родственников преступника. А в настоящее время Артур трясется, в прямом и переносном смысле слова, в сторону магаданских далей, откуда ему не выйти на волю до полного отбытия срока. За этим генерал лично проследит, уж больно недолюбливает старый солдат подлых мажоров, от которых и сам в юности натерпелся.
Разумеется, мы прониклись к нашему благодетелю майору благодарностью. Борис предложил ему свои услуги в написании кандидатской диссертации, которую тот начал писать в ГСВГ, только печальные события прервали занятия наукой. Я же с превеликим удовольствием работал две недели на строительстве военгородка, благо опыт строительства у меня имелся. Именно с теми старшими товарищами, которых так невзлюбил Дима, летом ездили мы на строительство домов, коровников, дорог в сельской местности. Там я и научился читать чертежи, работать с нивелиром, отвесом, бетонировать фундаменты, вести кирпичную кладку, возводить крышу. До сих пор на стройке работы велись вяло и неправильно. Мне же стройка была в охотку, поэтому, опираясь на дисциплинирующую силу пары крепышей-сибиряков, мне с первой минуты удалось развить активную деятельность, что позволило за две недели закончить с фундаментом, вывести цоколь и даже смонтировать панели первого этажа офицерского корпуса.
Мощные сибиряки иногда звали меня в бытовку, где поселились наши кавказские соседи по вагону. Никто из командования даже в пьяном бреду не думал о том, чтобы после присяги выдать им оружие, поэтому привлекли к строительству коттеджей. Работа у них велась очень медленно и не только из-за лени и отвращения к труду, но и ввиду открытия подпольного магазина стройматериалов, откуда местные жители круглосуточно тащили все, что можно и нельзя. Понаблюдав за преступным поведением горцев, крепыши принялись за воспитание диковатых подчиненных. Заходили к ним в бытовку, отбирали деньги, спиртное, пищевое довольствие и, конечно, избивали до статично-горизонтального положения. Если честно, от совершенствования боксерских навыков по живым мишеням я отказывался каждый раз с трудом — уж очень сильно напрашивались горцы на воспитание своими наглыми усмешками, воровством и гортанным смехом. Но мне приходилось сдерживать свои агрессивные намерения, скорей всего из-за положительного воздействия молитвы и прикладного богословия — все же мы были защищены, как никто другой.
Борис написал соискателю диссертацию, начертил графики, схемы — всё как учил отец. Позже майор позвонил Борису и сообщил, что военгородок в срок построил, диссертацию защитил, теперь ждет направление в штаб армии.
Вот и армейской службе конец. На дедушкином лимузине ЗИЛ-114 приехала за нами Виктория. Мы попрощались с майором, боевыми соратниками, сели в автомобиль и приготовились выслушивать извинения девушки за своего друга детства. Мы же успокаивали Вику тем, что получили бесценный опыт, который еще не раз пригодится в жизни.

10
Дорога, используемая в основном тяжелым транспортом, несмотря на свежий слой щебня, имела вполне основательные выбоины. Правительственный спец-лимузин, управляемый крутоплечим спец-водителем, мягко покачивался в ожидании шоссе стратегического значения, на котором автомобиль покажет себя во всей красе трехсот лошадиных сил. Мы с Борисом первые минуты поездки с любопытством рассматривали салон — не каждый день, знаете ли, доводится поездить внутри столь впечатляющего транспортного средства.
Сидели мы в такой последовательности: справа по ходу движения, в мягком кресле академика, полулежала Виктория, уставшая сидеть за шесть часов неподвижности, вытянув длинные ноги. Следующим на спаренном сиденье, рядом с Викой, напряженно восседал я; у двери, слева от меня, бочком сидел Борис. Он неотрывно глядел сквозь голубоватое стекло за борт, где плыли высокие травы с нахальным борщевиком, мелькали каменные дома, почерневшие избы, холмы ржавого покореженного металла. Небо очистилось, сопровождая нас белыми облаками, быстрым полетом по синусоиде птичьей мелочи и парением в вышине бдительно-вялого коршуна.
На горизонте, параллельно кромке соснового леса, по грунтовой дороге на предельной скорости неслись, раскачиваясь, в облаке синего дыма тяжелые танки, тягачи с пушками и огромные самоходки. Замыкали марш убийственной мощи два тягача с тентами для перевозки военнослужащих, с командирским УАЗиком в арьергарде. Стоило взглянуть на грозный проезд военной техники, как непроизвольно вздымалось в груди уважение к нашим вооруженным силам, с логическим забвением армейского бардака. После угрожающего марша колонны, долго еще висела пелена песчаной пыли вперемежку с голубоватым смогом, закрывая от нас природную сосновую красу.
Наконец, лимузин выскочил на шоссе, мягко набрал крейсерскую скорость в 150 км/час, в салоне наступила тишина. Вика смущенно кашлянула и приступила к извинениям за подлое поведение Артура. То ли из вредности, то ли в целях изучения психологии Виктории, как желанной претендентки на мое кольцевание, а может просто, чтобы помочь девушке, я прервал её:
— Простите, я буду не вашего круга, мы из простых-с, — юродствовал я. — Ты мне объясни, пожалуйста, Виктория, а разве ты не видела, насколько Артур подленький человечек? Ведь ты его с горшка знаешь. Он же на меня наехал, как бульдозер. Я и двух слов сказать не успел, как он стал угрожать.
— Видишь ли, Юрик, — поникнув головой, произнесла Вика, — Ну конечно, видела я в нем и ревность, и гордость… Но, понимаешь, ему удавалось эти качества скрывать под маской вежливости.
— Это точно! — согласился Борис. — Что эти мажоры умеют, так менять маски. Они и сами не знают, какую роль играют в настоящий момент. Вот почему я сбежал из того спец-болота.
— И потом, его родители как бы зависят от моего деда, — продолжила Вика разоблачение. — Илья Сергеич помогал им с устройством на работу, давал рекомендации, пробил командировку заграницу. Бывало, даже крупные суммы взаймы давал. Кстати, без отдачи. Так что Артур очень не хотел терять ни меня, ни деда. Поэтому и вёл себя со мной как джентльмен. Буквально, пылинки с меня сдувал. А тут по набережной идешь навстречу ты и смотришь на меня влюбленными глазами.
— А ты на меня, — напомнил я.
— Ага, сама в шоке была, — призналась Вика. — Ты как принц из сказки появился из солнечного облака. Об этом же все девчонки с детства мечтают. Артур почувствовал: между нами что-то есть. Ну и…
— Свихнулся в одночасье, — подсказал я. — И сходу стал мне угрожать. В ту же минуту в его голове родился план забрить меня в солдаты. Да еще обвинить в уклонении от службы и чуть ли не в дезертирстве. Ну ладно меня, а то ведь он за компанию и Борьку замёл. Только скажи, Вика, ты что, не видела, во что он превратился у тебя на глазах там, на набережной?
— Да нет же! — вскричала девушка. — Я только на тебя смотрела, и одного тебя видела. Остальные словно исчезли куда-то. Наверное, это было помрачение ума.
— Или нечто гораздо лучшее, — предложил я альтернативу, — высокие чувства, например?
Вика мотнула головой, улыбнулась понимающе, и упрямо продолжила:
— …А как помрачение прошло, сразу поняла, какую подлость он совершил. И первой стала искать способ вызволить вас с Борей из беды. А этого гада я просто прогнала и велела мне больше на глаза не показываться. — Она помолчала, склонила голову, потом прошептала: — А теперь его жалею. Особенно после сообщения о его наказании. Вот так, по-бабьи жалею. Простите...
— Это ничего, это характеризует подследственную только с положительной стороны, — тоном прокурора прогудел я. Не удержался и погладил ее повинную голову. Вика глянула на меня искоса, тихонько прошептала «спасибо». — А теперь, гражданочка, познакомьтесь с нашей версией событий, — сказал я, переместив руку с девичьего затылка на сжатый кулачок. — Она не так пессимистична.
Мы в нескольких словах рассказали о своих армейских приключениях, опуская некоторые моменты, которые могли расстроить неподготовленную слушательницу. Нам показалось, что успокоить девушку удалось, — тут и затрезвонил телефон. Между водителем и задним салоном поднялась стеклянная перегородка. Вика откинула велюровую крышку подлокотника, достала трубочку и, не повышая голоса, произнесла:
— Дедушка, у нас всё в порядке. Мальчики рядом со мной. Выглядят отдохнувшими, посвежевшими, даже успели загореть. Они утверждают, что получили бесценный опыт. Что? Ладно.
Вика положила трубочку, повернулась к нам и удивленно сказала:
— Дед передает вам привет. Велел ожидать звонка от какого-то генерала.
Снова раздался трескучий зуммер, Вика подняла трубку, растянула пружину провода и протянула мне. Вот она и стала осваивать роль моего секретаря.
— Юрка, это я, Федя! — кричал дружок детства. Пришлось даже отвести динамик трубки от уха, чтобы не оглохнуть. — Я звоню по приказу генерала. Он меня посылает вам навстречу. Так что скоро свидимся. Есть идея. Пока!
— Кажется, скоро нам предстоит пересадка, — прошептал я задумчиво, передав трубку Вике.
— Ой, как жаль! — хором воскликнули оба моих соседа.
— А это случайно не тот генерал, который помогал освобождать вас из неволи? — спросила Вика.
— Он самый, — кивнул я. — Генерал живет в нашем дворе еще с тех пор, когда был майором. Теперь вышел в отставку, наблюдает за порядком на районе. Всех бандитов воспитал в духе законности и патриотизма. Они теперь в его в охранной фирме работают. Генерал у нас — герой районного значения! Ну а Федор, который был с нами на юге, — тоже под его руководством. Он-то боссу все и доложил.
— Дедушка предложил вашему генералу поработать в академии. Он будет заниматься безопасностью и военной подготовкой. А меня, кстати, обещал научить стрелять как снайпер. Так что, в случае войны, вместе отстреливаться будем.
— Не надо! — сказал я. — Не надо тебе, Виктория, воевать. Тебе лучше готовиться к семейной жизни.
— Ой, не с тобой ли? — усмехнулась она.
— Так точно, — произнес я по-военному. — Так что учись готовить, стирать, убирать, детей воспитывать.
— А у меня есть варианты? — спросила Вика ошеломленно.
— Не думаю, — отрезал я.
— Ну хоть дай время на осмысление и, так сказать, на подготовку… личного состава семьи… мой генерал.
— Ладно, бери, — согласился я.
— Позволь, дорогой друг, — глядя мне в глаза, произнесла Вика, — Рассказать кое-что из жития твоей соседки по лимузину.
— Давай, жги!
И Виктория начала «жечь»:
— Мама, как и я, была хорошей девочкой. Ее так же водили за ручку в самый лучший детский сад, потом в престижную школу. Надевали большие белые банты и белые колготы, учили есть не чавкая и не хлюпая, держать спину прямой и слушаться старших. Мама, как и я, была отличницей, общественницей, писала стихи, танцевала танго и вальс. Маму сломал первый брак, первая обманчивая любовь, первая ненависть. Она долго еще пыталась сопротивляться, уверяя всех, что у нее все как у людей, обманывая меня, себя и деда. Мужа своего мама так и не простила. Папа трижды пытался вернуться в семью, но мама каждый раз его прогоняла. Она видела, как я плачу, знала, как скучаю по отцу, как нужен мне этот нескладный человечек с ранней лысиной и животом. Её горячая потная рука в таких случаях гладила мою макушку, а порывистое дыхание обжигало щеку: «вырастешь и сама всё поймешь». Дедушка почти все время отсутствовал, а когда появлялся, мама уверяла его, что у нас все нормально. Тревога внутри меня копилась, нарастала и требовала выхода наружу. Дедушка же всё понял слишком поздно.
Первой взбунтовалась мама. Она дождалась приезда дедушки из Парижа, получила от него в подарок модную одежду, аккуратно уложила в чемодан, чмокнула меня в макушку и уехала в Лондон к самому тупому и богатому ученику отца, скорей всего ему назло.
Как-то раз знакомый врач рассказал об ощущениях, которые испытывали раковые больные. Пока опухоль зарождалась и потихоньку росла там, внутри, всё было еще ничего, вполне терпимо. А потом, когда это невидимое чудовище вырастало, с ней вместе росла боль. Когда старичок с седой бородкой, невероятно добрый и усталый от многолетнего соприкосновения с болью своих несчастных больных… Когда, закончив свой рассказа, он опустил голову и трижды дрогнул покатыми плечами… Именно в ту минуту наступившей тишины, я поняла, что в моей душе зародилась и потихоньку росла злокачественная опухоль. Вместе с ней, росла и боль. Иногда она меня вовсе не беспокоила, когда что-то сильно увлекало. Иногда неожиданно и без видимых причин боль вырастала до размеров пожара, во всяком случае, обжигающий огонь вспыхивал где-то очень глубоко, там, где жили воспоминания детства, пламя разрасталось и выплескивалось наружу. Больше всего я боялась напугать единственного родного человека, моего страшно занятого деда. Боялась его инфаркта, смерти, представляя себе, как он услышит мой дикий животный крик и упадет замертво, а вместе с ним умру и я. Чтобы не закричать на всю огромную черную вселенную, я бросалась на подушку, закусывала мягкий уголок, сжимала зубы со всех сил и сотрясалась в рыданиях. Как ни странно, это всегда помогало, огонь в душе угасал, и я впадала в обморочный сон.
Мой персональный бунт не был такой «бессмысленный и беспощадный», как у мамы. Но и мне пришлось пройти через ночные тусовки, алкоголь, курение, наркотики, с сопутствующими «подарками судьбы» в виде автомобильной аварии, избиения до полусмерти, насилия и вендиспансера. Уходила из дому, бросала школу, дерзила всем, кому придется, перессорилась с друзьями. Но возвращался домой дедушка, приводил меня в порядок. Никогда не ругал, а только просил: пожалуйста, береги себя. Когда на тебя не кричат, а вот так, кротко и спокойно умоляют, всегда накатывает такой страшный стыд… И я на время затихала, на время затухала.
А однажды дедушка снова вернулся из очередной зарубежной конференции, был необычайно бодрым и веселым. Потянул меня на прогулку, не выпуская моей руки, говорил, говорил… Только ближе к вечеру до меня дошло, чем он пытался со мной поделиться. А просто дед нашел двоих единомышленников по перевороту науки в мировом масштабе. Да, да, именно тогда и зародилась эта сумасшедшая идея создать Всемирную академию общественных наук. Мы направлялись в Горький парк, нам всего-то нужно было перейти мост, но тут наше внимание привлекла церковь. Она стояла справа по ходу, чуть в глубине, такая древняя, нарядная, спокойная и… родная. То была церковь Николая чудотворца в Хамовниках. Святитель Николай встретил нас уже перед входом, он смотрел на нас с надвратной иконы, потом с иконостаса. Нам показалось, нет, мы были точно уверены, что Святитель позвал нас в гости, а мы послушались и пришли к нему. Из северных врат вышел священник, подошел к нам, заговорил. Вот так мы с дедом и пришли к Богу, вошли в Церковь, приступили к трудному делу воцерковления, а я сохранила себе жизнь.

Пока я пытался прийти в себя, прошли несколько тягучих минут.
— Теперь ты сумеешь так же мужественно и непреклонно повторить свое витиеватое предложение руки и сердца? — Вика с любопытством заглянула мне в глаза.
— Конечно! — решительно кивнул я. — Скажу больше, после таких признаний, даже более мужественно и непреклонно, чем давеча.
— А вы, ребята, не слишком торопитесь? — саркастически заметил Борис. — Еще неизвестно, что Федя грядущий нам готовит. Напоминаю, он в монастыре успел побывать.
— Ага, ага, — захлопала в ладошки Вика, — значит, варианты еще очень могут быть!
— Я бы на твоем месте не обольщался, — успокоил я Вику. — Судя по цепочке событий, которая выстроилась не по нашей воле, будущее наше на ближайшие лет двадцать предопределено.
— Ах, простите, господа, — произнесла девушка певучим контральто, — я и позабыла, что вы у нас гении. А я тут случайно, серая овечка, мимо проходила, травку пощипать. А дедушка приказали-с к нему под крыло идти. Ползти…
— Знаешь что, овечка! — заскрипел я серьезным тоном. — Есть много, друг Виктория, на свете, что и не снилось нашим мудрецам. И академикам. Так что…
— Ладно, Юра, пока я тебе по шее не надавала… — Это прозвучало как реплика «мамы» из детской игры в «дочки-матери».
Меня слегка перекосило, в правом полушарии мозга лязгнул сигнал опасности: «Опять на эмансипе нарвался!», потом из левого полушария проворчало: «Да-а-а, работы здесь непочатый край, но ты справишься». Между тем, девушка продолжила:
— …Давайте-ка лучше выпьем за мир во всём мире, — предложила Вика, открывая бар, встроенный в переднюю стенку салона. (Вот она уже и осваивает роль примирительницы воинствующего мужчины).
— Шампанского господам гусарам! — воскликнул Борис, радуясь разрядке напряженности. — Ладно уж, и даме глоток!
— Пока только кофе из термоса, зато с бутербродами, — осадила девушка гусаров, ловко разливая кофе по чашкам из китайского термоса с драконом на борту и раздавая душистый напиток в комплекте с огромными многослойными сэндвичами. (А это уже стажировка в роли кормящей голодного мужика). Вика набралась смелости, тряхнула головой и тем же контральто пропела: — Кстати, напомни, Юра, как тебе удалось в гении пробиться? Ну, с Борей всё понятно, у него мама — красавица из высшего света, а папа — невозможно засекреченный ученый.
— А у Юры бабушка! — вставил слово Борис, хлопнув меня по колену. — Это бабушка, у того, кого надо бабушка!
— Ну да, бабушка, — подтвердил я. — Когда она поняла, что сын ее, мой отец, совсем не туда свернул, куда надо… А я уж было пошел по его стопам… Ну там, дрался, пил водку, учился плохо. В общем, старушка взяла мое воспитание в свои руки. Как-то я засомневался в успехе ее предприятия и прямо сказал, что ничего у нее со мной не выйдет. Мол, тупой, ленивый, память плохая, сосредоточиться не могу…
— Это ты-то!.. Тупой?! — воскликнул Борис.
— Да, представь себе, — подтвердил я. — А бабушка так обрадовалась моему признанию! Обрадовалась, конечно, не моему дебилизму, а покаянному признанию своей немощи. Я даже удивился. Так и преподобному Сергию Радонежскому, сказала бабушка, тоже учеба в детстве не давалась. А потом помолился усердно, и ему Господь дал все что нужно: ум, память, волю. Повезла бабушка меня в Сергиев Посад, ума набраться. Мы с ней часа три у раки с мощами преподобного Сергия простояли. Никогда в жизни не видел, чтобы человек так усердно молился. Даже меня проняло — тоже стал горячо просить Господа, Пресвятую Богородицу, своего святого — князя Юрия Владимирского и, конечно, Сергия Радонежского, чтобы мне из разгильдяев в умники переформатироваться. Ну вот…
— И что, вышел из храма умный-преумный? — спросила Вика с усмешкой.
— Конечно не сра-а-азу, — протянул я, погрузившись в воспоминания. — Из храма как раз вышел будто онемевший. Словно по голове раскаленным мечом плашмя ударили. Как во сне был. Только одна бабушка понимала, что со мной происходит. Она меня до электрички под руку вела, как больного. Но со временем, стал замечать, что помню каждое слово учителя. Запоминаю тексты, формулы и цифры — целыми страницами. Мне даже не нужно стало делать домашку, ну разве, примеры за пять минут на переменке нащелкаю. А потом интересно стало, что там дальше будет? Так я на целый год вперед все учебники пролистал и все понял. Даже учителям подсказывать стал. Тут и бабушка подключилась. Заставила исправить все тройки в табеле на пятерки, что-то пересдавал, что-то учителя сами исправили. А потом стала меня в церковь за ручку водить, и духовным наукам обучать. Тогда и понял я, что всё в нашей жизни оттуда выходит, из духовной мудрости — в реальную жизнь. И что-то вдруг такую жажду почувствовал! Стал читать Библию, молиться, книги домой из библиотеки пачками приносил и буквально проглатывал. Ну и за бабушкой записывал каждое слово, даже блокнот завел, чтобы ничего не упустить. А потом пошла цепочка событий, которые иначе как мистическими не назовешь. Вот и с вами Господь меня свёл.

11
Последний рассказ о «преумножении ума» мне пришлось повторить уже совершенно в другом месте, другому слушателю.
Из-за горизонта, на встречной полосе, появился черный джип и стал сигналить фарами. Я сказал водителю:
— Это наш Федор, остановите, пожалуйста.
Лимузин притормозил, спец-водитель вышел из авто, держа правую руку на подмышечной кобуре. Из джипа выскочил Федор, сказал что-то нашему телохранителю, наверное пароль, тот кивнул и открыл дверь со стороны Бориса. Мы попрощались с Викторией, пытаясь не обращать внимания на кислое выражение лица девушки, пересели в джип и понеслись на сумасшедшей скорости по шоссе в противоположную сторону.
Предположение Бориса насчет монастыря оправдалось на все сто. Федор сообщил, что и генерал, и академик, последовательно пришли к согласному решению, что пора нас познакомить со старцем, который окормляет обе структуры, а потому подключился к нашему спасению на своем духовном уровне. Если честно, мы с Борей струхнули посильней, чем во время проявления подлости и дедовщины — к этим явлениям нас все-таки приготовила народная молва. А тут Старец — человек в нашем представлении духовный супермен, гений молитвы, перед которым наши начальники стоят на коленях, получая подзатыльники, как провинившиеся мальчишки.
Голова наполнилась вопросами, они там рождались, наслаивались, толкались, сея в душе неприятную дрожь и страх. Там было нечто от сумбурных «верю ли я в Бога?», «зачем Бог позволил быть такому количеству зла?», «зачем нужно посредничество церкви, когда Бог и так слышит каждую молитву?» — до «а что мне за это будет?» Когда генеральский джип свернул с шоссе на щебеночную дорогу, и мы углубились в лесную чащу, страх мой достиг апогея. Тут меня и закопают, прошелестела в голове подленькая мыслишка. Федя, почувствовав смятение в наших с Борькой рядах, воскликнул:
— Не трусьте, парни! Я, помнится, таким же был, когда впервые сюда пришел. Кстати, пешком. Я тысячу раз хотел вернуться. Только в больнице мне один больной священник в больничном халате сказал, что я чудом избежал смерти. А за чудо нужно благодарить. И меня сюда направил. И вот иду, хромаю на обе ноги, наступают сумерки, темнеет — жуть пробирает. И вдруг мысль: меня смерть в темечко поцеловала, сзади смерть, а впереди, если дойду — жизнь! Я эти слова, как молитву повторял — так и дошел. И вы дойдете! Доедете… И помните: чем сильней страх Божий, тем большую пользу получите.
Потом в конце щебеночной дороги, на просторной полянке, чуть не из-под земли вырос дом. Потом, как в дурмане мы с Борей тащились от автомобиля до дверей — будто свинцовые гири на ноги повесили. Потом — провал в сознании, головокружение, может быть даже обморок. Чьи-то руки поднесли нам ковшик со святой водой, мы по очереди отпили, пришли в себя.
И вот мы с Борисом и Федором сидим за столом с потертой клеенкой в лилиях. Только что отзвучали последние слова молитвы: «…Господи Иисусе Христе Сыне Божий, благослови ястие и питие рабом Твоим, яко Свят еси, всегда, ныне и присно, и во веки веков» — звуки эти всё застолье отдавались эхом во мне. Мы попиваем чаёк с малиновым вареньем, жуем пирожки с капустой, а в торце стола под иконами сидит седой старичок и мягким голосом расспрашивает гостей. Мне пришлось еще раз повторить сначала рассказ о последних событиях и на десерт — чудо прибавления ума.
Потом в келье старца мы исповедовались. Когда епитрахиль накрыла мою голову, а тепло от руки священника проникло сквозь ткань и согрело затылок, по моим щекам текли слезы, но я их не стыдился. На душе возникла чистая тихая радость. Несмотря на полумрак кельи — там горела одна-единственная свеча — мне показалось, будто всюду разлился свет. Сияло всё: моя улыбающаяся физиономия, одежда, пол подо мной, стены, потолок. Свет вылился наружу и осиял всё-всё, вплоть до горизонта, до высоких небес, достигнув каждого человека, которого я знал, и даже врагов, которые в тот миг перестали быть врагами. Никогда еще ничего подобного со мной не бывало!
Вышел из кельи Борис — он тоже сиял, как золотая медаль, полученная в школе, которую мы рассматривали в сквере на лавке. Тогда с неба светило солнце, лучи яркого света отражались от золотой медали, ослепляя глаза. Мы жмурились, смеялись, предчувствуя впереди нечто такое прекрасное, о чем даже в самых дерзких мечтах не мечталось — и вот оно пришло, это прекрасное нечто! Вышел Федор — он тоже сиял, смущенно смахивая влагу со щек. Потом, задув свечу, вышел из кельи старец. Он вернул нас в столовую, мы сели на жесткие лавки и погрузились в плавный поток слов старца.
— Кто знает, может, я эту ночь до рассвета не доживу — как видите, стар я, каждое утро встречаю новый день, как чудо. Что сейчас скажу, говорил и вашим начальникам, и они меня услышали. Как я понял, вас Господь осыпал дарами: кому даровал силу ума, кому — воинскую храбрость. И это хорошо, потому что всё, что от Бога — благо. Но есть и опасность, детки. Враг человеческий на одаренных людей не просто мелких лукашек насылает, а князей тьмы — и вам с ними придется вести брань до конца жизни. И не дай Бог, чтобы у вас возник помысел, что это вы сами по себе такие гениальные. Да не будет сего! Как примете такой помысел, так вам и конец — все дары Господь отнимет, а вы станете нагими от дел благих и беззащитными. Могут прийти пьянство, наркомания, разврат. Вот что сказал Бог устами пророка Иеремии: «Напойте его пьяным, ибо он вознесся против Господа; и пусть Моав валяется в блевотине своей, и сам будет посмеянием» (Иерем. 48:26). Видите, что бывает за превозношение? Наказание позором! От мысли «я такой гениальный» до падения в лужу с нечистотами — один шаг. А вы так помышляйте о себе: «Я страшный грешник, а Господь по милости Своей дарует мне блага. Помоги, Господи, не закопать таланты в землю, а преумножить, чтобы прославить Тебя!»
Старец встал, протянул руку к Красному углу, взял икону Царя Николая Второго. Приложился к уголку киота и повернул к нам лицом.
— Сейчас в мире происходят два противоположных течения. Враги Божии готовятся к приходу антихриста — и притом, весьма серьезно и упорно. Мы же, православные, вымаливаем у Господа Иисуса восстановление Монаршего Престола на Святой Руси. Пока Бог уготовляет пути Царя грядущего, пока сохраняет его втайне от врагов, мы обязаны — кроме усиленной молитвы — сами готовиться послужить Царю грядущему. Ведь когда Царь воссядет на престол, ему должны будут служить верные дворяне. Вот к этому Господь и готовит вас. Отсюда и ваши дары от Бога. У нас, у старичков, существует своя внутренняя связь, беспроводная, молитвенная. По ней мне отовсюду приходят сообщения: не только вас, но тысячи молодых людей Господь пробуждает от сна духовного и призывает на великое служение. Так что, дорогие мои, благословляю вас и я, убогий Иоанн, именем Господним. Благослови вас, Господи!
— Можно вопрос, отец Иоанн? — спросил я. — У меня вообще-то много вопросов.
— После причастия. — Старец встал и повел нас в церковь.
И снова мы вошли в неведомое состояние, которое потом будет названо «вышеестественным». Усталости не было. Всю ночь мы простояли на службе. Старец служил как в последний раз — вдохновенно, сильным голосом. Наконец, Тело и Кровь Христа, обожгла наши гортани, мы прослушали благодарственные молитвы, приложились к напрестольному Кресту. Не чуя ног под собой, вернулись в столовую. Выпив глоток чаю, стал задавать свои вопросы.
— Отец Иоанн, я рассказал вам о своих чудесах, но рассказал не всё. Дело в том, что я многого не знаю, кое-что мне нужно объяснить.
— Говори, как умеешь, — сказал старец. — А мы попробуем понять.
— Когда в Лавре после молитвы с бабушкой, я приложился к раке с мощами преподобного Сергия… Не знаю, как сказать… Ну, в общем, я будто в обморок упал. Только не упал, а… меня бабушка вела под руку, а я шел как робот.
— И что же было у тебя в душе? — монотонно спросил старец.
— Тогда вроде бы ничего. А вот после… И особенно после исповеди и сейчас, после причастия, — стал вспоминать… В общем, сначала я погрузился в ад. Я горел в огне, а вокруг много людей с выпученными глазами кричали, извивались. Вокруг летали страшные существа с черными крыльями и тыкали в нас длинными пиками, радуясь, что мы страдаем еще сильней. А когда боль и страх дошли до предела, по лучу света спустился ангел, подхватил меня подмышки и поднял наверх. Туда, где сияло синее небо, откуда лился яркий свет. Там я бродил по райскому саду среди красивых людей, среди садов, высоких цветов, по шелковой траве. Я спрашивал ангела, как избежать адских мучений, и попасть в этот прекрасный рай. Ангел голосом бабушки сказал: научись жить по-христиански, храни мир в душе, возлюби Спасителя, и держись за Церковь.
— Что же тут непонятного, — сказал старец. — Господь призывает тебя солдатом на войну. Духовную войну. Ты всё рассказал просто и понятно.
— Отец Иоанн, это у меня сейчас прояснилось. Еще пару часов назад в голове была полная каша и миллион вопросов. Что вы со мной сделали?
— Я немощный старичок. Что я могу? Ничего, — сказал старец. — А вот Кровь и Тело Христовы вернули тебя в нормальное состояние. У тебя нет чувства, будто ты спал и проснулся?
— Да, именно проснулся, — сознался я, прислушиваясь к внутренним ощущениям. — Благодарю! И еще кажется, что мир, который был в душе там, в раю — вернулся. Очень хотелось бы, чтобы навсегда.
— А вот этого обещать не могу, — с горечью произнес старец. — На затяжной войне не бывает только победа, без отступлений и потерь. Русскому воинству нужно было Наполеона в Москву впустить, во время Великой отечественной — аж до Волги отступить, чтобы собрать силы в кулак и гнать врага прочь за пределы Святой Руси. И в наши времена, после восстановления церквей, начнутся гонения на христиан. Может быть, они будут не такие явные, как в Советском Союзе, а такие, исподтишка, изнутри… Знаете, сколько сейчас теплохладных попов в Церковь инуде заползает! Кто за властью над людьми, кто за бесплатными квартирами, кто за деньгами. Только не затем, чтобы отдать себя в жертву за спасение душ человеческих. Вот скоро мы, старички, повымрем, а вы три десятка храмов обойдете, прежде чем хотя бы аккуратного батюшку найдете. Не говорю — благодатного, прозорливого, который в молитве от пола отрывается и в воздухе повисает, — а просто, старательного священника. Так что, пока есть возможность, ходите в храм, исповедайтесь, причащайтесь. А там, Господь всё управит. Он милостив, Он любит нас — это я точно знаю, в это свято верую и вам того желаю.
Вышли мы от старца в необычном состоянии души и тела. Вроде бы от горьких слов печаль засела в груди, но радость от Причастия заливала светом нас и все вокруг. Мы пережили бессонную ночь, а в теле и в душе плескалась бодрость. Уезжали из святого места в мир, полный зла и соблазнов, а вера в счастливое будущее росла и крепла с каждой секундой.
— А, кстати, братья… и сестры, — улыбнулся своей шутке Борис, — во время молитвы старца в алтаре с нашим поклоном… Напомни, Федор!
— Ты имеешь в виду завершение Евхаристического канона: «И да будут милости Великого Бога и Спаса нашего со всеми вами...» Это когда мы делали поклон.
— Ага, делали поклон, — кивнул Борис с плутовской улыбкой на лице. — А я возьми, да и подсмотри.
— И что же тебя так удивило? — спросил я, который на литургии видел только свет, льющийся из алтаря, и чувствовал пронзающий страх Божьего присутствия.
— Да ничего особенного, — как бы обидевшись, произнес Борис, отвернувшись к окну. — Всего-то, отец Иоанн поднялся над полом сантиметров на десять-пятнадцать. А как увидел мой любопытный взгляд, так и опустился на пол. Вот и всё.
— Ну-у-у, брат, это ты в пре-е-елести! — воскликнули мы с Федором. Только недавно узнали, что такое «прелесть», почему надо осаживать не в меру возомнивших о себе, поэтому чуть что, применяли эту вербальную дубину при каждом удобной случае. Для смирения.
— А я чо, я ничо, — замотал головой Борис, не без труда скрывая восхищение. — Я тут как бы никто, и зовут меня никак. Простите, братья и сестры!
— А что и вправду — на десять сантиметров? — изумленно прошептали мы с Федором. — Здо-о-орово!
Дальше мы ехали в тишине безмолвия, пытаясь понять, что и почему с нами случилось.
12
Возвращение домой, наверное, стало бы для нас трагедией, если бы ни огонек, подобно тихому пламени свечи, продолжавший согревать и освещать таинственную глубину души. Внешнее перестало царапать «ум, честь и совесть», бережно касаясь лишь поверхности сознания. Там, внутри, на глубине сердечной, происходили сакральные процессы, обещавшие преобразить нашу вселенную, вывести нас из привычной суеты на уровень божественной вечности.
Если бы не эти тектонические глубинные процессы, новости, которыми осыпали близкие, повергли бы нас в жестокое уныние. Наши отцы сходу записали нас в предатели. Обозвали мажорами и чуть ли не плюнули в лицо, с высокомерным презрением и пролетарским негодованием. Мой отец еще, со злой пьяной усмешкой выпалил:
— А твоя бабка-то, пока ты по курортам парился, померла! — И, потрясая кулаками, добавил: — А ее приемная дочь нам только после похорон сообщила! Сестрица, называется!
— Я же предупреждал, что мы бабушку больше не увидим, — спокойно напомнил я. — А ты с получения телеграммы так и пьешь? Остановиться не можешь?
— Не твое дело, мажор и предатель! — вопил отец, заливая нутро водкой, лицо — бордовым цветом. — У нас тут собственные поминки, пролетарские.
Тот час, прихватив сумку через плечо с вещами и книгой, вышел из дома и направился на автовокзал. Сел в автобус и отправился в бабушкино село. В дороге сама собой вспыхнула молитва о упокоении новопреставленной, составленная из отрывков канонических молитв с добавлением моих собственных, вдохновенных. Так что приехал в село в состоянии мирном. На остановке автобуса меня встретила женщина с загорелым лицом, в черном платке на голове. Она смутно напоминала мне бабушку и еще старую фотографию, которую она как-то показала.
— Ты, что ли Юра будешь? — Не дожидаясь ответа, обняла меня и выхватила сумку из рук. — А я хожу сюда каждый день к автобусу. Когда, думаю, братик приедет, могилку навестить. Крестна-то не велела раньше похорон вам сообщать. Нечего, мол, меня мертвую видеть, пусть Юра живой помнит.
— Почему ты, Света, бабушку крестной зовешь? — едва оправившись от ошеломления, спросил у энергичной женщины. — Разве она тебя не удочерила?
— Крестна говорила, что я ее духовная дочка. Ей меня Бог послал, вроде как. Мои мама с папой по пьяни сгорели, пока я с крестной в воскресной школе была. Она еще говорила, чтобы мы с тобой не тетка с племяшом были, а брат и сестра. Это, мол, главнее будет. А то смех прям — ну какая из меня тетка! Я тебя всего-то на четыре годка старше.
Не заходя в дом, прошли на кладбище, и там сразу увидели свежую могилу с дубовым резным крестом, усыпанную полевыми цветами. Света зашмыгала носом, потом взвыла и принялась рыдать в голос. Я же, словно окруженный звуконепроницаемой стеной, стоял у креста, касаясь теплого дерева рукой и разговаривал с покойной.
Бабушка стояла рядом, молодая и красивая, спокойная и улыбчивая. Вспомнил, что раньше видел ее такой и слышал неземной голос, полный любви и мира. Это было, когда она водила меня по раю. После причастия у старца Иоанна, разговора с ним под непрестанную его молитву, всё, что происходило со мной там, на том свете, стало вспоминаться. Примерно, как на фотобумаге во время проявления, только с богатой цветовой гаммой и с объемным звуком.
— Да, Юрочка, это я водила тебя тогда по раю. Крепко молилась о тебе, вот Господь и позволил нам такое чудесное путешествие. Зато оттуда вернулся ты вполне себе верующим человеком. А сейчас я нахожусь как раз на том самом месте, где мы с тобой стояли. Тут стало еще красивей, чем раньше. Ты уж постарайся, Юрочка, до последнего вздоха пребывай с Богом. Тогда и ты сюда попадешь. А я пока приготовлю для тебя красивый дом, садом обсажу, птиц приглашу. Тут и детки твои будут жить и нас радовать.
— Только что, бабушка, у меня голова была полна вопросов к тебе. Но ты сказала, и все пропали. Осталась одна любовь и благодарность. Не оставляй нас, пожалуйста, молись всегда. Видишь, какие мы у тебя нерадивые! Словно, смертельно больные. Куда же мы без тебя-то!
— Помолюсь, Юра. Обязательно. Ты передай отцу, что я его простила и люблю его, как в детстве, когда он был таким красивым добрым мальчиком. Я всех вас люблю.
Бабушка улыбнулась на прощанье и растворилась в сияющем облаке. Тут и я, как Света, зарыдал. Знал, что это плохо, но остановиться не мог.

Генерал убыл в срочную командировку. Какой-то полевой командир, из международной банды, терроризирующей кавказские народы, захватил заложников из числа мирных граждан. Вести переговоры согласился только с нашим генералом, зная смелость его и верность слову. Вернулся генерал с победой, освободил людей, но и с пулей в груди, застрявшей в сантиметре от сердца. Положили его в госпиталь, куда пустили только Федора, да и то на пять минут для получения распоряжений на время болезни. Вернулся Федя во двор понурым, будто навалилась на его плечи гора проблем, да и состояние здоровья старого солдата внушало опасения врачей, что настроение не повышало.
Может быть в связи с отсутствием генерала, а может, просто время пришло, только вызвали меня на суд. Не совсем настоящий, а товарищеский, но все равно весьма неприятный. Разумеется, согласно инструкции, я оповестил о суде Федора и начальника службы безопасности академии. Они меня как положено подготовили. Собрался, так называемый, дворовой актив в подвале соседнего дома, в помещении объекта гражданской обороны, проще говоря, в бомбоубежище.
— Ты предатель! — громогласно заявил наш «смотрящий» по двору Седой.
Вообще-то смотрящим он назначил себя сам. Ввиду отсутствия преступных группировок, наблюдать, разводить, решать споры полагалось охранной фирме генерала. Но Седой, которому удалось уйти от уголовной ответственности, не входя в сообщество законопослушных граждан, видимо, жаждал реванша. Единственное место, куда его приняли, был завод, на котором работал мой отец, но и там ценили его только за умение найти водку в любое время дня и ночи, пронести через проходную и разлить по стаканам ровно по утвержденной бригадиром ватерлинии.
— На основании чего вы это заключаете? — собрав спокойствие в кулак, спросил я, глядя в глаза оппоненту. — Я за собой никакой вины не предусматриваю.
— Значит, умный теперь! Да? — взвился мой давнишний недоброжелатель по прозвищу Тихоня. В школе он был двоечником, второгодником, на халтурах вечно бездельничал, все у него падало из рук, поэтому он стал мелким пакостником и перманентным завистником.
— Ну уж точно, не дурак, — подтвердил я. — Может, объясните высокому собранию суть ваших обвинений? Наверное, понимаете, насколько это серьезно — назвать друга предателем. За это можно и по лицу получить.
— А разве ты не поступил в академию? — прошипел Седой. — Разве не стал мажором? Что скажешь, после академии будешь на заводе работать?
— Да, меня пригласил в академию один из самых честных ученых в стране, а может даже в мире. Он настоящий патриот, чему и нас учит. Мажором никогда не был и не стану — это противно чести моей и совести. И на заводе, скорей всего, работать не буду. Нас в академии готовят к государственному служению. Именно для того, чтобы не папенькины сыночки, а честные простые люди, получившие хорошее образование, управляли страной. И что в этом плохого? И в чем предательство?
— Тогда объясни, как ты дезертировал из армии? Разве тебе не твои мажоры помогли отмазаться? — задал вопрос парень по прозвищу Челя.
— А разве тебе не восемь лет еще нары полировать? — спросил я. — Помнится, тебя закрыли на десять лет за грабеж с тяжкими телесными последствиями. Ты что, сбежал из мест заключения?
— Не твое дело! — вскричал Челя. — Ты от вопроса не уходи! Так ты дезертир?
— Я сейчас отвечу на твой вопрос, — сухо сказал я. — Зато мне теперь понятно, по чьей инициативе собрался этот товарищеский суд. Это из-за ранения генерала? Так ведь? Именно генерал тебя в тюрьму посадил, когда ты отказался встать на честный путь и ему назло ограбил наш магазин со стрельбой и ранениями простых людей.
— Не твое дело! — истерически заорал Челя.
— Кто знает, может именно мне предстоит вернуть тебя на зону. Чтобы ты от звонка до звонка отбарабанил свою десятку. Кто знает… — В полной тишине раздался скрип зубов беглого грабителя. У меня же на сердце установился уверенный покой, что, наверное, передалось всей уважаемой публике. Однако нужно ответить на обвинение в дезертирстве.
— Итак, отвечаю на вопрос о службе в армии, — начал я. — Вы, наверное, не знаете, сейчас можно за небольшую мзду купить в министерстве обороны мандат на поимку уклонистов и дезертиров. Этим пользуются именно мажоры, чтобы нагадить или отомстить неприятелю. Вот один из моих врагов с этим мандатом в кармане и воспользовался возможностью устранить меня, как своего конкурента. Если бы меня не приняли в академию, я пошел бы служить в армию добровольно. Только академия освобождает от срочной службы, потому что там на военной кафедре дают военное образование, что позволяет выпускникам по окончании получить офицерское звание. Когда мои приписные документы из военкомата прибыли в нашу воинскую часть, там была справка об освобождении от срочной службы. Меня сразу и освободили. А тот мажор, который предал меня, сам получил возмездие и сейчас отбывает срок в местах столь отдаленных. Еще вопросы есть? А то у меня самого появились…
«Судьи» зашушукались, толкая друг друга локтями. Но, видимо, так и не придя к согласию, замолчали и вперили в мою персону напряженный взор.
— А сейчас, когда вопросы ко мне кончились, — произнес я громко и уверенно, — появился вопрос к уважаемому Седому. Наверное слышал, что за обвинение в предательстве нужно отвечать? Я, конечно, не стану вызывать тебя на дуэль, не стану бить тебе лицо. …Хоть если честно, очень хочется. Но не буду. Ответь ты, Седой, на мой вопрос. Уверен, это будет интересно всем присутствующим. Итак, почему именно сейчас, когда генерал лежит в госпитале с ранением, а Челя сбежал из тюрьмы, ты решил меня обвинить в предательстве? Вы что, решили на пару с ним сколотить свою банду, а я стал для вас препятствием? А кого в свою банду решили переманить? Уж ни тех ли своих друзей, которых генерал принял в свою охранную фирму?
— А вот это не твое дело! — снова зашипел Седой. — А будешь мне мешать…
— Что? — усмехнулся я. — Убьешь меня?
— Да! — сказал Седой и глянул на окаменевшего Челю. — И рука не дрогнет.
— Всё тебе, неуважаемый Седой, неймётся, — вздохнул я сокрушенно. — Какой-то ты неспокойный, нереализованный. Ну ладно, а теперь попрошу глянуть на это. — Я достал из наружного кармана пиджака компактный прибор, размером чуть больше спичечного коробка. — Это рация, передающая в офис генерала и в службу безопасности академии все наши переговоры. Снаружи Седого и Челю ожидает автомобиль, который примет этих незадачливых революционеров, они будут преданы суду настоящему, законному. Остальные могут быть свободны.
Седой и Челя, забились в истерике. Даже пытались достать из потайных карманов оружие, которое приносить на подобные мероприятия не полагалось. Их руки взяли в клещи соседи по заседанию, вполне мирные на вид товарищи в темных костюмах, надели наручники и вывели из помещения.
— И так будет со всеми, кто попытается помешать государственной безопасности! — резюмировал я на прощанье.
13
Ну вот и преодолены последние препятствия. Отзвучал последний смех, высохли пролитые слезы, погасли обиды, на смену канонически необходимых страстей, пришел академический зуд: что за поворотом, что день учебный нам готовит. Примерно, как в армии майор Рокотов, так и в академии Илья Сергеевич, отобрал десяток «любимчиков» и взял над нами личное шефство.
— Как я докладывал раньше, — приступил академик к первой лекции, — на вас уже поступил запрос из очень высоких инстанций стратегического значения. Именно под ваши кандидатуры академии выделены немалые средства. Но и спрос будет такой, что только держись. Поэтому, господа, пора приниматься за работу.
Академик вышел из-за кафедры и ссутулившись прошелся вдоль длинной классной доски, наверное, углубившись в обширные закрома памяти.
— Вам наверняка известна такая горькая фраза, над которой почему-то принято смеяться. Ну-у-у, может потому, что произносят ее в основном юмористы. Звучит она примерно так: «Забудьте всё, чему вас учили в ВУЗе». Представляете, насколько это ужасно звучит! А почему? Оказывается, учили студентов не тому, что пригодится в реальной жизни, а согласно таким методическим планам, которые преподаватели писали для себя, любимых. А этим… неприятным товарищам, которые нам вовсе не товарищи, нужно как можно больше часов зафиксировать для себя в учебном плане. Они же зарплату получают за лекционные часы, а не за усвоенные студентами полезные знания. Перед нами стоит совершенно другая задача! — Академик поднял палец, повысив голос. — Из этих стен вы, дорогие мои, выйдете абсолютно готовыми с первого трудового дня активно вступить в рабочий процесс предприятия, каким бы оно не было.
По рядам полупустой аудитории прокатился шепот. Каждое слово академика находило в наших мозгах, в наших сердцах согласный отклик.
— Илья Сергеевич, — очнулся от дремоты Борис, — позвольте вопрос?
— Только один. Время у нас на вес золота.
— Насколько я понимаю, нас будут обучать по экспериментальной программе. А диплом, который мы получим по окончании, будет иметь законную силу?
— Конечно! Об этом волноваться не стоит. Наша программа обучения утверждена на самом высоком уровне. Соответственно и диплом вы получите самого высокого ранга. К тому же любой из вас может получить звание доктора наук с возможностью преподавать в должности профессора. Но, повторяю, преподавать вам будут одни, а принимать экзамены и выставлять рейтинг — другие ученые. Как сказал один бородатый ученый: «Практика — критерий истины». Так что мы вас будем готовить именно к реальной живой практике.
Он снова дал время осознать сказанное. Дождавшись наступления тишины, академик продолжил:
— Кроме усвоения необходимого объема знаний, вам предстоит стать аристократами в самом подлинном значении слова. Вы научитесь музицировать, рисовать, писать романы, эссе, доклады. Но не только. Вы научитесь управлять трудовым коллективом, командовать воинским подразделением, виртуозно водить автомобиль, танк, самолет, вертолет. Вы научитесь стрелять снайперски, защищать людей от бандитов и террористов. Станете свободно разговаривать и читать на нескольких основных иностранных языках. Словом, любого из вас возьмут на работу на любой уровень. А что позволит вам успешно выдержать такую мощную систему обучения?
— Наша гениальность? — с усмешкой предположил худой очкарик.
— Ни в коем случае! — возвысил голос академик. — Вы все в этой аудитории воцерковлены, поэтому нам будет помогать Господь. А вы еще должны помочь воцерковиться остальным студентам нашей академии. И не вздумайте сомневаться в нашем успехе. С нами Бог. Господи, благослови!
По рядам прошелестел едва слышный вздох «аминь», академик взглянул на ручные часы и громко произнес:
— Господа, позвольте на практике продемонстрировать вам подачу учебного материала. Вы получите саженец, из которого со временем вырастет ствол дерева. А уж на стволе вы сами выпустите собственные ветви с листочками. Не надо ничего записывать, все преподанные вам знания, впитаются непосредственно в мозг.
Илья Сергеевич посерьезнел, подобрался, выпрямился. Оглядел слушателей, перекрестился. Молча помолился, что и в нас возбудило обратиться каждому к собственному небесному покровителю.
— А сейчас я расскажу историю человечества за семнадцать минут.

Так, или примерно по такому принципу, нас принялись обучать, эффективно, энергично и увлекательно. Концентрат знаний поступал в лабиринты мозга, таинственно распределялся по строго отведенным для каждой категории ячейкам. Под воздействием обильной благодати засеянные семена прорастали в ростки, затем в деревца, потом в целый лес, впрочем, весьма аккуратный, просторный, пронизанный животворным светом.
Информационный штурм сменялся физическими упражнениями, эстетические изыски чередовались с управленческой психологией. Стрельба из орудий приходила на смену бальным танцам и приемам рукопашного боя. Погружали нас в языковую среду изучаемой культуры, для чего вывозили в столицы европейских и азиатских государств, где оставляли наедине с аборигенами, мол, выходите из стрессовой ситуации сами, что мы и делали почти всегда успешно.
Довольно часто нам приходилось преодолевать «мертвую точку», поднимаясь на более высокий уровень «второго дыхания». Каждый день мы с Борисом вспоминали первый опыт вышеестественного состояния, который пережили в гостях у старца Иоанна. Может быть потому, что на протяжении всего обучения мы пребывали именно в таком состоянии души и тела. Ни за что мы бы не выдержали такой ритм обучения при двухчасовом сне, если бы ни помощь преподобного Сергия Радонежского, который внимательно взирал на нас с иконы, привезенной из Лавры.
В наш храм-часовню при академии на праздники привозили старца Иоанна, который служил вдохновенно, «как в последний раз». Он узнавал нас с Борисом, с отеческой улыбкой кивал нам, осеняя крестом.
Впрочем, то же самое впечатление выносили с литургии все прихожане, о чем делились с нами на праздничной трапезе. Борис поборол в себе привычку следить за ногами старца, которые просто обязаны были отрываться от пола, потому что научился входить сердцем в состояние «духовного резонанса», когда все прихожане во главе со священником становились единым организмом, одной душой, устремленной в сияющие Небеса.

ЧАСТЬ 2
1
Пролетел учебный год, вместивший в себя два календарных. То есть, когда студенты академии несли тяжелый крест в течение долгих месяцев, время тащилось, как раб на каменоломни под жгучими ударами бича. А после, после того, оглянешься назад — два года пролетели, как стриж над полем, и появляются в мозгу головы мысли о времени, пространстве и в конечном счете о вечности. Происходит эта неспешная сакрализация, конечно, после преодоления промежуточного финиша, то есть, в настоящем отпуске. Ненастоящий тоже у нас был между годами календарными, только провели мы его, хоть и без учебных часов, но в заграничных поездках и на военном полигоне.
Итак, он грянул, как у Михаила Булгакова в «М&M»: «Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих! Так поражает молния, так поражает финский нож!» — примерно так обрушился отпуск, грянул на нас неожиданно, хоть и вполне ожидаемо.
И вот мы уже едем на автоматическом мобиле, по-научному, машине, в сторону путешествий, приключений и обуяния солнечной негой, то есть на юг. Едем не торопясь, подменяя друг друга за рулем. Едем, сдерживая бурление в душе, чувствуя упругие порывы ветра свободы. И как водится, оглядываемся назад, подводим итоги.
«Ну, а девушки?», — всплывает вопрос из песни, — «а девушки, конечно, потом», но сейчас-то, где они? Наши верные соратницы, будущие матери детей наших — очень хотелось думать именно так — почему их нет рядом? По этому вопросу в салоне авто начинаются прения. Викторию дед послал в Лондон, с целью возвращения беглой мамы в лоно семьи. Дину строгие родители взяли с собой на Кипр, в сущности, тот же юг, только подальше от нас. Во время учебы мы с девушками постоянно были отгорожены стенами аудиторий, местом жительства, в конце концов, даже потоки у нас были разными, а значит, и готовили нас для различных, пока еще для нас сокрытых, направлений деятельности. Конечно, иногда мы встречались, где-нибудь в столовой во время перемены, в саду камней, бассейне или на стрелковом полигоне, раз даже поужинали в парижском кафе, только наши так называемые свидания были столь мимолетны, что и парой фраз перекинуться едва удавалось. Тем сильней становилось наше притяжение, тем радостней встречи, тем острей ожидания и возвышенные мечты о великом незамутнённом счастье.
Из всего перечисленного напрашивается вывод: значит так надо, терпи, жди, погружаясь с головой в мощный поток знаний. На помощь приходит из древности мудрый Соломон, который утверждал: «во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь». Увы, без печали и скорби в этой земной жизни никуда, особенно, если тебя поднимают на державный уровень. Чем выше поднимаешься в небесные высоты, тем личные земные пристрастия умаляются до микроскопических размеров, которые как утверждает высшая математика, за малостью величин, отбрасываются.
Разумеется, в отпуске нам претило жариться на пляже в каком-нибудь одном курортном местечке, как позапрошлым летом. Поэтому решили перемещаться с запада на восток, от Ялты до Гагры. Да еще профессор геологии именно меня строго попросил съездить на денек в район нового сибирского месторождения, всё там рассмотреть, пообщаться с аборигенами и ему доложить. Уж больно волновала его судьба местных жителей, которые не знают цивилизации, живут как в каменном веке, а тут безжалостный научно-технический монстр встал у них на пороге.
Это и меня очень заинтересовало, как хронического исследователя жизни, особенно в части ее простоты и безыскусности. Борис так же загорелся этой идеей, и ему приелся научно-технический глобализм. Ох, не знали мы, во что выльется это наше стремление, и чего будет стоить нам практическое опрощение образа жизни.
Нет, в начале пути все было в общем-то привычно и даже накатано. Ялта и Гурзуф, Анапа и Геленджик, Сочи и Гагра — эти места для нас были словно генетически родные и привычные. Менялись населенные пункты, названия гостиниц, санаториев, лица и имена людей, но всюду преследовало ощущение давнего знакомства с окружающим пространством. Вдоволь накупавшись в море, до боли в ногах находившись по горам, до отвала наевшись жареным мясом с домашним вином и пучками пряной зелени, к концу первой декады мы вдруг почувствовали усталость. Оказывается, и от отдыха можно устать, особенно если он такой местно-колоритный. Сидим на горячем от солнца ноздреватом камне набережной Адлера, рядом на пляже лежмя лежат сотни потных бронзовых тел, вопят торговцы «выном, пывом, хачапуры, чурчхэллы!», мимо бредут вялые отдыхающие, мы с Борей отпиваем кофе по-турецки, самого низкого качества — и понимаем четко и явно: надоело!

2
Вспоминаем просьбу-приказ уважаемого профессора геологии и собираемся на самолет до Иркутска. Оттуда на автомобиле на северо-восток в сторону границы с Якутией, потом на вездеходе в самую глубину таёжной глуши, где нас встретили геологи. Этот маршрут нам заранее организовал профессор, поэтому все препятствия мы преодолели в неплохом режиме. Доставили нас геологи почти до самого поселка, на карте неотмеченном, вручили рацию, сухой паек на всякий случай, бросили на нас прощальный взгляд, полный сочувствия, да и укатили домой в синем облаке выхлопных газов.
Между пятачком земли, где только что развернулся вездеход, и дикой тайгой, уходящей за горизонт, пролегала невидимая граница. Нам предстояло преодолеть сакральную черту, за которой и время и пространство меняли свойства.
Наступила тишина, да такая, что в ушах несколько минут стоял звон. Чуть позже звон изменил тональность — это комары с мошкарой окружили наши избалованные югом тела. Мы опустили защитную антимоскитную сетку с полей шляпы до самых плеч и, оглянувшись, разглядели среди густой хвои подлеска две пары любопытных глаз. Как заправские путешественники, мы хлопнули себя правой ладошкой по сердцу, подняли руки в жесте доброй воли, вроде как мы одной крови, братья навек, мы принесли вам мир и все такое. В кустах пихты произошло осторожное шевеление, послышался приглушенный шепот, и вот на поляну нам навстречу выходят две девушки. Видно, как страх борется в них с девичьим любопытством, но наши добрейшие улыбки первопроходцев убеждают девушек в благонадежности, и вот мы жмем друг другу руки, знакомимся. Русоволосая — Варя, блондинка — Ольга.
Девушки расспросили нас о цели визита. Услышав имя профессора, улыбнулись и пригласили в гости. Поселок в четыре дома с огромными дворами удивил безлюдьем и тишиной. Девушки объяснили, что местные мужики все на охоте, женщины в лесу на заготовке ягод и грибов, а их оставили в качестве дозорных. Вот почему они вооружены ружьями и ножами.
Речь девушек отличалась вкраплениями старинных слов, вполне привычных нашему слуху вследствие регулярного чтения Евангелия и Апостола на церковно-славянском. Профессор предупредил меня, что это никакие не «старообрядцы, именующие себя: древлеправославные христиане иже священства не приемлющие», а обычные православные люди, только исторически сложилось им пребывать в глуши, но они весьма ценят свою автономность и независимость. Вскоре, мы уже не замечали особенностей речи, непривычного поведения, девушки признали в нас своих и вполне открылись. Но ружья привычно держали наготове, очень хотелось думать не для нас. Все-таки кругом тайга, звери и, кто знает, может беглые зеки и прочие искатели золота, пушнины, приключений — успокаивали мы себя.
Привели нас дозорницы в главный дом, самый старый, из выветренной лиственницы пепельного цвета. Нас представили старейшему жителю деревни деду Трофиму. Лет ему было не меньше ста, согбенный, беззубый, борода ниже пояса, а глаза молодые, без очков. И для него имя профессора прозвучало как пароль, и он принял нас как друзей. Дед Трофим как раз был именно беглым, потому как сбежал вместе с семьей от революционных карателей в тридцать шестом сюда, где с древних времен стояла охотничья заимка с запасом провизии. Получилось, что он в живых остался один, кто знает это потаённое место, остальные погибли. Так он и прожил здесь вдали от людей, пока в пятидесятых годах в этих краях не появились геологи. Кто-то из пришельцев очаровался глухим местом, нетронутой тайгой, сильными, добрыми людьми. Так и остались тут жить, завели семьи, построили дома, пустили корни. Потом к ним из Иркутска друзья приехали и тоже остались.
Так само собой выросло поселение из шести деревень, а в восьмидесятых пришли миссионеры, построили церковь, отрядили священника, и жизнь у них стала совсем прекрасная. …Пока не открыли в этих краях богатые запасы нефти и газа. Пока не заговорили об уничтожении поселка — он оказался на трассе трубопровода. Самым участливым из пришельцев оказался наш профессор, он пообещал похлопотать в столице о сохранении столь уникального заповедника.
Один за другим, стали возвращаться из лесу охотники, по очереди заглядывали к деду Трофиму, знакомились с нами, гостеприимно пожимали руки, звали в гости. Пока мы общались с дедом, Оля с Варей собрали на стол, мы сытно поели, потом уложил нас дед в свою просторную горницу, и мы часок поспали, вернув себе бодрость и желание продолжать изыскания. Пока мы переодевались в чистое, пока умывались из рукомойника, за стеной происходили переговоры:
— И чтобы у меня ни-ни! Слышьте, егозины шалопутные!
— Да ты что, дедушка, нечто мы шалые! Да ты наших родителей поспрошай, да кого угодно.
— Знаю все про вас. Неча мне никого расспрашивать. Это я для острастки, чтобы в узде себя держали. Молодежь ить… А так, что не погулять незамужним девкам с молодыми парнями. Они вроде добры молодцы, раз уж сам профессор их прислал.
Наконец, мы с Борей покашляли для приличия, вышли из затвора — и обомлели. Девушки сменили воинственную спецодежду с оружием на белые платья с бусами, покрыли светлые головки белыми платочками с ручной вышивкой, да еще на них из окна упал золотистый свет — в общем перед нами предстали прекрасные существа подобные ангелам. Они так нежно и скромно улыбались, от них веяло таким ароматом чистой свежести, что лично у меня непроизвольно забилось сердце в груди, потом остановилось и рухнуло вниз, на дно «хоть и грудной, но все же клетки». С Борисом, по-видимому, случилось нечто подобное, потому что он спрятался за мое плечо, как в армии во время нашего избиения пьяными сержантами. Странное дело: столичные эмансипе не вызывали у нас подобного смущения, как эти прекрасные создания. Наконец, мы собрали волю в кулак, воспрянули духом и мужественно, как в последний бой, вышли с девушками из дома наружу. Селяне по обычаю трудились в огородах, пока солнце не зашло. Так что мы выдвинулись в сторону леса в тишине и безлюдье. Стихийно разобрались по парам: я с Олей, Борис с Варей. Девушки предложили сходить на лесное озеро, где построили настил со скамейками и даже с холщовым пологом от дождя.
И что интересно — ни одного комара, ни крошечной мошки рядом не было, зато птички устроили нам токкату и фугу ре минор Баха с плавным переходом в Оду к радости из 9-й симфонии герр Бетховена. Словом, природа всячески благоволила нашей прогулке, что несколько успокаивало. Дело в том, что мы с Борисом не были избалованы девичьей скромностью и чистотой, скорей мы привыкли к агрессивному поведению подруг и ежеминутной готовности к отпору их Евиных претензий, которые как известно, изгнали человечество из рая и свели по смерти в ад. А тут!.. Милые девушки, нежные и скромные, такие светлые и доброжелательные — нет и нет, вопил наш разум возмущенный, не может быть!, это сон!, тут кроется какой-то коварный обман!, будь осторожным... А девушки легко ступали рядом и, подобно дамам из светского общества, развлекали нас приятной беседой.
— Что нового в репертуаре Мариинского театра? Какие российские фильмы получили международное признание? Какие коллекции сезона показали в Милане? Какую марку автомобиля вы предпочитаете? Какие диеты нынче в предпочтении? Сколько времени занимает полет от Иркутска до Москвы? По-прежнему ли подают в парижском Максиме русский борщ? Какие сорта шампанского получили гран-при на международном конкурсе?
Поначалу-то мы, несколько ошеломленные, пытались аккуратно отвечать на вопросы селянок, только вдруг меня прорвало:
— Милые барышни! Ну зачем вам эта светская мишура! Это путь из вашего рая в западный ад! И кто только научил вас этой гадости!
— Это… это инженер, что кабель электрический нам провел, всё он. — Смутившись, пыталась оправдаться Оля. — Он обозвал нас «темными», еще «деревенщиной», и стал рассказывать о жизни на Большой земле. Мы сначала всё, как он велел, записали, потом выучили. Простите, если мы вас расстроили, думали, вам приятно будет.
— Нет, Оля, мне не приятно, — сказал я уже несколько спокойней, — а для вас очень даже плохо и даже смертельно опасно! Ну сами подумайте, вместо этой естественной тишины, вместо приятных звуков природы, вас будут окружать грубые звуки технического прогресса: грохот, лязг, рёв двигателей, сквернословие рабочих, сумасшедшая музыка. Следом за первопроходцами придут разврат, пьянство, наркомания, экономические преступления, цинизм… Оно вам это надо!
— Ой, что вы, — схватилась за голову Оля, — конечно, нет! Пусть мы будем темными, только не это.
— И никакие вы не тёмные! Наоборот, самые что ни на есть светлые прекрасные девушки. Не надо повторять за тем инже-негром явную ложь. Он, видимо, восхотел соблазнить…
— Ну уж нет! С этим у нас строго! — Покраснела Оля и опустила глаза. — Кстати, наши мужики того — как вы сказали — инже-негра прогнали, как только он закончил свою работу и принялся по селу хаживать и девок смешить. А может даже и побили слегка, кто их знает…
— И все-таки ему удалось заставить выучить эту светскую чушь!
— Слушай, Юрка, — возмутился Борис, — кончай, в самом деле! Ты совсем уже смутил хороших девочек! Давай лучше подышим чистым воздухом и послушаем первозданную тишину.
— Давай, — согласился я, смутившись не меньше селянок. — И это… Оля, Варя, простите, что возмутил ваш покой.
— Это вы нас простите, — прошептали девушки.
Помолчали… Согласно исследовательской привычке, погрузились в созерцание. Вдоль просеки, по которой мы шли, выстроились мощные кедры, непривычно высокие сосны и лиственницы, а вот и стайка тонких берез, тянущихся к синему небу. Хвоя меняла цвет от фиолетового до нежно зеленого, среди мачтовых стройных стволов стыдливо змеились кривые изогнутые деревья. Под ноги упала огромная кедровая шишка, размером с ананас. Оля подняла голову, взмахнула рукой и усмехнулась:
— Не пугайтесь, это наш Тузик шалит, бельчонок махонький. Он вас приветствует.
— А вы что же, дружите со зверушками?
— Мы бы рады, только нам не позволительно, — вздохнула Варя. — Мы с Олей как-то раз подобрали олененка, хорошенький такой, глазастый. Принесли его в поселок, откормили, подлечили… А потом с волчонком то же было. Ему от старших досталось. Волчица, она ведь, как появится у нее новый помет, прежних своих детей к себе не подпускает. А может и задрать, если прошлогодний волчонок к малышу приблизится. Что поделать, тайга! А потом беда случилась. Наши охотники нашли в лесу нашего растерзанного оленя, ну и волка тоже. Они подросли и в лес убежали. А там их свои же приняли за чужаков и… порешили, бедненьких. С тех пор нам даже приближаться к зверям не позволяют, чтобы от них человеком не пахло. Что поделать, тайга… Она живая, умеет себя защищать.
Помолчали еще немного. Мой пытливый взор непроходимого исследователя пролетел по стволам могучих кедров, по верхам тающих в небесной синеве крон, опустился к земле, оттолкнулся от ее хвоистого ковра и… вернулся в глубину сознания. Там, где-то между головой и сердцем, вспыхнула мысль, стала медленно раскручиваться наподобие галактической спирали и, наконец оформилась в идею, которую можно было высказать словами, что в таких случаях не всегда просто. И я высказал то, «что было на душе»:
— Да, да, это так! Природа создана Богом, как вполне самодостаточный организм. И пока человек, пораженный гордыней, не вмешивается в деятельность природы, она живет по законам, установленным Творцом. Вас пока едва коснулась разрушительная сила цивилизации, но она уже рядом, уже наступает. Сейчас вы, милые барышни, прекрасны именно своей природной естественной чистотой. И вас необходимо защищать от разрушительной силы. Вот почему профессор геологии нас прислал в ваше богомзданное место. Только что мы, крошечные создания, особенно в сравнении вот с этим величием, — я обвел рукой тайгу, — что можем мы? Что?.. Скажите, девушки, вы посещаете церковь?
— Да, конечно, — закивали они, — у нас с этим строго! Попробуй пропустить обедню, так и в чулан могут запереть.
— Ну, пожалуй, так строго наказывать, тоже не вполне правильно, — рассуждал я вслух. — Невольник не богомольник. Я сейчас не про это. Меня интересует, принимаете ли вы участие в соборной молитве? Конкретно вы, две простые девушки, молитесь ли вы о сохранении вашего чудесного поселка?
— Вроде нет, — сказала Оля. — Приказа такого не было. Девок-то у нас не очень слушают, и никаких таких приказов молиться не давали.
— Тогда вот что, — сказал я негромко. — Господь сказал: «если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного, ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них» (Мф.18:19-20). Испросите благословения у вашего батюшки молиться каждый день о сохранении вашего села. И прямо сейчас мы вчетвером молча помолимся, а там что Бог даст. Просто, понимаете? «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, защити нас и сохрани наш дом!» Или Пресвятой Богородице, примерно так же. Или своим святым, кого особо почитаете. Ну как, давайте начнем? Молча, про себя.
Дальше шли молча, сосредоточенно повторяя слова молитвы. Так, в тишине и покое дошли мы до озера. Берег в зарослях хвойного подлеска по всей окружности, в месте нашей стоянки был аккуратно очищен от растительности. Здесь имелся дощатый настил с мостиком, уходящим на глубину, стояли резные лавки, а сверху на стойках был натянут холщовый навес. Вода оказалась прозрачной и прохладной. В поверхности озера как в зеркале отражались кроны деревьев, облака и синее небо. В озеро впадала речка, вытекая с противоположной стороны, где из дерева построили плотину. Но это гидротехническое сооружение находилось от нас достаточно далеко, почти на горизонте, и картину общего природного покоя не нарушало.
Стоило нам присесть на теплые сиденья, как со стороны леса появился бородатый мужчина, судя по внешности, геолог. Он поздоровался и протянул мне радиотелефон.
— Внимательно слушаю, — сказал я, не повышая голоса. Уж очень не хотелось громким голосом разрушать мирную идиллию.
— Ну что, Юра, теперь понял, что это за место! — заговорила трубка голосом профессора.
— Да, уважаемый профессор, еще как поняли. Мы тут как в раю. Это чудо, конечно, надо охранять.
— Юра, этот паренек, который догнал вас и передал трубку, мой ученик Вася. Весьма талантливый человек.
— Это заметно, — кивнул я, взглянув на серьезное лицо Васи.
— Васенька сейчас познакомит тебя с документами. Это насчет изменения трассы. Будем считать, что наши молитвы услышаны. Мы, наконец, получили разрешение правительства на обход поселка трассой в пятьдесят километров северо-восточней. Так что всё объясни селянам и успокой. Да, насчет отчета! Пусть в произвольной форме, но сделай. С Богом!
Василий взял из моих рук телефон и протянул несколько помятую карту с нанесенной тушью новой трассой в обход поселка. Под картой нашлась радиограмма с решением правительства и приказом министерства геологии. Я поднял глаза на моих соотечественников. Они, замерев, смотрели на нас с Васей во все глаза, ожидая державного вердикта.
— Наши молитвы услышаны, — произнес я голосом Левитана. — Трассу перенесли. Поселок будет сохранен. Слава Богу!
Раздавшиеся возгласы «Слава Тебе, Господи!», «Ура!» и «Вот это да!» взрезали покой пространства, прокатили едва заметную волну по зеркальной поверхности озера — и вновь встала тишина, и мир вернулся её величеству природе. А мы вернулись к нашей простой молчаливой молитве, в которую кроме мольбы вплелись слова благодарности.
— Однако, отчет, — напомнил Василий. — Мне велено получить и доставить как можно скорей.
— Тогда вот что, — размышляя, произнес я. — Ты пока иди к старцу Трофиму, там жди.
— А нам что делать? — спросил Борис.
— Вы с Варей возвращайтесь в поселок. А Олю я попрошу побыть моей помощницей. Надеюсь, ты не против? — обратился к Оле.
— Благослови, отче, — поклонилась девушка.
— Бог благословит нас, о, сестра, — так же серьезно поклонился девушке я. — Пока сиди рядом и слушай. Если ошибусь, поправишь.
У озера мы с девушкой остались одни. Тишину иногда нарушали всплеск воды от хвоста крупной рыбы, да задумчивое причитание невидимой птицы. Помолился как смог, перекрестился и включил диктофон.

3
Отчет о командировке
Решил записать все впечатления и размышления. Уверен, что именно того ждет от меня уважаемый профессор. Почему? Во-первых, нет сомнений в том, что всю научную, так сказать, рациональную часть проблемы профессор изучил досконально, и в этой части от меня не ожидается ни уточнений, ни анализа. Во-вторых, да простит мне уважаемый ученый, но необходимо отдавать отчет в том, что он прибыл в поселок с Большой земли, будучи отягощен мощным грузом знаний при — еще раз простите — минимальной вере в Бога и Его промысел. В-третьих, я, убогий Юрий, призван в Академию из пролетарского социума, намоленный и наученный бабушкой той самой вере, какая встречается у детей, людей простых и наивных, так сказать, «чистого листа», на котором пишут только истинные Богомданные слова. Отсюда несколько импровизационный стиль данного отчета.
Итак, что поразило профессора и меня в этом поселке, сокрытом от губительных веяний цивилизации? Конечно, чистота, охраняемая мощной силой тайги. В эту минуту меня окружает природа, которая жила здесь и сто и тысячи лет назад: кедры, сосны, ели, вкрапления берез — они необычайно высоки, они тянутся в синее небо, как бы приглашая человека оторваться от суеты нашей повседневной жизни и устремиться в Небесное царство, о котором Апостол сказал: «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1Кор.2:9). Таким образом, Господь указывает нам, чтобы мы охраняли эту заповедную красоту и людей, живущих тут, и сами уподоблялись им. Уверен, если не нас с вами, профессор, так кого-нибудь другого послал бы сюда Господь сохранить это высокое великолепие. А нам, как проводникам промысла Божиего, предстоит до конца жизни осмысливать, вспоминать и учиться этой Божественной красоте.
Девушки, которые сопровождали нас, рассказали, что был тут у них некий мутный человек, который научил их светской болтовне, насчет меню ресторанов, сортов шампанского, модам сезона и прочей ерунде. Во-первых, девушки это восприняли не больше, чем развлечение, чуждое им, а во-вторых, этот человек был отторгнут мужчинами поселка и изгнан вон, как соблазнитель. Так, местные жители сами держатся чистоты и защищают ее.
Сейчас одна из девушек по имени Ольга находится рядом. Я попросил ее помочь мне в составлении отчета. Так вот Оля не издала ни малейшего звука. Она есть для всего хорошего, и ее нет для плохого, мешающего мужчине во время работы. Пока она рядом, пока она потихоньку молится о моем вразумлении, я уверен в своей правоте. Так же уверен, если ошибусь, она подскажет и поможет исправить невольную ошибку. На Большой земле мужчины привыкли к постоянному вмешательству женщин в наши дела. Это проявление гордыни ума, как учат святые отцы, и это почти всегда разрушительно для дела. Ольга сейчас молчит, знаю, что несколько смущена, потому что говорю о ней человеку, которого она знает и весьма уважает. Но молчит!.. Этим девушка уподобляется Пресвятой Богородице, которая молчанием покрыла свой великий подвиг Боговоплощения и верного служения Божественному Сыну. В молчании девы — неведомая нам сила смирения, которая всегда вознаграждается Богом высокими дарами.
Скоро я вернусь в обычную жизнь. Там придется ежедневно общаться с обычными эмансипированными женщинами. Скорей всего, зная агрессивную природу этого явления, будем терпеть, не в силах сломать вездесущую гордыню ума. Но, уважаемый профессор, мы с вами отныне постоянно, скорей всего невольно, станем сравнивать наших женщин с этими, заповедными чистыми девами. Как музыкант поверяет тональность своего инструмента эталонным звучанием камертона. Наверное, это станет для нас своего рода утонченным мучением. Так страдал праведный Лот в Содоме, погрязшем во грехе, — ничего не мог поделать, лишь терпел, молился и ждал освобождения. Только верю и надеюсь, что это всё неспроста. Не зря профессор геологии был послан в заповедный поселок Божиим промыслом, не зря послал сюда нас с Борисом и не зря сейчас делаю отчет. Быть может, удастся не только поселок сохранить, но и наших женщин вразумить, или хотя бы детей, внуков.
Завершаю отчет уже в доме деда Трофима. Пока я погружался в сакральные глубины смысла, пока взлетал в немыслимые высоты промысла Небес, прекрасная девушка Оля не оставляла свою ненавязчивую помощь. Она, оказывается, сводила меня под локоток в храм, где получил благословение священника. Потом провела по поселку, где с удовольствием пообщался с местными тружениками — они мне понравились, да так, что хочется остаться и жить здесь. Видимо, и вам, дорогой профессор, знакомо это чувство притяжения человеческой чистоты, природной силы и душевной простоты, Божественной по происхождению. Не зря же вы откомандировали нас в поселок. Я очень благодарен вам, дорогой ученый человек, за такую возможность, за это открытие, которое, может быть перевернет всю мою жизнь. В любом случае, эта поездка — ступень в те самые Небеса, «что приготовил Бог любящим Его».
PS Перед тем, как передать диктофон с записью отчета Василию, я перечитал рукописную версию, сделанную Олей. Воистину, этой девушке нет цены — и когда она всё успела! Притом совершенно молча и вполне профессионально, без единой ошибки. Какие люди, профессор, это чистое золото!
(конец отчета)

4

С некоторых пор погружения в тему настолько увлекало, насколько отрывало от земли, увлекая в небесные высоты. Без такого рода вдохновения уже не мыслил ни обучения, ни хронического промыслительного исследования. Вот и сейчас, отдал Василию отчет, отпустил его в лагерь, а сам оглянулся и вернулся на землю, вернее в дом деда Трофима. Оля хлопотала по хозяйству, накрывая на стол, старик починял валенки, Боря и Варя сидели рядом, опустив глаза, мысленно общаясь друг с другом.
Я и сам, гуляя по лесу, делая отчет профессору, благословляясь у батюшки, приветствуя местных жителей, непрестанно мысленно разговаривал с Олей, а иногда не только мысленно. Видимо всё время пребывания в поселке моё сознание действовало сразу в нескольких направлениях, в нескольких плоскостях. И не факт, что анализ наблюдений для отчета был главным делом. Лично меня, захватили душевные переживания по поводу окружающей вселенной и последствий всего этого для нас с другом. Отсюда моя внешняя рассеянность, отсюда внутренняя сосредоточенность. Скорей всего, если бы не сообщение о спасении поселка от переселения, меня бы уже посчитали ненормальным. Но нет, деревенские смотрели на нас с Борей вполне дружественно, без издевки, без вполне нормального недоумения. Я же парил между небом и землей, упиваясь радостной причастностью к заповедной красоте. Дышал и не мог надышаться чистым воздухом. Смотрел вокруг и внутрь себя, и не мог налюбоваться естественным природным совершенством. Совсем недавно, несколько часов назад, я был чужаком, инородным телом, пришельцем, которого положено встречать с ружьем наизготовку. И вот я живу этим, вписавшись без помарок в общую картину гармонии.
Недавно?.. А по ощущениям, прошла вечность. А вот и подсказка, спасибо моему ангелу хранителю, вот он — ключ, отпирающий дверь к познанию тайны! Мы учимся жить в вечности, мы стремимся в непонятную нашему суетному сознанию Божественную простоту. А эти люди, окружающие нас, как никто, причастны вечности, самым простым и естественным образом. Я по привычке, по совету старца Иоанна, проверял себя на блудные помыслы по отношению к молодым привлекательным девушкам — не было их. Оля, которая находилась ближе ко мне во всё время нашего путешествия, будто окружила себя невидимым облаком чистоты, куда не проникало ничего нечистого, тем более блудного. Взглянув на Бориса с Варей, по-прежнему сидящих рядом в немом разговоре, я вполне понимал это нежелание нарушать грубыми звуками современных слов чуда смиренной тишины, тайны кроткого молчания.
Как-то вполне естественно, без слёз и долгих прощаний, без сожаления и обещаний, покинули мы заповедный поселок счастливых людей. Только девушки напоследок осияли нас долгим светлым взглядом, только суровые мужи и улыбчивые женщины вскинули руки в прощальном жесте мозолистых рук, только дед Трофим и батюшка размашисто перекрестили нас на дорожку… И вот мы уже сидим в гулком салоне вездехода, цепляясь руками за прыгающие сидения… И вот мы уже летим самолетом, сходим по трапу в Адлере и пересаживаемся в автомобиль, терпеливо ожидающий нас на стоянке — почти всё время молча, по привычке, наверное. И только на первой остановке где-то в донских степях, глотая подзабытый кофе, жуя пирожки с капустой, обнаруживаем в себе желание разомкнуть уста.
— Ну и как мы теперь, с нашими невестами? — отвернувшись к окну, прошептал Борис.
— Ты заранее переживаешь? — говорю что-то ненужное.
— А ты нет? — резко поворачивается друг.
— Есть что-то, конечно, — сознаюсь будто в чем-то постыдном. — Главное не делать никакого сравнения. Там одно, а здесь — другое.
— У тебя не было желания остаться там навсегда?
— Было. Только чувство долга перевешивало и возвращало на прямую дорогу.
— Хорошо тебе, — пожевал он губами, подбирая слово безобидней, — такому хладнокровному.
— Ага, так хорошо, что прыгать от радости хочется. — Я кивнул за окно, где проплывали ряды торговых лотков с орущими во всю глотку пьяными зазывалами, прыгающими по жирной грязи и мусору. — Разве можно не радоваться вот этому!
— Как думаешь, дальше будет еще тяжелей? — трагично прошептал Борис.
— Дальше будет так, как нужно.
— Кому?
— Богу, старцу, академику, профессору, стране.
— А мы где в этом ряду?
— Где-нибудь в конце второго абзаца. И чем нас меньше, тем Богу угодней.

5
И вдруг!.. Как часто это «вдруг» приходит на помощь именно в тот момент, когда мы попадаем в патовую ситуацию, когда, думаешь, ну всё, конец партии, полное фиаско. Вот и сейчас, правую щеку обжигала черная ненависть, исходящая — от кого! — моего друга, данного мне Богом. И если Бог соединяет, то кто разъединяет? Вот этот самый «кто», используя в качестве оружия против нас наши же страсти, пытается разогнать по углам ринга. И ему вполне удалась бы эта афера, если бы не «вдруг». Зазвонил радиотелефон.
— Я смотрю, вы сейчас подъезжаете к Воронежу, — заскрипела старческим голосом академика трубка. — Э-э-э, прости, Юра, здравствуй, и всё такое.
— Куда смотрите, Илья Сергеевич? Простите, здравствуйте и вы.
— Есть у меня один хитрый прибор слежения. Тебе, наверное, говорили о нем. Гм-гм… Прости, у меня к тебе еще одна просьба.
— Насчет беглых дам вашего семейства? — догадался я.
— Увы, да, — в трубке сквозь щелчки послышались неясные звуки, похожие на подавленный всхлип, нервные шаги по паркету, шуршание бороды по микрофону. — Всё необходимое для вашей командировки мы тут уже подготовили. Задача следующая: вариант первый — убедить и добровольно привезти обеих беглянок домой, вариант второй — в случае упорства, задействовать вариант Б, с использованием спецсредств и спецрейса. Вам будет помогать «наш человек на Пикадилли», он встретит вас в Хитроу и все что нужно устроит наилучшим образом. А сейчас двигайте в сторону Домодедово, там вас ждет наш человек… на Тверской.
— А на Кипр за Диной съездить не надо? — ехидно спросил Борис.
— По-моему, ты о Дине с ее строгими родителями забыл, — предположил я.
— Ну да, чуть было не забыл, — сознался друг, смущенно отвернувшись к окну.
— Давай, будем считать поручение академика репетицией перед твоим спасением Дины. …Или сдачей. В любом случае, мы победим.
— Давай, попробуем, — кивнул он, чуть не ударившись лбом о стекло.
Как всё в последние месяцы, наше путешествие на берега Туманного Альбиона произошло в скоростном режиме максимально отлаженной системы. Помнится, на военной кафедре, нас учили рассчитывать маршрут по секундам. Видимо, и в нашем случае, время на раскачку и, скажем, на внедрение в среду аборигенов, в расчет не входило. Мы неслись по накатанному скоростному шоссе с вихревой скоростью. Наше время стоило очень дорого, от нас ожидали немедленных результатов. В правительственном лайнере вместе с нами, но за непроницаемой перегородкой, находились дипломаты. Мы с Борисом и с каким-то молодым крайне серьезным человеком в штатском уединились в отдельном купе, получая инструкции. Увидев, что мы рассеянно киваем, не особо вслушиваясь в его наставления, он спросил:
— Не слишком ли вы молоды для столь серьезных операций?
— Предлагаю послушать анекдот, который кое-что вам объяснит, — сказал я, глядя на синее небо за иллюминатором и пенистые облака под нами.
— Ну, давайте ваш анекдот, — ухмыльнулся инструктор.
— Петька спрашивает у Василия Ивановича: — Василий Иванович, что такое диалектика, логика и философия? — Ну как тебе объяснить? Вот видишь двух мужчин. Один грязный, другой чистый. Кто из них в баню идет? — Грязный. — Нет. Он потому и грязный, что никогда в баню не ходит. Это диалектика. — А что такое логика? — Видишь двух мужчин. Один чистый, другой грязный. Какой в баню идет? — Чистый. — Нет, он чистый, а в баню идет грязный. Это логика. — А что такое философия? — Какой из них идет в баню? — А кто ж его знает. — Вот это и есть философия.
— Знаете, я человек конкретный, — проскрипел серьезный человек, — и этих ваших абстрактных шуточек не воспринимаю.
— Ну и ладно, — сказал я, — значит и не надо.
— И все-таки, — после длинной паузы сказал конкретный человек, — не потрудитесь объяснить, что вы имели ввиду?
— Разве только, для расширения кругозора… — Почесал я затылок, отхлебывая чай. — Когда человек, подобно Петьке, осознает свое скудоумие, он смиряет гордыню ума. В таком состоянии ему на помощь приходит Ангел Божий и ведет его по жизни, самым правильным прямым путем, уберегая от ошибок. Только в таком состоянии человек побеждает.
Молодой серьезный человек замолчал. Потом прошептал «вот это и есть философия» — и совсем ушел в себя. А мы, тем временем, сходили по запасному трапу лайнера, попав в объятия другого человека в штатском, правда, немолодого, улыбчивого с приятным запахом свежепринятого дорогого виски изо рта. Он представился: Михал Михалыч, энергично дернул нас за руки и посадил на заднее сидение роллс-ройса. Лихо выкручивая руль лимузина, указал большим пальцем на вешалки по сторонам, заставил переодеться в классическую альбионскую спецодежду — светлые брюки, пиджак из толстой шерсти мышиного цвета, фривольную бабочку в клетку и рыжие ботинки цвета «скотч». Одежда Бориса отличалась от моей только цветом твидового пиджака — хаки, да бабочку он нацепил в горошек, чуть сдвинув ее от классического местоположения вниз-вбок, чем вызвал одобрительную улыбку Михал Михалыча, дополнив ее небрежным глотком из плоской фляжки.
— По легенде, вы, ребята, сыночки аллигатора, — усмехнулся шутке резидент, — приехавшие сюда учиться и продолжать бизнес отца. А сейчас едете в гости к тетушке с кузиной, навестить, передать пирожки с капустой и выпить чаю с молоком. Здешние жмоты на более серьезное угощение не способны. Ну разве только, за ваш счет в ближайшем пабе.
— Они же русские, — напомнил я.
— Здесь, Юра, приезжие очень быстро забывают происхождение и перенимают не лучшие обычаи местных товарищей. На случай, если вас выставят за дверь, я снял квартиру в соседнем доме. Кстати, денежные средства для милых невинных развлечений у вас в кармане пиджака, там же телефон с записной книжкой с адресами и телефонами и ключи от ваших апартаментов. Если понадоблюсь, звоните, буду скоро. Не получится по-хорошему, будем работать вариант Б. Ну вот, ребятки, вы и дома, так сказать. Стучите вон в ту дверь, — показал он в окно, — и откроется вам. А мне сегодня еще троих шпионов устранять. Шучу! Только двоих… Hi-hi…
Двухэтажный дом, куда нам предстояло войти, имел классический темно-вишневый цвет. Поднявшись на четыре ступеньки, я провел пальцем по кирпичу, заметив клеймо «1878», позвонил в дверь, выкрашенную в ядовито-красный цвет.
Спустя минуты две, дверь открылась, и на порог из полумрака выступила Виктория. Она не улыбнулась, не бросилась мне на грудь, только прошептала «здравствуйте» и отошла в тень, пропуская нас вовнутрь. Из гостиной вышла женщина неопределенного возраста, Вика представила нас. Имени леди мы так и не услышали. Впрочем зачем, академик нам и так сказал: Варвара. Помнится, когда Борис услышал эти звуки, его передернуло. Мы решили называть ее по имени-отчеству.
— Всё неймется отцу! — прохрипела Варвара Ильинична. — Уже студентов подсылает.
— Мы тоже очень рады столь приятному знакомству, — приветствовал я, намереваясь заключить будущую тещу в родственные объятия, но та резво отскочила, выставив щит из растопыренных ладоней.
— Пойдемте, — бросила Вика, потащив меня за рукав мышиного цвета по лестнице на второй этаж. Борис, пожелавший было остаться с мамой для ведения дальнейших переговоров, был взят на прицеп второй рукой девушки и силой эвакуирован из зоны боевых действий в тыл.
— Вы зачем сюда приехали, ребята? — спросила Вика раздраженно.
— За вами, ледями, вестимо, — произнес я громким шепотом. — И отсюда мы без вас не уедем. На этот раз академик настроен весьма решительно.
— Ну значит, никогда не уедете, — выпалила Вика. — Мы остаемся тут. Навсегда!
— Можно узнать, так для общего развития, — сказал я, — чем же тебя переклинило?
— Да ты погуляй по Лондону, подыши здешним воздухом, поговори с местными…
— …Под дождем, по макушку в вонючем смоге, с мокрыми ногами, среди людей, которые нас ненавидят и единственно, чего хотят — уничтожить нас физически? Вика, тебе не кажется, что тебя околдовали? Я тебя не узнаю. Ты стала глупой и злой. Это здешняя атмосфера на тебя так действует?
Вика села в кресло, съежилась, как от боли в животе, и затихла. Молитва у меня внутри пульсировала как свежая обогащенная кислородом артериальная кровь. На минуту в комнате, где сидели мы трое, установилась тишина. Улучив момент, когда на меня никто не смотрел, я перекрестился, сильно впечатав щепоть в тело. Вдохнул Имя Иисуса, чуть задержал в внутри, мягко протяжно выдохнул и заговорил.
— Профессор геологии попросил нас с Борей съездить в Сибирь. Там недавно открыли крупное месторождение газа. Трасса должна была проходить через один заповедник, где люди живут так, как жили их предки сотни лет назад. Ну, конечно, кое-что из цивилизации и туда стало проникать, но не столь фатально. Самое ценное, что мы там увидели, это люди. Именно из-за них профессор и послал нас туда, именно из-за них и стал хлопотать о переносе трассы за пределы поселка. Нас с Борей встретили, а потом сопровождали две замечательные девушки. Они так чисты и прекрасны! Не бывает таких на Большой земле. Ни слова поперек, абсолютная кротость и послушание старшим, они красивы, наконец, как белые лилии. Мы с Борей по совету старца Иоанна постоянно в их обществе проверяли себя на блудные помыслы — не было их! Рядом с таким «гением чистой красоты», ты и сам становишься чище, лучше… Нет, на словах это не объяснить. Такое можно понять, только пережив подобные мгновения небесного счастья.
— Что же вы там не остались? — подала наконец голос Вика.
— Вот! — взмахнул я рукой. — Именно это мы с Борей всю обратную дорогу и обсуждали. По сто раз прокручивали в голове варианты, нас неудержимо тянуло обратно, в ту небесную красоту, где люди и природа гармоничны и святы.
— Что же вы не увезли девчонок из глуши? — робко спросила Вика. — Ну не вам, упертым гениям-трудоголикам, так каким-нибудь нормальным парням такие невесты достались бы.
— И об этом был спор, — вставил слово Борис. — И такой вариант обсуждался. Только отпал, как и другие.
— Просто мы как могли помолились, испросили разумения, на ум пришли слова старца на эту тему, наш собственный опыт с болью и ошибками. — В моей голове вихрем пронеслись воспоминания о мучительных часах раздумий. — И до нас дошло, что увезти девушек на Большую землю, значило бы их погубить. Свободные циничные нравы, магазины с модным шмотьем, клубы с наркотой, повсеместное сквернословие, отравленная еда, вода, воздух, ужасная экология, шум, грохот, ежедневные соблазны и прочие «завоевания цивилизации» — всё это убило бы девочек за несколько месяцев. А там они счастливы в самом высоком смысле слова. Помнишь, у нас была лекция священника-поэта? Как он красиво о Пресвятой Богородице говорил! Он сравнивал Её с дивным прекрасным цветком, который в Божественной оранжерее тысячи лет выращивал Господь для Своего воплощения. Вот и эти девушки — они как цветы в оранжерее, вырви их с корнем, увези в город, поставь на подоконник — завянут, умрут…
Еще минута прошла в полном молчании, наполненном нашей молитвой и размышлениями Виктории. Наконец, прозвучало:
— Ты меня свозишь в тот сибирский поселок? — Вика подняла заплаканные глаза на меня.
— Обязательно, — кивнул я. На душе возникла уверенность в нашей победе. На душе встала такая необычайная тишина, как на озере в заповедном поселке — зеркальная поверхность воды, высокое небо с облаками, отражающееся в воде, и такой покой, и такое светлое тихое счастье.
… И в этой тишине, как резкий визг пилорамы, раздалась фраза женщины:
— Что ты их слушаешь, дочь! Неужели не видишь, как они тебя из нашего рая хотят утащить в свое ужасное мракобесие?
— Это у вас тут и мрак, и бесов легион! — Вика встала и пошла на мать как пехотинец в штыковую атаку. — Да ты на себя посмотри! Если бы не твои ежегодные подтяжки кожи, ты бы выглядела уже в свои сорок на восемьдесят. Посмотри на ребят, они спокойны и светлы лицом, потому что правы. А ты стала злющей, жадной, завистливой истеричкой! И ты хочешь, чтобы я такой стала! Да не бывать этому! Всё, уезжаю! А ты как хочешь.
— Не пущу! — закричала женщина, вмиг постаревшая, покрываясь красными пятнами.
— Да кто же тебя спрашивает, — прошептал Борис, набирая номер Михал Михалыча.
Будущая теща, как водится, драматично упала в обморок, Вика принялась ее обмахивать, судорожно искать лекарства. Я бубнил что-то вроде, не волнуйтесь, мы вас вылечим, и нас вылечим, и тебя, Вика, и твою маму… Но тут в комнату ворвался Михал Михалыч, проворчал «и даже чая с молоком не предложили», сделал женщине укол спецсредством, успокоив на сутки, и вынес на руках в свой огромный автомобиль.
Варвара Ильинична спокойно спала на разложенном сиденье, укрытая пледом, с блаженной улыбкой на обрюзгшем лице. Мы с Викой и Борисом под ровный гул двигателей правительственного лайнера с аппетитом уплетали курочку с картофельным пюре и зеленым горошком. Мы снова и снова мысленно возвращались в далекий сибирский поселок, откуда до нас доносился кроткий зов двух прекрасных созданий. Они, скорей всего даже и не ведали, какой переворот устроили в нашей жизни. А за перегородкой члены правительственной делегации бурно отмечали заключение выгодного контракта, но это вовсе не мешало нам отмечать свою маленькую, но очень важную победу.

6
Теща на складных носилках с колесиками, Вика и я своим ходом, как всегда, на большой скорости в почти легендарном ЗИЛ-114 — несемся к старцу Иоанну. Я несколько ошарашен — Борис наотрез отказался ехать с нами, бросил «отстаньте наконец, у меня своих проблем куча мала, Юрка, ни о чем не спрашивай, пока!» — и убежал трусцой в сторону стоянки такси. Видимо друга сердечного шокировали наши лондонские приключения. Что не удивительно, особенно после погружения в сибирскую стерильную чистоту.
Сначала на Викторию, потом на просыпающуюся тещу, а чуть позже и на меня — стали накатывать волны мистического страха. Я пытался объяснить дамам, что это нормально, так у всех, но меня выдавала собственная дрожь в голосе. Наконец, автомобиль въехал в лес, вырулил на полянку, с разворотом остановился — а тут уж и старец стоит в двух шагах от нашей двери и руки протягивает: милости просим, гости дорогие.
И тут началось!.. Пока я брал благословение у старца, водитель-телохранитель на пару с Викой, буквально выковыривали Варвару Ильиничну из лимузина. Два шага до старца тащили ее на руках под истошный визг «не хочу, не буду!», наконец, поставили перед старцем на ноги. Она вытаращила глаза, покрылась бордовыми пятнами, ноги ее не держали. Старец, нашептывая молитву, перекрестил тещу, нас троих, положил руку на потный лоб несчастной женщины — она затихла, упала на колени, зачастив «прости меня, отче, я так виновата!». Из-за спины старца появились двое молодых иноков, подхватили под локотки плачущую грешницу и без лишних слов понесли в дом.
Второй акт трагедии случился уже с участием Виктории. Ее внезапно затрясло, ноги обмякли, лицо перекосило, изо рта вырвался протяжный крик, потом рыдания… Старец, спокойный, с улыбкой и молитвой на устах, положил руку ей на голову, перекрестил — тут и Вика успокоилась, и ее унесла в дом пара черноризцев. Я непроизвольно глянул на водителя, ожидая и от него чего-то подобного, но тот перекрестился, неуклюже обозначил поясной поклон, чмокнул руку старца, с каменным лицом выслушал «благослови тебя, Господи, чадо» — вернулся в салон, плавно тронул с места лимузин и бесшумно скрылся за частоколом деревьев. Из приоткрытой двери дома раздался истерический вопль «пустите, я домой хочу!», следом — дочкино «да когда уже ты замолкнешь!» Старец подозвал пожилую женщину в черном платке, велел меня устроить, а сам ринулся в бой… с нечистой силой. Которую так гостеприимно поселили в душе мои возлюбленные будущие родственницы.
— Да не волнуйся ты, — пробубнила женщина, увлекая меня за рукав в сторону леса, что стоял плотной стеной за домом. — Батюшке-то не в первой бесноватеньких отчитывать. Завтра как новенькие будут.
— А разве мы не в доме вашем будем жить? — стал упираться я. — Куда вы меня в лес тащите?
— У нас там целая деревня, за лесом-то, — пояснила женщина. — Я тебе сейчас экскурсию сделаю. Ты что же только в доме священника был, а деревню не знаешь?
По петляющей тропинке мы пересекли лесополосу, шириной метров пятьдесят, и вышли на просторную поляну. Здесь я насчитал с десяток домов, выстроившихся вдоль прямой улицы. В крошечных огородах возились люди. Мы по очереди подходили то к одному дому, то к другому, нас приветствовали, предлагали кто молочка парного, кто яблочка наливного, а кто попросту посидеть на завалинке, поговорить по душам. Но моя провожатая только руками махала, давала краткую характеристику каждому и упрямо тащила меня в сторону самого дальнего и самого просторного кирпичного дома.
— Это для гостей, — бросила она мне через плечо. — Благодетель богатенький построил. Только его сейчас нету, один будешь в хоромах барствовать. — Привела меня в дом, посадила за стол в просторной столовой. — Батюшка велел приготовить ужин. Так я тебе постных щей наварила, да рыбку с картошкой пожарила. В холодильнике есть сметана, огурцы и капуста квашеная. Ешь, не стесняйся. Да, на первом этаже, в конце коридора есть баня. Я ее уже протопила. Там газовая горелка такая спорая — только включишь, а уже через полчаса там пар аж пышит! Да ты городской, разберешься. На втором этаже три спальни, белье застелено, выбирай, какая приглянется. Всё, давай, устраивайся, а я побегу. Дел много, да и с твоими женщинами батюшке помочь нужно.
Похлебав щей, почти без аппетита, я решил перед баней и сном, прогуляться по деревне. То, что успела рассказать о деревенских моя провожатая, меня заинтересовало. И вот я прохаживаюсь по чистенькой улочке, заглядываю в огороды, отрываю людей от работы. Только селяне вовсе не раздражаются, наоборот, относятся ко мне вполне уважительно. Меня, как всегда, влечет в народные массы неистребимая страсть исследователя. Да и народ здесь подобрался неординарный, о каждом вполне можно целую диссертацию писать.
Первой, под мой исследовательский взор попала Вера, женщина с виду обычная, энергичная, хоть и сдержанная, с приятной доброй улыбкой на загорелом лице. Совсем недавно преподавала философию в университете. После защиты докторской вдруг занемогла, обратилась в поликлинику, оттуда ее направили в больницу. Там у нее диагностировали рак. Принялись лечить по обычной схеме: уколы, химиотерапия, капельницы, больничный режим. Процедуры не помогли, ей становилось хуже, слабость нарастала, начались обмороки, боли. Наконец, положили на операционный стол, разрезали и сразу зашили — кругом метастазы, оперировать, лечить бесполезно. Выписали домой умирать. Приехала к ней сестра двоюродная из этих мест, рассказала про старца Иоанна, как он лечит травками да молитвой. Привезла умирающую Веру к старцу, а он возьми, да за пару недель ее на ноги поставил. Чем? Ну конечно настои травяные давал пить, но главное — исповедь, чтение Евангелия, причастие и выполнение молитвенного правила. Так что вылечилась Вера, продала городскую квартиру, построила здесь дом и стала жить простой деревенской жизнью: труд, молитва, ежевоскресное причастие, посильное послушание в храме.
Вторым поведал историю исцеления бывший наркоман Гера. Его привез сюда отец, который прослышал о старце, о его чудесах исцеления. Гера к тому времени уже не мыслил себе дня без дозы героина, по ночам нечистые духи снились, звали к себе в гости, мол тут в аду такой кайф получишь, о каком в земной жизни только мечтать можно. Страшно стало Герке, то он отказывался лечиться, а то сам взмолился: отец, вези меня к старцу, не могу больше терпеть, меня уже в ад открыто зеленые человечки зовут. Когда отец его вез на своей старенькой Ладе, сына пришлось привязать ремнями — сам просил, чтобы на сорваться и не убежать. … Ну и чтобы отца не убить — зеленые человечки заставляли. А здесь, стоило Герке увидеть старца Иоанна, как он упал ему в ноги и зарыдал что есть сил: «спаси, святой отец, погибаю!» Отец Иоанн отчитал болезного, в святой источник заставил сорок раз окунуться, потом два часа готовил к исповеди, час исповедовал… Короче, после первого же причастия как рукой сняло — ни тебе зависимости, ни страха смертного, а только тишина в душе и свет, о котором он уже и забыл, какой он. Отец звал его домой, но Гера посмотрел, как тут люди живут, да и сам влился в это святое сообщество, уж очень хорошо здесь, спокойно.
Потом были поэт-алкоголик, блудница из высшего света, неудавшийся самоубийца, закоренелый вор с клептоманией и, наконец, убийца, порешивший трех человек. В настоящее время все они доброжелательные спокойные люди, приятные в общении. О прошлом вспоминают отстраненно, как будто и не они это были, а кто-то другой.
Уже в парилке, истекая горячим потом, подумал я, наверное, так и есть — в прошлом не они сами, а некая невидимая, но вполне явная черная сущность управляла ими, а они сами были как бы в плену. А после излечения, личность обрела свою изначальную сущность, Божиего дитя, любимого и хранимого Господом. Человек, созданный Богом, пройдя извилистый путь искушений, вышел на единственно истинный путь и вернул себе образ Божий. Перед сном молитва моя разгорелась, как большой костер, в который подложили немало сухих дров. Так и вера наша вспыхивает, когда узнаем о чудесах, и тогда благодарственная молитва сама льется из сердца, и тихий спокойный свет заливает душу, тело, комнату, двор и всю нашу расширяющуюся вселенную.

7
Почувствовав усталость, присел на скамью. Мое внимание привлекло хаотичное движение крылатого муравья, насекомое пыталось уползти подальше от моего пыльного ботинка, но что-то снова и снова возвращало его обратно. Наконец, потеряв надежду и силы удалиться от опасного предмета, способного раздавить его хрупкое тельце, муравей взмахнул крылышками и поднялся в воздух.
— Бывает же такое! — раздался в тиши хрипловатый голос. — Не думал тебя здесь встретить. Впрочем, стоит ли удивляться, когда находишься в эпицентре чудес.
Подняв глаза, увидел мужчину неопределенного возраста, обхватившего плечи руками. Живот у него болит, что ли, проворчало в голове.
— Ничего у меня не болит, — сказал незнакомец, опустив руки. Сразу обнажились две симметричные дырки на плечах старенького свитера. — Отец Иоанн меня тут вылечил, я почувствовал прилив сил и решил подкачать одрябшие мышцы. Нашел на чердаке пару чугунных утюгов и принялся их поднимать из положения лежа. Да так увлекся, что не заметил, как порвал любимый свитер. Заметил как-то мою гимнастику старец и спросил: «Можешь продолжать, если найдешь в житиях святых хотя бы один пример, когда кто-либо из них качал мышцы». Я, конечно, пролистал почти все Четьи-минеи, но ничего подобного не нашел. Зато набрел вот на что (он достал из кармана брюк блокнот и открыл на закладке):
«…одни из них жили в гробах, другие избрали затвор в уединенном доме, - таким жительством приводя тело свое в особенное изнеможение, оставляя его неспособным к исполнению своих правил, во всякой немощи и изнеможении; сверх того они со сладостию терпели в течении всей жизни и тяжкие приключавшиеся им недуги, от которых не могли даже встать на ноги, чтоб принести обычную молитву или славословие устами; они не совершали ни псалмопения, ни иного чего исполняемого телом. Телесною немощию и безмолвием они удовлетворялись вместо всех правил» (Отечник свт.Игнатия Брянчанинова, Исаак Сирин).
— Но ты же не отшельник, — сказал я, — к тебе эта немощь вряд ли приложима.
— Ну почему, самый что ни на есть отшельник, — улыбнулся он. — Видишь, ты меня даже вспомнить не можешь, а ведь мы в одном доме живем.
Я внимательней всмотрелся в лицо мужчины, но так и не узнав, только отрицательно помотал головой.
— Это ничего, меня никто не запоминает, — снова улыбнулся он. — Во-первых, внешность моя без особых примет. Таких специально отбирают в секретные органы.
— Так ты секретный агент?
— «Ты сказал», как говаривали в евангельские времена. …А, во-вторых, я на самом деле из дома редко выхожу. Работа у меня такая, домашняя: с утра до шести вечера работаю на компе с банком, а после шести занимаюсь писаниной, тоже на компе.
— Что пишешь, если не секрет?
— Летопись наших дней. Сам видишь, сколько лжи на нас направлено со всех сторон. Вот и взялся писать свою версию, честного русского человека. Посоветовался со старцем Иоанном, он одобрил и благословил. Ладно, давай, Юра знакомиться, если так, зовут меня Иван Павлович. — Мы пожали руки, и он продолжил допрос: — Видел, ты сюда привез двух женщин. Тоже, наверное, на излечение. Это правильно. Отец Иоанн многих тут не только на ноги поставил, но и душу от нечисти прочистил. А ты не задумывался, какой силой обладает этот пожилой человек? Сам-то уж едва ходит, всё каждый день помирает, а одной только своей молитвой тысячи людей держит на ладони. А ты случайно не в приемники старца готовишься?
— Да куда мне, — проворчал я. — Я ведь сюда невесту привез. А женатый монахом стать не может.
— Ну, это всё не преграды для святого дела. Нужно будет, Господь и брак твой расстроит, и женатым священником сделает. Была бы вера хотя бы с тысячную долю от старческой, а остальное со временем придет.
— Да что вы все меня в попы записываете! — возмутился я.
— А кто еще? — поинтересовался Иван. — Уж ни академик ли Илья Сергеевич?
— Он самый, — кивнул я понуро. — А ты и с ним знаком?
— Да, он сам предложил прослушать курс второго потока. Факультативно, вольнослушателем. Это старец, как пролистал мою Летопись, так и скормил меня Академии.
— Тогда тебе должно быть известно, что меня совсем для другого готовят.
— А разве, старец тебе еще пророчества про твое будущее не открыл? Если нет, то сам не напрашивайся, а то жить неинтересно будет. — Иван Павлович взлохматил шевелюру и высказал то, что, видимо, его томило: — Больше всего меня расстроило то, что на старости лет осознал — сколько времени на суету угробил, сколько сил потратил зря! — Он глянул на меня и, хлопнув по плечу, воскликнул: — Слушай, а ты что такой смурной? Здесь у старца народ обычно воскресает, оживает… а ты как в воду опущенный.
— Я два года в академии — у них такой академический год. За это время будто две нормальные жизни прожил. Такой прессинг выдержал, такой мозговой штурм! …Конечно, если бы не молитвенная поддержка старца, если бы не потоки благодати, которые он на нас излил, мы бы и третью часть дистанции не пробежали. А тут, привез моих женщин сюда, посмотрел, что с ними творилось, на себя со стороны глянул… Вдруг почувствовал страшную усталость. Сейчас сижу тут с тобой, на муравья смотрю, тишину слушаю, тебя — а внутри пусто, как в высохшем колодце. И ничего не надо, ничего не хочу. Вот так…
— Юра, подойди ко мне, дорогой! — раздался голос старца.
— Ну вот, видишь, сейчас батюшка тебя вмиг мотивирует! — улыбнулся Иван. — Что замер? Иди! Встретимся еще. Не раз.

8
Это случилось со мной второй раз в жизни. Первый — на кладбище у могилы бабушки, в тот миг, когда осознал, что потерял единственного человека, любившего меня. Били меня родители, друзья, враги — и никто не видел меня плачущим. Мама рассказывала, что даже во время родов, даже в младенчестве, голодным, замерзшим, в мокрых пеленках — в основном молчал, иногда лишь басовито крякая, и только смотрел перед собой не мигая, пытаясь разгадать самую страшную тайну — зачем я появился на свет, и что нужно от меня всем этим людям.

…Полутора часами раньше.

На старенькой «ниве» увозил меня из обители отца Иоанна старенький водитель, бывший главный инженер завода, который отзывался на подозрительное «Шумахер». Если не обращать внимание на гул двигателя и треск камешков по дну, в салоне стояла относительная тишина, мы оба молчали, Шумахер по привычке, я — вследствие общей подавленности. Легкое беснование Виктории и явная одержимость будущей тещи регулярно всплывали дрожащим миражом из памяти, разрушая с таким трудом выстроенный в душе молитвенный покой.
«Ты чувствуешь усталость, опустошение, уныние. Это первые признаки восхождения на следующую ступень. Чтобы это прошло менее болезненно, тебе необходимо усилить покаяние, так чтобы до слез горючих, до рыданий в углу кельи. Ты человек внешне спокойный, что указывает на то, что в глубине души могут бушевать такие разрушительные страсти, как тщеславие, блуд, превозношение. По ощущениям они весьма приятны, даже сладки, но ядовиты, пострашней змеиного яда. Сейчас ты уговариваешь себя, мол, это не так, мне это несвойственно. Никто тебя не осуждает, и я тебя не собираюсь ругать. Но предупреждаю: готовься к благодарному терпению скорбей, тебе это пригодится. И ничему не удивляйся, так надо, помоги тебе Господь!»
После этих слов отец Иоанн перекрестил мою поникшую голову и легонько подтолкнул к выходу.
А ты, Иван Павлович, говоришь «мотивирует», а ты говоришь «воскресит». А на самом деле меня сейчас предупредили о крупных неприятностях впереди, на горизонте, так сказать. Я взглянул на горизонт, но ничего кроме пыхтящего лесовоза не увидел. Интересно, мой «Шумахер» решится когда-нибудь обогнать этого монстра, или мы так и будем плестись за ним, вдыхая экологически небезупречные миазмы из выхлопной трубы. Видимо, услышав моё немое ворчание, тёзка великого гонщика крутанул руль влево, ударил пяткой по педали акселератора, по встречной полосе обогнал лесовоз и, чуть не задев левой фарой выскочивший из-за пригорка «москвич», вернулся на правую часть шоссе. У меня от столь рискованного обгона сердце чуть не остановилось, лицо же моего водителя даже не дрогнуло. Зато на миг открылся искомый горизонт, мерцающий причудливым отражением солнечных лучей от нагретого асфальта, зеленой ленты придорожной растительности и удивительно плоского неба. Миражи, миражи, повсюду миражи… И внутри меня они же…

Наконец, гулкое безмолвие, повисшее в салоне автомобиля, прервал зуммер телефона.
— Ты, я слышу, уже в дороге, — прозвучал усталый голос академика. — Вика с тобой?
— Нет, старец обеих оставил у себя, до полного безоговорочного излечения.
— Что же, ладно, пусть подлечатся еще. Я их сам привезу. А тебе, чтобы не заскучал, новое задание, тире, просьба. Пожалуйста, зайди в гости к Борису. Узнай, что он там натворил.
— А что вам известно, Илья Сергеевич?
— Почти ничего. Кстати, твой отчет о поездке в Сибирь, стал местным бестселлером. Кое-кто утверждает, что это новое слово в отечественной психологии. Так ты уж, Юра, изобрази нечто подобное и во втором акте сибирской драмы, если не на бумаге, то хотя бы устно.
— Не слишком ли много проблем вы на меня взвалили, Илья Сергеевич?
— Как говорят мудрые погонщики караванов, чем больше верблюд тянет, тем большую поклажу ему навешивают промеж горбов. Шутка.
— За верблюда моё особое большое спасибо!
— Пользуйся на здоровье. — В телефоне раздался щелчок, абонент отключился.

С тяжелым сердцем, свинцовыми ногами поднимался я по ступеням лестницы к двери, за которой что-то натворил Борис. Если бы не натворил чего-то плохого, не послали бы меня сюда, всё разрешилось бы звонком академика. В голове ворочались мысли, воспоминания, которые тоже возникли для чего-то…
Мама… Никогда я так не называл её, в младенчестве по имени — Ксеня, повзрослев — только мать. Иногда, очень редко, в праздник, она позволяла себе погладить мою голову, прижаться ко мне плечом, но только убедившись, что отца нет рядом, или он настолько пьян, что способен смотреть только в телевизор или в окно, или на пустеющую бутылку. Да, в такие моменты мать будто вспоминала свое главное человеческое предназначенье и как могла проявляла. Она, конечно, любила меня, она, конечно, боялась отца, и чаще всего страх одерживал победу. Мать не способна была устроить бунт, топнуть ногой, ударить кулаком по столу, настояв на своём. С одной стороны, её угнетенная женственность подкупала, вызывая сочувствие. А с другой — когда она, чтобы потрафить отцу, поднимала на меня руку, размахивая ремнем, или отвешивала подзатыльник, оскорбляла грязными словами, — в такие мгновенья сочувствие улетучивалось, а его место занимало острое желание отомстить, уже обоим, беспощадно и жестоко.
Не раз приходилось в такие секунды видеть в зеркале, на стекле, на экране телевизора собственную звериную морду — это действовало отрезвляюще, я разом обмякал, расслаблял напряженные мышцы, готовые взорваться яростью, — и отступал. Наша семейная война состояла из атак неприятеля, осады крепости, вялой перестрелки и отступлений — всё как на обычной войне, разве только в качестве врага единым фронтом выступали оба моих родителя. Я искренно хотел их любить, как любят своих родителей мои друзья из благополучных семей, я легко и даже с радостью прощал их, оправдывал агрессию своим хулиганством, на поле боя на малое время устанавливалось подобие мира, только наступало воскресенье или коммунистический праздник, отец выпивал, становился веселым, потом добавлял, тяжелел, озлоблялся — тут и миру конец.
Находился повод, вспыхивало новое сражение, я сбегал из дому, возвращался, попадал под горячую руку, меня избивали, снова сбегал, но чувствуя прилив стыда, возвращался домой и порой давал сдачу отцу, особенно когда тот превращался в тупое животное, ни на что не способное, кроме как валяться на диване и нудно сквернословить, угрожая нас с матерью убить, потому что враги революции, разрушители коммунизма и гнусные ревизионисты. В такие минуты я ненавидел отца, мать, себя и всю эту никчемную жизнь, ночью под храп и стоны отца я рассматривал плавающие тени на потолке, строил планы мести, бегства или самоубийства.
Именно в такой момент полного отчаяния однажды появилась в нашем доме бабушка. Она приехала вечером, ходила под окнами, ожидая, когда погаснет свет, вошла в открытую дверь, легла в мою кровать, обняла меня и стала шепотом молиться. В ее простой молитве прозвучали необычные слова о любви, милосердии, прощении, покаянии — в ту минуту они меня успокоили, прогнали жуткие мысли насчет убийства родителей и самоубийства… Я впервые уснул спокойно, и мне снились светлые добрые сны. Наутро, мы проснулись от рычания отца. Бабушка вышла из моей комнаты, я следом за ней, она лишь молча глянула в мутные глаза отца — тот разом сдулся, как от удара в живот, рухнул на диван и затрясся в рыданиях.
Бабушка вывела меня из дома, повела в церковь, мы поставили свечи к иконам, я подолгу вглядывался в лики святых, просил их о заступничестве и помощи. Вышли из церкви спокойными и просветленными, словно в душе загорелся тихий огонек. Мы еще посидели в церковном дворе, прошлись по району, погуляли в скверике — и странное дело — ни одного грубого слова, тем более матерного, я на услышал, наоборот, нам навстречу попадались только добрые люди со светлыми лицами, они улыбались нам, а мы — им, и мне казалось, будто я все еще сплю и досматриваю тот сон, от которого остался в душе приятный след.
— Знаешь, твой папа в детстве был таким хорошим мальчиком, — сказала бабушка с доброй улыбкой на лице. — Они с мамой твоей были очень красивой парой. Им даже завидовали. Они любили друг друга.
— Что их сделало такими? — спросил я.
— Ежели по-мирски, то вступления отца в компартию и отказ ходить со мной в церковь. Дальше — больше: сделали его бригадиром, дали квартиру, появились приличные заработки, уважение начальства и коллег. И у него голова закружилась от успехов. Загордился сынок, на мать свою стал покрикивать, смеялся мне в лицо, издеваясь над верой. Но, повторяю: это с мирской точки зрения. А с духовной — вот что: враг человеческий через сына стал нападать на меня. Мстил за веру, за то, что сын такой красивый и добрый мальчик. Ему бы понять, что его втягивают в войну, ему бы научиться обороняться, а он — нет, попал под обольщение главного завистника и встал на сторону врага. А мне эта беда — для смирения, для осознания моей немощи. Ну и тебе — задание: молиться за отца и мать, терпеть их помрачение — глядишь, мы их с тобой вымолим, вытащим из ада.
С той ночи, с того дня, в моей жизни появилась надежда, о которой бабушка сказала, что это самое главное на земле и это то, чего нет в аду. Получается, что я жил до этого дня в аду? Получается, что по лестнице надежды с тех пор каждый день, как по ступеням, я стал карабкаться в Небеса, о которых бабушка мне столько всего рассказала, словно уже здесь, на земле, она жила душой там…

Наконец, обнаружил себя стоящим у искомой двери. Почему-то не воспользовался лифтом, а все семь этажей протопал пешком. Наверное, оттягивал время, наверное, для погружения в прошлое, наверное, для поддержки. Как опытный разведчик и неопытный стукач, прежде чем позвонить в квартиру Бориса, я приложил ухо к прохладному дверному полотну. В помещении или в моей голове после езды в старенькой машине — сразу не поймешь — стоял все тот же монотонный гул. Так ничего полезного для себя и не расслышав, надавил на кнопку звонка, раздалось пение щегла. Дверь отворилась, из полумрака выступил Боря с печальной улыбкой на осунувшемся лице.
— Тебе уже наябедничали? — усмехнулся друг.
— Здравствуй, Боричка! — Хлопнул его по плечу, отодвинул и вошел в дом. — Надеюсь, ты не один?
— Угадал. Эй, ты куда без приглашения? Тебя послали подслушивать, а ты еще и подсматриваешь!
— Ну и где? — зловеще прошипел я.
— Что где? Нельзя ли поконкретней!
— Где тело, труп, останки?
— «Поезд у Шчепетовку на третьем путю, ой, шо я плэтю», — съязвил по привычке Боря, вычислив мою слабую информированность. — Так что плетешь?
— Если меня сюда послали, значит здесь произошло нечто криминальное. Колись!
— Ладно, Юра, стой, туда нельзя, там кабинет отца, — Он схватил меня за локоть и повел в противоположную сторону. — Идем в столовую.
Я сел на табурет за стол, налил себе воды. Борис погрузился в мягкое сиденье кожаного дивана и затих. В столовой беззвучно, как привидение, появилась девушка в длинном белом платье. Она присела на диван, прижалась плечом к плечу Бориса, на секунду подняла лицо к свету — и я узнал Варю. Ту самую девушку Варю из сибирского поселка, с которой столь вдохновенно и продолжительно молчал насмерть влюбленный Борис.
— Прости, Варенька, — пролепетал я, смущенно, — я не хотел тебя напугать. Здравствуй!
— Доброго здоровьичка, — прошептала девушка. — Вы ругаться пришли?
— Нет, милая барышня, только избрать меру пресечения. Шучу. Ну и как тебе, Варя, живется тут? Борис уже устроил тебе экскурсию? Погрузил, так сказать, в пучину?
— Я только по дому хожу, привыкаю, — ответила Варя, по-прежнему не поднимая глаз. — Сегодня впервые вышла на балкон. Однако, высоко! Мне тут земли под ногами не хватает. Всё так диковинно!
— Варя, признайся мне как на духу, — проникновенно сказал я, — ты сюда приехала по доброй воле?
— По доброй, — кивнула девушка.
— А родители знают, что ты уехала?
— Да, знают, да, — снова кивнула Варя. — А еще батюшка наш благословил.
— Даже батюшка? Благословил? — оторопело выдохнул я. — Слушайте, дети мои, может, я чего-то крупно недопонимаю? Так объясните мне, пожалуйста.
— Первое, чего ты недопонял, — сказал Борис, — верней, не увидел, — это любовь. После того, как я насмотрелся на сумасшедших дамочек во время нашей так называемой спецоперации, до меня дошло: нет и не может быть у этих ведьм ни любви, ни верности. Как подумал, что и мне придется невесту везти на отчитку!.. А потом в самолете, глядел в иллюминатор на облака — а там всюду лицо Вари. Представляешь, на каждом облаке! Эта девушка заполнила всё моё небо, всю мою душу. И не я, а она будет меня учить, оберегать и спасать. А без Вари я больше жить не смогу. Без них, — Борис показал почему-то на окно, — смогу, а без неё — нет.
— Насчет тебя всё ясно, — сказал я, как можно спокойней. — А Варя сможет прижиться в нашем Содоме?
— Можно мне? — по-школьному подняла руку девушка. Дождавшись разрешительного кивка Бориса, сказала: — Наш батюшка сказал, что есть два обличья у города: Содом и Третий Рим. Мы сами выбираем, в какой части жить. Я выбираю Третий Рим.
— Видишь, Юра, какая она! — восхищенно сверкнул глазами Борис. — И ты еще спрашиваешь, зачем и почему!
— Спрашиваю, и еще буду спрашивать, — прохрипел я. — Например, представляете себе, как придется вымараться в сере Содома, прежде чем вы доберётесь до высоты Третьего Рима? Можете на меня сердиться, а можете ударить, но у меня появилось ясное предчувствие — вы, друзья мои, в прелести. Ваше опьянение завтра пройдет, наступит похмелье, и может статься, вы потеряете всё хорошее, а вернуть обратно будет невозможно.
— Юра, — выпучил глаза друг, — да ты никак завидуешь!
— Чему? Твоей эйфории? Так это самый ненадежный советчик.
— Нет, Юрка, ты завидуешь тому, что я сумел вырваться из заколдованного круга, а тебе придется тащить на себе телегу с истеричными дамочками всю жизнь.
— Скажи, Борис, а сейчас ты помнишь о той сакральной цепочке, которую нам выстроил великий Строитель? Где в твоих планах Дина, которую ты получил в попутчики? А если придется возвращать Варю домой, если она не сможет прижиться? Что же, и академию придется бросить? Да и кто тебя отпустит? Вспомни мою бабушку — она каждый приезд буквально убегала отсюда, ей было тяжело в городе. Это мы с тобой с детства ежедневно получали прививки мира сего, и то нам иногда требуется уйти, убежать, пожить в другом месте. Не мы выбираем себе место проживания, а Господь дает именно то, что нам полезно — если хочешь, Он дает ту огневую позицию, на которой — или победить или погибнуть.
— А разве Варю не Господь мне дал? — он указал пальцем на поникшую девушку.
— Конечно, Господь, — согласился я. — Только для чего — в жены или в качестве образца, мечты или как у Пушкина: «как гений чистой красоты». Тут нельзя сгоряча, тут надо узнать волю Божью.
— Юра, уходи! — простонал друг. — Уходи, пожалуйста…
— Нет, не уходи, пожалуйста, — полушепотом произнесла Варя, положив ладошку на напряженное плечо Бориса. — Юра прав, как мне кажется… — Она подняла покрасневшие глаза на меня. — Расскажи мне о Дине, о твоих несчастных дамах, о вашей жизни тут. Я ведь ничегошеньки не знаю.
— Лучше не надо, — прошептал Боря, — просто уйди, а, Юра... Ты, итак, все что мог разрушил.
Я встал. Да, я все-таки встал, чтобы уйти. Но не мог сдвинуться с места. Ноги словно парализовало. Дыхание почти замерло, спазм сдавил горло. Думал, вот сейчас упаду замертво. Но не падал, а стоял, как истукан.

…Такое случилось со мной второй раз в жизни. Я не плакал, когда меня избивали до полусмерти отец, друзья и враги. Только во время явления мне умершей бабушки, когда она уходила в желанные Небеса, а я оставался один на один с жестоким миром без любви, без простой бабушкиной мудрости. Тогда на кладбище слезы хлынули из глаз. Тогда на кладбище не она, а я умирал, оплакивая свое одиночество, жестокое сиротство.
Сейчас же я стоял как истукан, рядом с двумя родными по духу людьми, а вместо них я видел спазмы Виктории, беснование её мамы, загорелую Дину в белом, зажатую в тисках родительской любви, смертельно усталого академика, пьяного отца, запуганную мать, унылого Диму, одинокую девочку-девушку Розу, и умирающего старца Иоанна, и почти незнакомого человека, похожего на моё отражение, и сотни пока незнакомых людей, с надеждой взирающих на меня, прожигающих взглядами до боли в сердце. Раскаленной стрелой пронзила меня любовь к людям, жалость к ним, и стыд за себя, неспособного помочь и защитить — но и исцеляющая надежда, рубцами заживляющая раны, но и растущий свет, льющийся с небес… Такое случилось лишь второй раз, а я рыдал и жалел, что только второй, а не сотый, не тысячный, может, и жить было бы проще, и мне и всем остальным.
Варя сползла с дивана, встала на колени, схватила меня за предплечье, попыталась поцеловать руку, но я успел её выдернуть.
— Что? Что нам сделать? — спросила девушка. Оглянулась на Борю и выпалила: — Я немедленно уезжаю!
— Не надо уезжать, — прошептал я сквозь спазм в горле, поднимая девушку с колен. — Не надо «немедленно»! Не надо совершать следующую ошибку. Если священник благословил твое путешествие сюда, значит, необходимо совершить хотя бы экскурсию по городу. Для чего? Вероятно, чтобы понять для себя и других односельчан что тут — Содом, а что — Третий Рим. Пройдитесь по самым известным туристическим местам: ГУМ, ЦУМ, ВДНХ, Большой театр, Цирк, Центральный рынок, какой-нибудь престижный ресторан, Третьяковка; потом или вперемежку — храмы, кладбища, Горький парк, речной круиз… Всё это фотографируйте, лучше каждый шаг. Что сможет, пусть Варя записывает для памяти. Думаю, к вечеру третьего дня вы оба придете к правильному выводу. Тогда и выясните причину приезда Вари. Во время экскурсии Боря будет объяснять, что это и зачем. Может заодно, и для Вари и для себя, выяснит, чем он занимается, и на какой уровень ответственности нас поднимают. И где в этой панораме хотелки Бориса, а где — промысел Божий.
— Юра, — вставила наконец словцо Варя, — ты все правильно сказал. Спасибо тебе! Мы так и поступим, правда, Борис!
— Ага, — промямлил взгрустнувший друг, — так и сделаем. — Поднял на меня злые глаза и выпалил: — Что, радуешься, Юрочка, разрушил такую красивую идиллию!
— Не идиллию, а прелесть, — сухо констатировал я. — Почувствуйте разницу.

Какой там «вечер третьего дня»! Варя к полудню второго экскурсионного дня села на цоколь забора у Елоховского собора и взмолилась:
— Всё, Боря, не могу больше. Вези меня обратно. Умоляю!
В тот миг «совершенно случайно» рядом с ними остановился лимузин ЗИЛ-114, дверь открылась, на сиденье сидела, улыбаясь Вика, протягивая руки:
— Варя, садись рядышком. Дедушка велел тебя отправить домой.
— Слава Богу! — устало улыбнулась Варя. — А то я уже готова бежать домой своими ногами. Как вы тут живете!
— А как же я? — подал голос Борис.
— А ты продолжай экскурсию, — усмехнулась Вика. — Когда еще придется! Варю я сама отвезу, заодно познакомлюсь с вашим заповедником. Столько шуму из-за него. — Оглянулась на меня и прошептала таинственно: — Правда, любимый?
— Истинная, — кивнул я согласно со своего сиденья слева и прошептал: — любовь моя… непростая.
Меня Вика с собой к Варе в гости не взяла. Домой меня не тянуло, там я по-прежнему числился в предателях, пришлось выслушивать плач Бориса вперемежку с угрозами. Я с нетерпением ожидал возвращения Дины, надеялся, что она сумеет изменить настроение друга. Через день после отъезда, Вика стала звонить мне днем и ночью, что неудивительно, ведь у нее сместилось время, а психика перенесла очередной стресс.

— Ты мне объясни, пожалуйста, — раздавался из трубки чуть плавающий из-за помех голос Виктории. — Как ты сумел отсюда уехать? Тут ведь просто рай на земле!
— У меня было задание профессора, — приходилось мне отбиваться. — Я прилагал усилия, чтобы выполнить серьезную миссию. Нам необходимо защитить заповедник.

Через два часа:
— Познакомилась с твоей Олей…
— Она не моя.
— Ты же с ней общался, так что твоя, не отпирайся.
— Да, общался. Вика, ты меня в чем-то обвиняешь?
— Да! Я никак не пойму, как ты мог променять такую милую девушку на меня, такую испорченную эгоистку… — Отключилась.

Через три часа, среди ночи:
— Слушай, Юрка, а может ты из карьерных соображений со мной связался? Может считаешь, если мы разойдемся, так деда тебя из академии вытурит? Имей ввиду, это не так!
— Это уже выходит за все границы терпения. Может, вывалишь на мою голову все обвинения сразу и успокоишься? Зачем ты будишь меня среди ночи! Делать нечего?
— Ага, вот ты и прокололся! — визжала она. — Видишь, как я тебя раздражаю! А с Олей, наверное, не так было! Вы тут как голубки ворковали.
— Откуда ты это взяла! — возмутился я. — Там просто нет таких людей, кто способен сплетничать.
— Да я и сама все поняла. Пообщалась с Олей, она просто ангел, вот и представила себе эту картинку.
— Ты что, нарочно себя накручиваешь? Зачем?
— Ревную, наверное, прости, — выдохнула она и отключила телефон.

Той ночью звонков больше не было. Проспал до полудня. А после душа вошел в столовую — и впервые обрадовался появлению Дины. Девушка загорела дочерна, что при ее светлых волосах и белых одеждах выглядело весьма импозантно. Зеленые глаза с поволокой сверкали изумрудами.
— Вот что значит хорошенечко отдохнуть! — воскликнул я, наливая себе чашку кофе.
Борис неотрывно любовался Диной. Наверное, вся эта блажь с похищением сибирской невесты покинула его взлохмаченную голову. С каждой минутой они мне нравились все больше и больше. Когда Дина отвернулась, принялась печь блинчики, Борис, улучил момент, приложил палец к губам — о моем психозе ни слова! Я кивнул, допил кофе и с легким сердцем покинул уютное гнездышко.

9

Зашел домой, там встретили меня радушно, будто и не было обвинений в предательстве. Я настороженно спросил:
— У вас что-то случилось?
— Нет, ничего такого, — хором ответили родители.
— Ладно, мать, расскажи, — проворчал отец, пряча глаза.
— Да, сынок, кое-что случилось, — смущенно прошептала мама. — Заходил такой серьезный мужчина. Представился, как генерал. Показал удостоверение с фотографией, все честь по чести. Спросил, не мешает ли учеба вашего сына семье. А то, если мешает, мы ему выделим служебную квартиру в охраняемом квартале, но вы с ним перестанете видеться. Намекнул, что и денег от тебя не увидим. Так что мы сказали, что у нас все нормально.
— Ты, сын, прости меня, — проскрипел отец. — Твой генерал объяснил, что ты на спецзадании государственной важности. И что если мы тебе помешаем, то он типа нас за сто первый километр вышлет. Так что прости и все такое. Мы больше не будем. Вот.
— Да ладно, наверное, вы поняли, что генерал пошутил. Никого он никуда высылать не станет.
— Правда? А мы уж так испугались!
— Хотя, конечно, в каждой шутке только доля шутки. Так что, родители, об этом лучше молчать. Сами понимаете!..
— Так мы, как говорится, прониклись! — торжественно рапортовал отец. — Я даже пообещал пить бросить. А он мне: если сам не бросишь, мы, как говорится, так хорошо поможем, что и запах забудешь. Ох и серьезный он у вас!
— Да уж, — согласился я, смахивая с лица ироничную усмешку. — У него не забалуешь. Сами понимаете!..
В тот миг домашнего триумфа из кармана раздался зуммер телефона. Я достал трубку, дождался завершения музыкальной композиции — мне она нравилась, а дослушать до конца не удавалось. На экране высветилось «Вика», а под именем — смешливая физиономия возлюбленной, непростой моей любови. Отец загляделся на аппарат и робко спросил:
— Это телефон такой? А где провода?
— Радиотелефон, для спецсвязи через космическое пространство, — пояснил я, после чего родители понятливо со значением кивнули и гуськом покинули помещение.

— Ты наконец дослушал музончик до конца? — пропела Вика. — Напоминаю, это композиция «Widows` Weed» группы «Laika».
— И что? — обескураженно спросил я, не ожидая от звонка ничего хорошего.
— А то, что сегодня эта британская группа выступает в клубе «Шестнадцать тонн» на Пресне.
— И что, еще раз?
— По оперативным данным, моя мама Варвара Ильинична, покинула лесной спецсанаторий и выдвинулась в сторону вышеуказанного заведения. Наша с тобой задача — извлечь ее оттуда и вернуть на прежнее место. Я в машине, у твоего подъезда, спускайся, жду.
У подъезда стоял единственный автомобиль, и это был не правительственный лимузин, а простенький мерседес А-класса. Я по-пролетарски хмыкнул.
— Ну что опять! — взмахнула руками Вика. — Мог бы и себе что-нибудь купить на колесах, не всё же пешком ходить да на метро ездить. Платят нам вроде бы неплохо. Можешь себе позволить.
— Может быть, когда-нибудь… — вздохнул я. — Да не гони ты так! Заметут, и дело не сделаем.
— А у меня пропуск с красной полосой, правительственный.
— Ну всё она предусмотрела! Тебя случайно не в разведку готовят?
— И туда тоже, — кивнула она. — Приехали, вытряхивайся. Ворчун старый.

Мне как-то довелось в этом мрачном заведении праздновать с друзьями день памяти Высоцкого. Помнится, на Ваганьковском кладбище, сразу за главными воротами, постояли в толпе фанатов, выслушали десяток песен культового барда, которые знали наизусть, но по-прежнему волновали и даже, как сказал один из нас, «драли когтями душу». Могила была окружена черными тюльпанами, горящими свечами и стаканами с водкой. Кто-то ревел песни, подражая хрипатому исполнению первоисточника, кто-то пьяно выл в сторонке, девчонки размазывали слезы по бледным щекам. Стражи порядка скромно стояли в стороне, сочувствуя, конспиративно прикладываясь к плоским фляжкам.
Мы с друзьями прошли в храм, поставили свечи, встали на колени, умоляя «простить и упокоить» мятежную душу любимого певца. Да так и простояли с полчаса, пока не почувствовали режущую боль в коленях. Только встали, наше место заняли подростки лет пятнадцати, которым вряд ли удалось видеть живого барда, но стояли на коленях и рыдали, будто поминали родного человека.
Вышли с кладбища, локтями раздвигая толпу. Прямо на меня упала, вцепившись когтями в плечи, затем сползла по мне и собралась было упасть к моим кроссовкам женщина лет за сорок. Мутные глаза ее, устремленные в небо, источали струи влаги. Мы оглянулись в поисках ее провожатого, спросили одного, другого, третьего: «Простите, она не с вами?»
— Да что вы, как дети! — взвыла женщина, повисшая на моих руках. — Одна я! Совсем одна! И у Володи я была всегда одна… Эти его Изольды, Люськи, Маринки — эти так, для блезиру, для «мерседесу». А я всегда была с ним, с первого дня до последнего. Понял, мальчик? — Мазнула меня по лицу ее грязная рука. — Добавить есть чего? Налей за помин души!
— Послушайте, дамочка, — обратился я к ней вежливо, не без труда сдерживая тошноту от несвежего дыхания. — Вы на ногах уже не держитесь. Это опасно! Сюда милиции нагнали столько, что их больше, чем нас. Заберут ведь!
— Сегодня не заберут! — прохрипела женщина. — Сегодня Володьке поминки — весь Союз вдребадан!
— И все-таки, пожалуйста, позвольте вас в такси посадить? — нудил я, никак не впечатленный речью предыдущего оратора. — Мне за вас тревожно.
— А у меня денег нет! — Радостно взмахнула она руками, встав наконец на ноги, но не отпуская моего поясного ремня. — Да ты нальешь или… где?
— Давайте я вас посажу в машину, а?
— А где они, машины твои? Видишь, все нормальные идут в метро. А меня туда не впустят, я же… это самое… с поминок!
Мы дотащили скорбящую до улицы Девятьсот пятого, я заслонил ее телом, чтобы не пугать народ, поднял большой палец — и о, чудо! — первый же «москвичок» тормознул, даже открыл заднюю дверцу и гаркнул с «высоцкой хрипотцой»:
— Эту повезу только за два тарифа!
— Вам куда ехать? — спросил я женщину.
— Домой!
— А по какому, простите, адресу? — продолжал я допытываться.
— Ты что, совсем уже! — возмутилась дама. — Не знаешь, где порядочные дамы живут? Слушай, мальчик, и запоминай: «Где мои семнадцать бед? — на Большом Каретном!»
— Ясно, — весело кивнул водитель, блеснув на меня черными глазами. — Гони пятерку и загружай тело!
Я посадил порядочно перебравшую даму на заднее сиденье «москвича», протянул водителю мятую купюру номиналом в пять рублей, с трудом захлопнул дверцу. Она высунулась из окна чуть не до пояса и на ходу захрипела, размахивая руками:
— «А где мой черный пистолет? — На Большом Каретном! — А где меня сегодня нет? — На Большом Каретном!»
— Давайте, сегодня больше не будем никого спасать, — предложило собрание за моей взмокшей спиной. — Накладно это! …И неблагодарно…
Пристроив женщину в надежные руки, прошли в скорбном молчании с полкилометра и забрели в этот самый «шестнадцати тонный» клуб. Как ни странно, нас туда впустили, хоть мы и были одеты по-простецки, в джинсы с ковбойками, правда не дальше пивбара, но и там уже толпились скорбящие, и там уже рвали гитарные струны и «драли когтями душу», и там уже мощные секьюрити в стороне от скорбящей бурлящей толпы отводили бдительные взоры и конспиративно прикладывались к плоским фляжкам из нержавейки.

…И вот я снова тут, и снова спасаю порядочно набравшуюся даму, и снова, скорей всего, благодарности не получу. Со времени моего посещения, клуб разросся, кроме главного зала со сценой и танцполом, появились укромные кабинеты и даже лестница на второй этаж с церберами у первой ступени. Вика взяла меня за руку и повела в самое темное место VIP-зоны. На диване, обтянутом кожей цвета запекшейся крови, восседала Варвара Ильинична, дергая головой в такт той самой мелодии, которая раздавалась из моего телефона.
— А вы знаете, — не поворачивая головы прокричала меломанка, — что у названия этой песенки двойной смысл. «Widows` Weed» — это «черная вдова» и сорт марихуаны. Чувствуете аромат дымка? Точно такой же витал в лондонском клубе «Ministry of Sound», когда мы там зажигали. Помнишь, Вика, как ты скакала до утра? Да, да, это группа «Laika»! Это не ваши Сукачев с Пугачихой на бэквокале.
— Мама! — наконец, удалось вставить словечко Виктории, когда композиция закончилась и наступила относительная тишина. — Ты пила, курила?
— Нет, зачем! У меня и от голоса Маргарет Фидлер с музычкой Гая Фиксена неслабо крышу сносит. — И глянув на меня, произнесла: — Да и отец Иоанн не благословил.
— Что-то я не понял, — просипел я, — вас что, старец благословил посетить этот концерт? В этом заведении?
— Ну, не совсем, — протянула будущая теща, — если честно, я сюда сбежала в самоволку. Ностальгия замучила.
— А откуда узнала о выступлении «Laika»? — спросила Вика.
— Мне бывший наркоман из нашей деревни по секрету сказал. Герочка радио слушает.
— А откуда у тебя деньги? — продолжила допрос Вика. — Здесь же всё так дорого!
— Ха-ха — с расстановкой произнесла Варвара, — и еще раз «ха»! Ты что же думаешь, я расстанусь со своей золотой кредитной картой! Да я без нее даже по дому не хожу — мало ли что! — Она глянула на меня саркастически. — Например, прилетит волшебник в голубом вертолете, вколет снотворное и увезет в родные пенаты, к родному папочке.
— Вы что же, до сих пор жалеете о вашей эвакуации? — удивился я.
— И да, и нет, — загадочно сообщила дама, все еще находясь в состоянии экзальтации, то есть не вполне трезвом. — Ладно, отстаньте, раз уж вы здесь, и меня отвезете в деревню, я позволю себе…
Она небрежно вскинула руку, блеснув тяжелым золотым перстнем. Откуда ни возьмись, из сумрака выскочила юная официантка в красной бархатной жилетке и поставила на столик мартини с оливкой. Интересно, какой по счету? Схватила бокал и жадно выпила зеленоватое содержимое.
— Можете заказать, чего душе угодно, — воскликнула будущая теща, залихватски взмахнув дряблой рукой.
Мы с Викой заказали кофе, почти мгновенно получили заказ, отпили по глоточку. В тот миг сумрак заведения взрезали яркие лучи прожекторов, грянул музыкальный взрыв, по ушам ударило звуковой волной.
— О! будто на заказ — «Sugar Daddy», — обрадовалась фанатка английского рока, — прямо, в честь моего папули!
— Вообще-то, это сленговое выражение, соответствующее нашему «папик», — уточнила Вика. — Что-то вроде, богатенького покровителя для молоденькой смазливой девчушки. Так что, мам, это не про тебя с дедом.
— Ну и ладно, — махнула ветреная теща ручкой и подхватила невесть откуда прилетевший еще один мартини.
Я искоса поглядывал на Вику, а в голове нет-нет, да вспыхнет картинка из будущего: она уже меня вытаскивает из какого-нибудь притона, а я упираюсь, пихаюсь, брыкаюсь…
Мы вынуждены были пять минут слушать сумасшедшую композицию, иногда закрывая уши во избежание потери слуха. Что еще оставалось, как не предаться молитве! Как ни странно, довольно быстро удалось «уйти под кожу», погрузиться в глубину сердца и нащупать там островок абсолютного покоя. После десятой Иисусовой молитвы Варвара Ильинична принялась оглядываться, вероятно в поисках источника тревоги. После тридцатой она встала и подозвала официантку, расплатилась и, озираясь, быстрым шагом двинула к выходу, мы — за ней следом. Вика обогнала мать, открыла дверцу своего «мерседеса» и аккуратно посадила испуганную леди на заднее сиденье. И только на Кольцевой дороге Варвара Ильинична подала первые признаки жизни. Она заерзала, комканой скороговоркой попросила прощения и громко сказала:
— Ну и страху на меня нагнал этот ваш клуб!
— Вообще-то это заведение оформляли английские дизайнеры, — вставил я слово. — Так что вряд ли «наш клуб».
— Ну значит ваши посетители «ненашего клуба», — не сдавалась оппонентка. — Хоть местные прожигатели жизни и пытаются изображать из себя нечто, все равно дамы — хабалки колхозные, а мужчины — элементарные бандиты. — Она потянулась, поглядела в окно на пролетающие жилые дома, лесополосы, будки гаишников, словно увидев там ландшафты Англии, мечтательно произнесла. — Знаете, мы в Лондоне хаживали в такие заведения, куда вам, дорогие, никогда в жизни не попасть.
— Например! — резанул я.
— Ну там, Fabric London, Ministry of Sound, Notting Hill Arts Club — вам что-нибудь говорят эти названия?
— Конечно, — кивнул я, — это клубы для простолюдин, там и вход всего-то по десять — двадцать фунтов. А вы посещали такие заведения, как The Garrick Club, Boodle’s, White’s, Savile Club, Travellers Club…
— Постойте, Юра, — прошипела англоманка, выпучив воспаленные глаза, — но это закрытые клубы для аристократии, членов правительства, знаменитостей — туда вход даже богатым особам запрещен. Вы-то откуда о них знаете?
— Разве Вика не рассказывала? — Поднял я брови. — Нас трижды десантировали в Лондон для погружения так сказать в среду обитания потенциального противника. Мы там учили язык, знакомились с очень серьезными людьми, посещали заведения разного класса. Ну, а учителями и проводниками у нас были такие господа, которые вхожи в самые высокие кабинеты и, простите, будуары — их еще называют резидентами. Они там родились, у них серьезный бизнес, обширные связи, они десятилетиями присматривают за шалостями английской аристократии.
— Да как же эти аристократы подпустили вас к себе! — удивилась по-прежнему возбужденная женщина.
— Вопрос в другом, Варвара Ильинична, нам-то зачем представление этих сомнительных господ, и второе — с каким трудом нам удалось преодолеть брезгливость по отношению к этим зомби. Мне они во время общения показались не вполне живыми. А если честно, то ходячими мертвецами.
— Да вы что, молодой человек! Аристократия — это же вековые традиции…
— …Предательства христианской веры, ограбления целых народов, звериной ненависти к Святой Руси, до сих пор сохраняющей чистоту христианства. Так что истинные аристократы, живущие вековыми традициями, — это мы, православные.
— Ничего не понимаю! — ошеломленно воскликнула Варвара Ильинична. — Да кто вы, в конце концов! Вика, ты тоже там?
— Да, мама, там, — иронично улыбнулась дочь. — Я тебе столько раз пыталась объяснить, да ты слова не давала вставить в свой «поток сознания». Ты аж захлебывалась, расхваливая британских недоумков.
— А почему меня что-то… вытолкнуло из клуба? — снова выпучила очи на глазах постаревшая женщина. — Что это было?
— Молитва, — констатировал я тихо. — Старец научил прежде всего действовать именно молитвой. Поймите, нам дано задание вырвать вас из того духовного болота, в котором вы оказались по навету врага человеческого. Вам никто не позволит быть помехой в той миссии, к которой нас готовят. Отныне вы станете образцовой мамой Виктории и послушной дочерью Ильи Сергеевича. Другого пути у вас нет. Так что смиритесь…
— …И получи удовольствие! — завершила мой скетч Вика.
— Поверьте, дорогая Варвара Ильинична, — решил добавить я от себя, — тот образ жизни, в который вы сейчас вступаете, вам понравится гораздо больше падения в пропасть, которым вы до сих пор увлекались. Вот увидите, еще месяц-другой, и вы даже в зеркале себя не узнаете. Вы словно из тьмы перейдете в свет — и я уверен, вам понравится… у нас.
— Спасибо, Вика, — всхлипнула она, — спасибо, Юрик! У меня будто в голове прояснилась. Ничего, если я немного всплакну? Вика, дай, пожалуйста, платочек. Спасибо.
— Дорогая Варвара Ильинична, — мягко сказал я, — может быть, вам пожить у старца в деревне подольше? Не думали о том, чтобы там поселиться?
— Не только думала, — пролепетала она, — но даже наняла рабочих построить мне дом с участком земли, по типу, простите, английского особняка. Они уже на выделенный старцем участок стройматериалы завозят, разумеется, самые лучшие. Простите…
— А нас в гости позовешь? — спросила Вика, состроив умилительную мину.
— А как же! Считайте, уже приглашены. Кстати, я настояла на том, чтобы сначала флигель для гостей построили с каретным сараем. Может он уже готов. Ребята строители за качество и скорость получили хорошую надбавку. Простите.
Снова мой телефон заиграл несколько поднадоевшую за день «вдовью» песенку. Надо будет сменить рингтон, поставить что-нибудь менее одуряющее.
— Вы уже везете её к старцу? — раздался надтреснутый голос академика.
— Да, всё нормально, — прошептал я в микрофон. И, вспомнив титры из кино, отрапортовал: — В течение проведения операции не пострадало ни одно животное, ну и человек, так же…
— Хорошо, — сухо констатировал абонент и отключился.

ЧАСТЬ 3
1
— Вот какие соображения необходимо обсудить с вами, дорогие мои так называемые любимчики! — Академик исполнил изящный жест рукой. — Моя христианская любовь к вам несомненна и необратима, а то, что вкладывают в смысл этого слова иные люди, сомнителен. Итак, дорогие коллеги, нынешняя тема предложена сверху, она звучит примерно так: сообщество тайных советников руководства страны с высокой степенью доступа с генеральскими полномочиями.
Как известно, реальная власть всегда тайная. В глубине власти есть два основных течения: от небытия к Богу и от Бога к врагу нашего спасения. Как вы понимаете, наши заказчики те, которые к Богу. Ну, а у тайной власти и советники должны быть тайными. Исходя из вышеизложенного, учитывая нижесказанное вами, предлагается перестроить учебную программу.
На втором году обучения академия остается для вас направляющим и совещательным органом. В реальной жизни будет так: вас командируют на предприятие, где изучаете принципы работы, анализируете и выдаете собственные советы по улучшению. После оценки и благословения со стороны академии, вы наделяетесь генеральскими полномочиями и следите за реализацией вашей теории на практике. Почему именно молодым управленцам наши стратегические заказчики доверяют столь ответственную миссию, вам должно быть понятно. Стране нужны ваш свежий взгляд и ваши дерзновенные идеи. Мы говорили об этом еще на вводной лекции в начале обучения. Наша страна готовится к великим переменам, и мы обязаны молодежь подготовить к навигации и управлению штурвалом корабля.

2
— Послушай, Юрик, сынок, или внучок, как хочешь, как тебе удобней… Пока ты не уехал в командировку, на практику… Да я сам тебе всё подготовлю, усиление подключу и документы выправлю, так что максимально упрощу задачу.
— Кого на этот раз спасать?
— Ты что, уже готов?
— Как говорит великий и ужасный Михаил Маньевич: «Нам только давай, если, конечно, красивая женщина».
— В том-то и дело, что не женщина, и не красивая, а старый толстый мужик.
— Опять некондиция? Так кто это?
— Да есть один человек, как говорится, муж непростой судьбы. И душевно он тоже неоднозначен. Но, понимаешь, он свой! Это отец Виктории, бывший муж моей доченьки, так что… сам понимаешь. Вот адрес. Это квартира его мамы. Теперь-то ее нет, и он как-то живет один. А может не один, выяснишь заодно. А задача у нас такая: вернуть жене мужа, а дочке — отца. Время тебе — не больше трех дней.
— Подозреваю, вы меня подписываете на трехдневный запой?
— И что такого? У тебя еще вся печень впереди. Ничего, ничего, справишься! Заодно семью восстановишь и друга приобретешь.
Дом потенциального тестя снаружи выглядел вполне прилично. Изнутри оказался древней развалиной, с ржавыми трубами, гниющим деревом, ободранными стенами. Разумеется, при входе в такое жилище, пришельца окутывает ностальгически-головокружительный аромат, настоянный на кошачьих метках, жаренном с томатом луке, сапожной ваксе, нафталине и папиросном дыме. Перед тем, как занести ногу на первую ступень лестницы, даже остановился, вдохнул и не мог надышаться этим ужасным, до боли приятным воздухом. Перед глазами, как у приговоренного на эшафоте, пронеслись картинки из детства. Незнакомый человек, встреча с которым предстояла, стал родным и желанным.
Поднялся на третий этаж, позвонил в дверь, обитую стареньким дерматином, в глазке мелькнул проблеск, дверь распахнулась. Хозяин, покачивая округлой спиной, уже удалялся в глубину жилища, как бы приглашая следовать его примеру. К аромату лестницы примешался запах перегара. Паркетный пол не блистал чистотой, поэтому снимать туфли не стал, да и все тапочки, имеющиеся в доме, были на хозяине.
— Здравствуйте, уважаемый Федор Иванович, позвольте представиться: ваш будущий зять Юрий.
— Принес чего? — вяло рыкнул хозяин, усевшись к рабочему столу у окна.
— Если вы имеете ввиду, спиртосодержащие жидкости, то у меня тут целый ассортимент. — Я открыл портфель и чуть наклонил к сидящему, тот метнул на звонкое содержимое взыскующий взор и кивнул на соседний стул.
— А какая с-с-с-в-в… какой… чудесный человек прислал тебя ко мне, в столь грустный день моей жизни? …Э-э-э Юра…
— Сразу два человека: ваша дочка Вика и тесть Илья Сергеевич, более известный мировому сообществу как «деда» или «академик».
— Ладно, — снова понуро кивнул мужчина, открыл настольный бар, достал пару толстых рюмок из литого стекла, — тогда начнем вот с этой беленькой.
С трудом преодолев отвращение, я отпил из своей рюмки, поставил на стол и откинулся на спинку мягкого стула из довоенного гарнитура. Федор Иванович следом за первой погнал еще парочку полусоток, задумчиво крякнул, порылся в свертке из магазина, выбрал бутерброд с сервелатом и жадно проглотил, почти не жуя. Наступила тишина, которую нарушали только тиканье настенных часов и пыхтенье будущего тестя.
— И не надейся, — проворчал хозяин, — это уже давно не Густав Беккер, а всего-то Сейко. Позор на мои седины…
— Да ничего, — успокоил я его, — все-равно культурненько, а главное, время верное показывают и тикают, да так приятно. А у меня первые часы, — я засучил манжет рубашки, — вот эти «командирские». Конечно, они по сравнению с Беккером, как «москвич» рядом с «роллс-ройсом», но тоже тикают. Гм-гм…
Снова повисла тишина. Хозяин принялся жевать следующий бутерброд с окороком, а я плавно вертел головой, осматривая помещение. Мне тут всё нравилось: и потрескавшиеся по углам обои под цвет выцветшим занавескам на окне, и множество книг на стеллажах, и двухтумбовый стол с чернильным прибором и резным баром и даже ворчливый хозяин, который, кажется, оживал на глазах и даже стал проявлять двигательную активность. Он оказался весьма уютным человеком, явным добряком, весь такой округлый, лысоватый, стеснительный, в очках с роговой оправой и толстыми линзами. При явном похмелье, чисто выбрит, ногти подрезаны, рубашка под стареньким кардиганом свежая, белая, крахмальная, отливающая синевой.
— И зачем они тебе? — проворчал он тихо. — Ну, эти, как их… дамы и старик?
— Да вот, считаю по наивности и простоте, что мне их Господь дал. Зачем? Думаю, чтобы любить и спасать.
— Я тоже так думал поначалу. А когда жена нашла себе другого, а меня турнула за ненадобностью… Ну ты понял, да?
— Пытаюсь, из всех сил.
— Думаешь, они с тобой не сделают того же?
— Уже пробовали, — сознался я нехотя. — Только удалось всё исправить. Во всяком случае, сейчас обе дамы пребывают в мире и благополучии.
— И как тебе это удалось? — подался он ко мне.
— Конечно, не просто так, не сразу с разбегу, но по благословению и не без помощи духовных сил.
— Колдун, что ли? — отшатнулся он от меня.
— Фу, как можно! — отшатнулся от него я. — С помощью Божией, конечно! — Указал я на иконы в углу, с потухшей лампадой. Поднялся, подошел к лампаде, обнаружил в чаше масло, зажег фитилек. — Не возражаете? — получив вялый взмах рукой, продолжил: — Не знаете разве, что ваш тесть и ваша дочь — оба пришли в Церковь нашу православную… И сотворили там вечерю любви. Кстати то, что ваши жена, дочка и тесть до сих пор живы-здоровы и, заметьте, воссоединились — это главный итог нашей духовной деятельности.
— У нас с Валькой…
— С кем, простите?
— Ну, с этой… которая изначально Варвара… она так себя называла — Валентина. Стеснялась имени своего. Так тоже с духовной составляющей все было нормально: театр, кино, книги, компании центровые, даже диссиденты были… И мама в церковь ходила и говорила, что молилась о нашем здравии — ничего не помогло. Самое интересное, что мама во время нашего разрыва с Валькой, прости, с Варей — да… Так вот она была на её стороне! Так и говорила — тюфяк ты недоразвитый! Я взял себя за горло, занялся карьерой, защитил диссертацию, стал эСэНэСом, руководил лабораторией. Думал, вырасту до нужного уровня, и Валька одумается и вернется. А потом, наш НИИ сократили, нас — на улицу, я даже торговлей занимался… Мама от нервов умерла, не выдержало сердце… Я устроился на фирму торговую — друг позвал, там и работаю, если это можно так назвать. Сейчас вот фирма реорганизуется, меняет обличье, а меня в отпуск отправили. Вот и «отпускаюсь», как видишь, ниже плинтуса…
— Простите, Федор Иванович…
— Давай на «ты» и Федор, ладно?
— Ладно, а вы…, ты, что же семейную жизнь свою не пробовал наладить? Ну там, я не знаю, жениться еще раз? Да просто какую-нибудь женщину завести, чтобы заботилась, кормила, стирала?..
— Если ты познакомился с моей женой, с моей дочкой, — задумчиво продолжил он, — то, должен был понять, что только они могут нас бросать, а нам это не дано. Кажется, в старинных книгах, — он ткнул пальцем в сторону стеллажей, — это называется «любовь».
— И не только в книгах, — кивнул я сокрушенно, — и не только в старину, но и сейчас так называется, и живет и умирать не собирается. Обещаю!
— Слушай, как тебя, Юра, — шлепнул он меня по колену, — а ты, кажется, парнишка ничего! Ты это сейчас серьезно?
— Куда уж серьезней! — улыбнулся я. — Ведь мы все — хотим того или нет — служим Богу Любви, который нам это богатство и дарит. А что за жизнь без любви? — так, медленное загнивание. Да еще с весьма печальной перспективой, после того.
— Удивительно! — Хлопнул Федор по столу мягкой рукой. — Я вот сейчас гляжу на тебя, слушаю, а передо мной вся моя жизнь проходит, день за днем. Ты, вроде бы, совершенно чужой человек, а уже и не чужой, а как бы и родной! Ты послушай, послушай! — Он заерзал на сиденье и подался ко мне. — Знаешь, что я сейчас увидел? Да! Моя жизнь была непутевой, неправильной, я сам какой-то неказистый, толстый, лысый — Но!.. Ведь, что оказывается? — Он поднял палец к потолку. — А то, что жизнь моя, жизнь наша — она, как солнцем, все эти годы освещалась любовью! Да, нашей неправильной, хилой, уродливой — но любовью! И это прекрасно! И это то, что давало силы жить, работать, стремиться! — Он вонзил взор подслеповатых глаз в мою переносицу. — И тебя сюда прислала ко мне любовь. И ты здесь, как ее носитель, как восстановитель, что ли… А теперь выкладывай всё как есть, как на духу — давай! Мне теперь ничего не страшно! Что? Пришло время помирать? Нужно перед этим покаяться, приготовиться? Говори!
— Наоборот, из «сени смертней» тебе предлагается вернуться в лоно Отчей любви! Да, покаяться, да, просить прощения, — но для того, чтобы очиститься и начать новую жизнь, осмысленную, спасительную, прекрасную! Там, — я показал рукой за окно, — тебя ждет семья. Не обещаю, что они прямо так сразу, бросятся тебе на шею. Скорей всего, предстоит большая работа духовного и душевного свойства, но в любом случае, мы обречены на успех в самом высоком смысле слова! Одно тебе обещаю — во мне ты уже нашел истинного друга. И еще — «деда с внучкой» тебя любят и ждут к себе! Ну, а с Варварой Ильиничной тебе придется потрудиться. Но ты прав — эта женщина из тех, кого любят всю жизнь. Она — ого-го какая! Харизмы, огня, силищи душевной — этого добра у нее на гвардейский полк хватит. С ней не соскучишься.
— А что! — Поднялся Федор Иванович, втянул живот, расправил плечи. — Мне это по нраву! Готов к труду и обороне! Веди меня в бой, сын полка!
Он ненароком глянул в зеркало трюмо в углу, разглядел свое отражение, несколько помятое недельным «отпусканием», и сел обратно.
— Только сдается мне, милдруг Юрочка, сначала необходимо вернуть себе приличную форму. Мы с тобой еще немного пообщаемся, я поднаберу силёнок, волью раскаленной стали в характер — и тогда вперед!
— Тогда для начала предлагаю легкую прогулку по свежему воздуху. Еще неплохо тебе в приличном заведении поесть чего-нибудь густого, наваристого — солянку, например. С маслинами, острым томатом, лимончиком, рассолом и пятью сортами мясца — и чтобы всё это горело красным, дымилось и благоухало! А?
— Ой, прекрати, пожалуйста, — застонал он, пережидая громкое бурление в животе. — Видишь, я голоден, как старый лев во время засухи. Когда позволяю себе, — он щелкнул себя по горлу, — есть уже не могу. Но ты, конечно, опять прав. Слушай, а нас там, на улице не заметут? Уж больно потрепанным я выгляжу. Мне так кажется.
— Судя по всему, твое бытовое пьянство еще не перешло в стадию алкоголизма. Вон и тремора у тебя нет. Так что не беспокойся ни о чем. В крайнем случае, я всегда буду рядом и спасу тебя от любой неприятности.
— И все-таки, чувствую себя не в своей тарелке.
— Если честно, ты мне и такой нравишься, — признался я. — Есть в тебе нечто такое, подкупающее, настоящее! Ты хороший человек — а это главное.

— А ты был прав, Юра, — воскликнул Федор, когда мы вышли на улицу и прошли несколько шагов. — На воле свежо и отрадно.
— А еще отрадней станет после красного супа! Кстати, где тут солянку подают?
— Откуда мне знать? Меня всегда мама кормила, а как умерла, я стал фаст-фудом травиться.
— Тогда пойдем по запаху, может и найдем приличное местечко.
Третья по счету точка общепита обрадовала нас строчкой меню «Солянка», написанной мелом на доске, выставленной в витрине. Спустились в полуподвальное темное помещение, чуть не ощупью разыскали стол, присели, глаза привыкли к полумраку, — тут мы и рассмотрели соседа. Федор снял запотевшие очки, протер их платком, вернул на переносицу и только после этих манипуляций сказал:
— Павел, ты, что ли?
— Это я раньше был Павел, а в этом заведении я Пабло! Если ты не заметил, это ресторан кубинской кухни.
— С каких пор солянка стала кубинским блюдом?
— С тех пор, как я им подсказал. Я тут завсегдатай. А ты, что, Федя, всё забыл?
— Что ты имеешь в виду?
— Помнишь, как мы с тобой гуляли по Столешникову и заглянули от нечего делать в Зарубежстрой?
— Было дело! И что?
— Мы там взяли на проходной опросный лист. Ты свой, как мы вышли, выбросил, а я свернул и в карман положил.
— Не хочешь ли ты сказать?.. — подался Федор к Пабло всем телом. — Неужто уехал!
— Да, попал под раздачу, как говорится. Не успел к мысли такой привыкнуть, как гляжу в иллюминатор, а под крылом самолета океан поблескивает. Вот так мечта пионерской юности и перебросила меня на Кубу. Строил там жилье, больницы, сахарные заводы.
Подошел смуглый официант, по виду, студент, протянул меню. Мы с Федором хором заказали солянку и подняли глаза на Пабло — остальные названия были незнакомы. Он произнес по-кубински еще два слова и отпустил парня на кухню. Не успели спросить, что он там еще заказал, как перед нами появились тарелки с огненно-красным супом. Федор часто заработал ложкой, наконец остановился и будто пламя изо рта выдохнул:
— Ничего себе супчик! У них тут огнетушители далеко? А то у меня внутри уже пожар возгорелся.
— Скоро пройдет, — успокоил Пабло. — А после буррито и фахитос совсем привыкнешь, и уже без приятной остроты за столом будет не интересно.
— Ты про романтику пионерскую серьезно? — спросил Федор, отдышавшись.
— Конечно! Ты что забыл, как мы грезили: Фидель, Че Гевара, революция, Остров свободы? Я во снах видел площадь Революции в Гаване! Фидель выступает перед миллионом горячих парней на сорокаградусной жаре. Они ему кричат: «Фидель, отдохни! Ты уже шесть часов орешь, чуть не охрип! Выкури сигару, выпей стаканчик рома, а мы пока вместо тебя покричим!» И давай орать, что есть сил: «Эль пуэбло, хунидо, хамас, сера, венсидо!» что в вольном переводе означает: «Пока народ един, он непобедим!» Да ты что! Куба — это же страна революционной романтики! Это океан, огромные рыбины с полтонны! Танцы по ночам до упаду! Ром, сигары, апельсины, ананасы, пальмы, мулатки, сомбреро, старые автомобили, обветшалые дворцы, в которых живут обычные люди! Дивная нищета, песни под гитару и там-тамы! Старик Хэмингуэй на лодке ловит марлинов со стаканом дайкири в жилистой руке! Я готов был там остаться навсегда! Я влюбился в Кубу, как в прекрасную мулатку цвета шоколада!.. Помнишь у Тухманова: «Золотая, как солнце, кожа, тоненькие каблучки, Узел волос из шелка, складки платья легки, Мулатка, просто прохожая, как мы теперь далеки. Подумал я вслед: «Травиночка, Ветер над бездной ревет. Сахарная тростиночка, Кто тебя в бездну столкнет? Чей серп на тебя нацелится, Срежет росток? На какой плантации мельница Сотрет тебя в порошок?» …Между прочим, автор кубинский поэт Николас Гильен!..
— И отчего же вернулся? — спросил Федор, порозовевший от красного супа и волнения.
— Да, всё оттого же! — неопределенно махнул рукой Пабло и вернулся к «Золотому рому» и «черному цезарю» с креветками. — Мы их предали, отказали в помощи, там начался натуральный голод. На русских смотрели недобро. Случалось, мне в спину бросали гнилыми апельсинами, за глаза называли «кочинос»...
— А что это означает, в переводе?
— Ты что забыл о высадке американского десанта в «Заливе свиней»? Его еще Фидель расколошматил вдрызг. Так по-испански этот залив называется «байа дэ кочинос». Как наш президент съездил туда и объявил об отмене помощи, так нас оттуда просто эвакуировали, от греха подальше. Говорят, сейчас помощь возобновили, только… вся романтика ушла, и я до конца жизни буду считать себя предателем революции свободы. Сюда вот хожу, ром пью, музыку слушаю и… плачу. Знаете, пацаны, все-таки в революционной романтике, в той нищете, в «эль пуэбло хунидо…» — было так много жизни! А сейчас… одна трясина… — Пабло резко развернулся к эстраде, там появились двое мужчин с гитарами и полная темнокожая женщина. — Всё, ребятки, разговорам конец — теперь не дадут.
Живая музыка, обещанная в меню, не сразу оглушила латиноамериканскими ритмами. Начало выступлению положила песня «Романтика», которую томным полушепотом запела солистка, покачиваясь упитанным телом. Пабло саркастически хмыкнул, приложился к рому и затрещал, будто вспомнил нечто важное и спешил доложить уважаемому собранию:
— А если честно, то развал начался чуть раньше. Ведь этим кубинцам только бы на травке валяться и на гитаре блямкать, плясать и ром дуть. А знаете, сколько они нашей помощи разворовали! Как материальный отчет составлять, так мы за голову хватались! От трети до половины материалов растащили, подлецы. К нам комиссии из Москвы трижды приезжали, так если бы посол нас не защитил, на нас всю недостачу бы повесили! А это тюрьма! А посол объяснил комиссии, что это такой у них менталитет: они не воруют, а берут домой то, что прислал им большой русский дядя. Так что, это еще надо разобраться, кто кочинос, а кто благодетели. …И кто революцию предал!
Потом вокалисты прибавили звука, понеслись зажигательные румбы-самбы. Пабло прикончил свой запас рома и знаками приказал официанту восполнить, но тот усмехнулся и отрицательно покачал головой. Гул в заведении начал дополняться возбужденными криками. Рядом с нашим столом сидела компания кубинцев, к ним подходил и что-то требовал от них Пабло на испанском, те лишь отрицательно крутили головами. Федор стал с тревогой посматривать в сторону выхода и дергал меня за рукав, я жестом успокоил его, наблюдая за Пабло. Официант подошел и попросил нас расплатиться, добавив таинственное «во избежание». Пабло дождался окончания рефрена «а ля рыба, ля рыба», выхватил микрофон у солистки и зычно гаркнул: «А теперь по традиции исполняется песня «Команданте Че Гевара»! Прошу!» Вокалистам ничего не оставалось, как встать по стойке «смирно» и запеть нечто трагическое. Наши соседи-кубинцы тоже встали с мест и подхватили песню. Остальные гости притихли, но посматривали на нас с угрозой, видимо им не по нраву пришлись революционные мотивы.
Пабло же стоял у микрофона и вместе с певицей пел, перекрикивая и солистку, и весь зал:
— Дэ ту, куэрида презенсия, команданте Че Гевара! (Твой любимый облик, команданте Че Гевара).
Под конец песни Пабло плакал, размазывая кулаком по щекам слезы. Из недр рассерженной публики раздавался возмущенный свист любителей разгульного отдыха. Выхватив микрофон, Пабло заорал, вскидывая кулак:
— Эль пуэбло, хунидо, хамас, сера, венсидо!
Он прокричал трижды, пока не подбежал огромный черный вышибала, отнял микрофон и, схватив его за пояс, оторвал от пола и вынес Пабло из зала. Мы последовали за неудачливым революционным романтиком.
Получив от несознательного вышибалы пинок по мягкому месту, Пабло еще раз прокричал: «Эль пуэбло, хунидо, хамас, сера, венсидо!», сел на асфальт и горько заплакал. Мы с Федором подхватили Пабло, который вернулся в обычное состояние русского Павла, и повели домой. У подъезда он остановился и, не позволив подняться к нему домой, смущенно попрощался. Домой к Федору мы возвращались по ночным улицам, глубоко вдыхая воздух, казавшийся свежим после спертой атмосферы покинутого заведения.
— И все-таки не зря прогулялись, — подвел итог Федор. — И солянка пришлась весьма кстати, и старого друга вот встретил. Спасибо тебе.
— Если честно, я и сам получил удовольствие. Только, знаешь, так жалко стало Пабло! Представляю себе, какое разочарование он пережил! А ведь в этой революционной романтике есть что-то очень чистое, народное, искреннее! Но и то, что рассказал о воровстве и безалаберности Павел, тоже правда. Нет, как ни крути, а любое человеческое устройство все-равно обречено на сползание с вершины вниз, в теплую привычную пыль. Впрочем, у нас с тобой, дорогой Федор Иванович, впереди как раз восхождение ввысь, так что пути унывать у нас нет! Завтра еще немного тебя подактивируем, приоденем, стрижку сделаем в вип-салоне — и во всеоружии поедем на фронт. Семейный. Вот уж где нам скучать не дадут! Там ведь тоже строить надо! И семью, и дом в лесу, и тебя самого подремонтировать, ну и Варваре не повредит — ей тоже досталось... Хоть она человек безусловно сильный, но все-таки слабая женщина.
— Да я хоть сейчас! — Федор взмахнул рукой, сжатой в кулак, и сдавленным шепотом произнес революционное «Эль пуэбло, хунидо, хамас, сера, венсидо!» Видишь, выучил! Мне нравится! Будто помолодел лет на двадцать! Правда! Чувствую себя великолепно! А Пашку мы еще на ноги поставим! Поможешь?
— А как же! Такой человек, такой романтик! Слушай, Федор, а ты пожар в желудке сумел погасить?
— Скажу больше, Павел был прав: меня теперь всегда будет тянуть на острое и пряное. Да и в этот подвальчик кубинский не раз еще загляну. Кстати, заметил, наш Пабло там завсегдатай, но сегодняшний экстремизм — он же не первый и не последний. Значит, кубинцам это нравится. Тоже, наверное, соответствует их представлениям о революционности. А может ему за эти выпады еще и доплачивают.
— А давай напоследок, вместо «Спокойной ночи, малыши» еще раз, нашу, романтическую! Только тихо! «Эль пуэбло, хунидо…»
— «…хамас, сера, венсидо!» — подхватил Федор, помахивая кулаком.
Так и дошли до дома, проявляя солидарность с дружественным народом Острова свободы, таким далеким, но душевно близким. А у меня перед глазами и в тот вечер, и в ту ночь, и еще долго — проплывали яркие объемные картинки океана, то спокойного, то бушующего; качающиеся высоченные пальмы, бедно одетые рыбаки и рубщики тростника, старинные автомобили тридцатых-пятидесятых годов, облупленные фасады дворцов, влажная всепроникающая жара, песни и танцы под гитару.
Мои руки ныли от порезов толстой лесы, на которой бьется огромная рыбина, а глаза с тревогой наблюдали акульи плавники, по кругу взрезающие волну совсем близко от моей добычи. И горячее безжалостное солнце над головой, и плеск голубой волны за бортом лодки, и плеск мутной воды внутри лодки, протекающей от ветхости. И белозубые улыбки черноглазых креолок, идущих танцующей походкой, и тяжелая поступь темнокожих богатырей с огромными мачете в мозолистых руках.
И бесплатные медицинские центры, оборудованные по последнему слову техники. И шумные веселые школьники в одинаковых формах. И выстрел в голову старика Хэма, уехавшего с Кубы в Америку. И его замечательные истории о рыбаках и пьяницах, драчунах и нищих, написанные с натуры. И огромные фотографии Фиделя и Че Гевары — и слезы стариков, молодых и детей об уходе последних революционных романтиков в мир иной. И сотни тысяч беженцев, переплывающих на надувных лодках в Америку. И наш православный храм, осеняющий надмирной белизной Остров свободы, его чудесных, безалаберных полунищих тружеников. Надо же, сколько в нас, русских, кубинского! Как сильно притягивает русскую душу далекая океанские даль!

3
Наша миссия поначалу представлялась практически невыполнимой. Но именно это соображение и вселяло в наши ровно бьющиеся сердца метафизический оптимизм обреченного. Из памяти всплывали слова из лекции по психологии, прочитанной профессором Корнеллского университета.
Суть эффекта Даннинга-Крюгера, казалось бы, проста: человек в силу своей низкой квалификации в чём-либо склонен переоценивать своё понимание вещей в этой области и при этом не осознаёт свой низкий уровень квалификации. Выражаясь афоризмами, можно сказать то же самое словами Бертрана Рассела: «Одно из неприятных свойств нашего времени состоит в том, что те, кто испытывает уверенность, глупы, а те, кто обладает хоть каким-то воображением и пониманием, исполнены сомнений и нерешительности», или Конфуция: «Истинное знание — в том, чтобы знать пределы своего невежества». Ф. М. Достоевскому приписывают также фразу вроде такой: «Дурак, который понял, что он дурак, уже не дурак». Лао-цзы: «Знающий не говорит, говорящий не знает», Сократа: «Я знаю, что ничего не знаю», Бакунина: «…именно лучшие люди бывают менее всего убеждены в своих собственных заслугах; даже если они сознают их, то им обычно претит навязывать себя другим, между тем как дурные и средние люди, всегда собою довольные, не испытывают никакого стеснения в самопрославлении», Чарльза Дарвина: «Уверенность чаще порождается невежеством, нежели знанием», что аналогичная мысль высказана в произведении Уильяма Шекспира «Как вам это нравится»: «Дурак думает, что он умён, а умный человек знает, что он глуп».
Ну и наконец — словам венец — в Библии есть высказывание апостола Павла: «Кто думает, что он знает что-нибудь, тот ничего ещё не знает так, как до;лжно знать» (1Кор. 8:2).
А если попросту, то пока мы с напарником неслись в «мерседесе» в командировку, из местности нашего будущего пребывания в нашу сторону светили солнечные лучи надежды. А вместе с ними — ненавязчиво, по аппарату зашифрованной связи, Илья Сергеевич в нескольких словах рассказал, какую подготовительную работу провели они с генералом, чтобы наша миссия была успешной. Так что прибыли мы по месту командировки в полной боевой готовности.
Первое, что мы сделали, заняли номер в гостинице на берегу великой реки. С балкона открывался прекрасный вид, он притягивал внимание, бередил душу, вдохновлял на самые грандиозные свершения. Эта большая вода с серебристыми блестками по черно-синему полю, торжественное движение белых четырехпалубных гигантов, стремительно вальсирующие сотни катеров и яхт, стреловидный полет белых чаек, темнеющее небо с проступающими на глубокой синеве яркими звездами — и поток празднично одетых горожан по ленте набережной, все как один, повернувших головы в сторону реки, и живая музыка, льющаяся из ресторана под нами, и томный аромат жареного цыпленка, и женщины в вечерних платьях, выходящие из сверкающих авто — и нереальная уверенность в благополучии завтрашнего дня.
Не успели мы разложить вещи и принять бодрящий душ, выпить по чашке кофе, как в незапертую дверь номера вошел майор Рокотов, нами вызванный на помощь. Впрочем, на крутых плечах погоны сияли тремя золотыми звездами, значит повысили в звании до полковника. Он в первую очередь обнял Бориса, засмущав бедного юношу благодарностями.
— Вот эти погоны, мой перевод в штаб армии, — с жаром говорил настоящий полковник, сотрясая костлявую руку друга, — это на девяноста процентов твоя заслуга. Ты в курсе, Борис, за нашу с тобой диссертацию мне присвоили звание доктора наук!
— Полноте, полковник, — не без труда высвободив ладонь из клещевого захвата, поморщившись от боли, промямлил Борис. — Какие счеты промеж своими парнями!
— Приветствую и тебя, Юра, — наконец, обратился и ко мне бравый офицер. — Мне уже доложили о вашей миссии и генеральских полномочиях. Ну что, тряхнем старый пыльный ковер! Наведем порядок на вверенном Родиной плацдарме!
— Виктор Сергеевич, — впервые обратился я к нему по имени отчеству, — у нас с Борей нет планов громадья. Более того, мы сюда прибыли не для инспекции, а для анализа ситуации на месте и выдачи рекомендаций наверх — а там уж большие дяди решат, что и как делать.
— Ну, не прибедняйтесь! Вам ведь объяснили, какие предварительные меры приняты вашим руководством для полной победы над супостатом. Впрочем, мы народ военный и будем выполнять приказы руководства, какими бы они ни были. Но интуиция мне подсказывает, что ваш приезд такого шороху наведет, что наши сонные чиновники, построившие себе виллы за государственный счет, надолго вас запомнят.
— Задача у нас простая — выявить тонкие места в военно-промышленном комплексе. — Принялся я курсировать по диагонали номера-люкс, размышляя вслух. — Убрать нерадивых, тормозящих нашу работу, и подобрать на их место работоспособных молодых сотрудников. Поможете?
— Конечно, Юра! Должен сказать, что мне из министерства и органов безопасности поступали засекреченные сведения о том, что сюда направляется комиссия, которой я обязан всемерно содействовать. Не знал только, что это вы! Но я вдвойне рад! На что способны скромные парни, действующие по воле Божией, вы мне уже показали. — Полковник был полон энтузиазма. — С чего начнем? Со штаба армии или с военной промышленности?
— А мы разделимся, зря что ли вдвоем приехали. Борис, как технарь, мало что понимающий в дворцовых интригах, пройдется по штабам, ну а я на вашей «ниве» попробую пробраться на сверхсекретный завод. Наш «мерседес» пока отдохнет на стоянке.
— Вообще-то я был уверен, что вы начнете с дедовщины в той воинской части, где вас чуть не убили.
— Во-первых, не убили, — сказал я задумчиво, — а наоборот, уверили в том, что Бог охраняет нас и направляет по нашему очень жизненному пути. Во-вторых, рыба гниет с головы, так что всю имеющуюся гниль необходимо ликвидировать именно в головной организации. И самое главное — ничего выдумывать не надо, есть закон, и ему обязаны подчиняться все, от рядового до маршала. …Или как говорил незабвенный Глеб Жеглов: «Вор должен сидеть в тюрьме!»
Напомню законные основания. Согласно Уставу гарнизонной и караульной службы, задачами военной комендатуры гарнизона являются:
разработка мероприятий и организация контроля за соблюдением военнослужащими воинской дисциплины в гарнизоне;
организация мер обеспечения производства по материалам о дисциплинарных проступках; содержание на гарнизонной гауптвахте задержанных военнослужащих; подвергнутых дисциплинарному аресту; осужденных к аресту с отбыванием наказания на гауптвахте; подозреваемых и обвиняемых в совершении преступлений; подсудимых (обвиняемых в совершении преступлений и заключенных под стражу, уголовные дела которых приняты к производству судами); осужденных военным судом, в отношении которых приговор не вступил в законную силу.
Следовательно, нарушение существующего закона должно пресекаться решительно и сурово. Дальше!
Решением Священного Синода создан Отдел по взаимодействию с Вооруженными силами и правоохранительными учреждениями. Ранее работа по взаимодействию с силовыми структурами осуществлялась Отделом внешних церковных связей.
Уже в первые годы взаимодействия с Вооруженными силами в армии были созданы условия для пастырской и катехизаторской работы духовенства и мирян Русской Православной Церкви. В воинских частях и подразделениях, появились молельные комнаты, во многих местах началось строительство храмов. Поскольку в то время в Российской Федерации официально не существовало института военных священников, пастырская работа в силовых структурах легла в епархиях на плечи обычных приходских священников. Они же были направлены в воинские подразделения, выполняющие свой долг в Чечне, Косово и других «горячих точках».
Серьезной составляющей деятельности Отдела на протяжении многих лет было взаимодействие с Министерством юстиции, в составе которого в настоящее время находится Федеральная служба исполнения наказаний. Понимание того, что возможность осужденных и подследственных удовлетворять религиозные потребности является важной предпосылкой гуманизации условий отбывания наказания и содержания под стражей, подготовило заключение соглашения о сотрудничестве между Министерством юстиции РФ и Русской Православной Церковью. В нем предусматривалась совместная деятельность по организации духовного окормления работников УИС и заключенных; участие в строительстве храмов и часовен, распространение духовно-нравственной и патриотической литературы, оказание гуманитарной помощи, организация лекций по основам Православия.
Итак, с нами Бог, так кто против нас!
И еще, в настоящее время на самом верху изучается возможность создания военной полиции, которой будут переданы самые широкие полномочия по укоренению закона в вооруженных силах. Также будут расширены полномочия офицеров — это чтобы они не боялись применять личное оружие в отношении подчиненных с сорванной крышей. Знаете же, сколько солдат, озлобленных дедовщиной, берутся за оружие и открывают огонь и по своим однополчанам, и в случае бегства из части — по мирным жителям.
В неукоснительном соблюдении закона и состоят наши особые «генеральские полномочия». И еще, друзья, силовую поддержку нашей миссии осуществляют специальные войска, так что действуйте без оглядки на погоны, угрозы и прочие милые шалости.

Рано утром полковник Рокотов повез Бориса в штаб, а я на старенькой «ниве» подъехал к проходной военного завода и встал невдалеке от сурового охранника с автоматом наперевес. Ждать пришлось недолго. С бандитским шиком подкатил черный внедорожник с тонированными стеклами, из него выскочил толстый мужчина с золотой цепью на мощной шее и, дружески кивнув охраннику, сунув ему свернутые пополам доллары, вошел на территорию завода. Спустя не более получаса, из ворот выехал крытый брезентом военный грузовик, доверху нагруженный чем-то звенящим на ухабах — видимо, цветным металлом. Моя видеокамера аккуратно фиксировала каждый шаг преступной операции. Наконец, пришло время и моего выхода на сцену. Я переключил камеру на крошечный объектив, закрепленный на узле моего галстука, на всякий случай прихватил ноутбук.
На проходной суровый охранник остановил меня и замер в ожидании. Я достал из кармана две сотенные бумажки с портретом президента страны вероятного противника и вежливо протянул бдительному стражу. Тот сразу смягчился и угодливо спросил, не показать ли мне дорогу? Я сказал, что я от Самого и уверил в том, что дорогу к Главному знаю, мол, не впервой. Неторопливым шагом досужего экскурсанта, отставшего от надоевшей группы, прошелся по заводу, заглядывая по очереди в каждый цех, где едва шевелились полупьяные рабочие. На открытом складе под легкой кровлей обнаружил непривычную для данного предприятия энергичную деятельность. Погрузчик подвозил из дальнего цеха и аккуратно складировал слитки металла желтого цвета, лом нержавеющей стали и обрезки титановых листов. Понятно, здесь готовится очередная партия цветмета для продажи на сторону.
Так же неспеша, прогулялся до административного корпуса и так же беспрепятственно, лишь обаятельно улыбнувшись секретарю, зашел в огромный кабинет директора завода. Там проходило заседание руководства под монотонное перечисление достижений лысоватым оратором. Наконец, на меня обратили внимание.
— Эй, парень, — просипел мужчина в дорогом костюме, — куда ты пришел? Вам сюда нельзя. Двигай в мой кабинет, там все и порешаем. А ты пока приготовь, что нужно, в заранее обговоренной сумме.
— Спасибо за совет, — сказал я громко, так что по рядам поникших голов прошла волна. — Только мне именно сюда и сразу к директору, так что, милейший, принесите стул для меня и поставьте рядом с директорским креслом.
— Да кто ты такой! — взревел директор. — Кто тебя вообще впустил?
— Я из центра, — пояснил я с расстановкой. — У меня самые серьезные полномочия. Вот документ. — Я протянул удостоверение с гербом и письмо министра. — А впустили меня сюда все, кто отвечает за безопасность. Только на проходной пришлось двести долларов заплатить. Я так понимаю, это у вас такса такая, специально для бандитов, с которыми вы разворовываете государственное имущество.
— А вот это еще доказать нужно! — проворчал побледневший директор, оторвав глаза от моих документов.
— Доказательства есть, не беспокойтесь. — Я включил ноутбук и продемонстрировал кино, которое снял по дороге сюда — Тут уже на расстрельную статью хватит. А еще имеются сотни часов записей моих предшественников из соответствующих органов. Так что я здесь не для расследования преступления, а для вынесения приговора.
Выключив ноутбук, я встал со стула, дошел до входной двери, распахнул обе створки, впустив в кабинет четверых вооруженных мужчин в масках. Они выстроились в шеренгу и замерли.
— Информация о вашем беспрецедентном воровстве достигла не только столицы, но и вышла за пределы Родины. К следствию подключился Интерпол. В настоящее время в квартирах и загородных домах воришек завершен обыск. Изъяты наличные денежные средства и ценные предметы. К тому же, — я сдвинул рукав пиджака и взглянул на ручные часы марки «Командирские», — вот уже сорок минут, как арестованы ваши безналичные средства. Ну а теперь, господа воры и казнокрады, с вещами на выход.
Как только военные в масках вывели криминальный квартет из кабинета, я достал из бокового кармана бумажку и зачитал доклад.
— После оздоровления атмосферы вашего уважаемого предприятия, нам с вами, друзья, необходимо выработать новую стратегию производства. Я сейчас изложу предложения из центра, а вы можете вносить свои дополнения и изменения. Особое внимание прошу уделить разработкам инновационного центра вашего проектного бюро.
В руководстве сначала поднялся гул. Потом, выслушав мои наброски, из народной среды сразу выдвинулись самые активные товарищи. Выслушивая их предложения, я мысленно наметил кандидатов на освободившиеся места. Оказывается, у трудящихся завода издавна имелись планы и конкретные расчеты, которые они выстрадали в кулуарных спорах. Разумеется, не все пойдут в дело, но всеобщий созидательный настрой проявил честных умных лидеров, которые начнут работу не только на этом заводе, но и на предприятиях всего военного комплекса округа. Я записал их имена и отправил в академию в качестве кандидатур. Центр их проверил и дал добро. На следующий день, ближе к вечеру, на столе в моем кабинете появился четкий план по реорганизации производства с расчетами, графиками, схемами — все как положено.
Больше всего удивило и, пожалуй, опечалило количество великолепных новаторский идей, запрещенных к разработке. Это было нечто из области фантастики, только продуманные и рассчитанные до мелочей: гиперзвуковое оружие, боевые всепогодные лазеры, компактные ядерные двигатели, подводные аппараты, развивающие более двухсот узлов; военные роботы, комплексы радиоэлектронного обнаружения и подавления, сверхскоростное стрелковое оружие, подводные пулеметы и пистолеты, и прочее. Ох, не зря эти парни просиживали чуть ли не круглые сутки на мизерных окладах в своих лабораториях и проектных бюро! У них была надежда, цель и еще одна неуловимая, неугасимая энергия созидания. В конце концов, антинародному режиму должен прийти конец, тогда-то и станут востребованы их дерзновенные мечты, воплощенные в реальные материальные объекты. Эти скромные парни, не потерявшие способности смущаться и краснеть, по сути жизнь свою положили на возрождение армии. Мне хотелось их обнять, обнадежить, да в конце концов из своего кармана дать им денег! «Я знаю, город будет, я знаю, саду цвесть, когда такие люди в стране постсоветской есть!» — бурчал я себе под нос.
Эти документы я так же отправил по засекреченной электронной почте в академию, и так же получил одобрение.
Во время моих приключений на лидирующем предприятии ВПК округа, коллектив революционеров в составе «настоящий полковник с Борисом» перетряхнули руководство штаба армии. Разумеется, нам помогали пятеро спецназовцев, разумеется, незаметно и тихо. Наивно было бы думать, что развороченное осиное гнездо не попробует атаковать и отомстить «людям из центра». В который уж раз пришлось удивиться, насколько необычные люди несут службу в столь специфических войсках. Вот так посмотришь на одного из них, отвернешься — и всё, ты уже не можешь вспомнить, как он выглядит и какое у него лицо, — никаких особых примет. Подобные лица носят сотни тысяч мужчин. И одеты они скромно, во все серенькое, неброское. И мышцы у них не как у голливудских суперагентов, а вполне обычные. Только у каждого по два высших образования, знание трех иностранных языков в совершенстве и еще трех, чтобы понимать, о чем говорит супостат. А еще стреляют по-снайперски из всех видов оружия и… много чего еще умеют и знают.
Среди приданных нам спецназовцев мелькнули два знакомых лица. При встрече я подал знак, что узнал. Они же со мной вместе стреляли на военном полигоне, прыгали на ходу из бронетранспортера и вертолета, снижались на стреляющую землю с парашютом. Я им почти незаметно кивнул, но внешне ничем не приметные ребята никак внешне не отреагировали. Нельзя, или я их принял за других?.. Неважно. Главное то, что они отследили всю цепочку военных преступников, бандитов и коррупционеров — и незаметно, без помпы, шума и криков удалили с нашего поля боя, с глаз долой. И все-таки, эти двое, которые мне показались знакомыми, — они это или не они?..
— Отсюда есть пошла Русская армия, и стала бысть! — изрек полковник Рокотов на прощанье, поднимая фужер с шампанским в заведении, что под нашим номером в течение долгих дней отвлекало нас от дел соблазнительными ароматами, музыкой и блистательными дамами. Кстати, о дамах… нет, лучше попозже. Да и наш дорогой полковник уже далеко не полковник, а генерал. — И всего-то нужно убрать мусор и помочь живой идее развернуться в полную силу молодых сердец.
— Да вы поэт, генерал! — как всегда с иронией воскликнул Боря, размахивая в такт музыке куриной коленкой термоядерной прожарки.
— И это еще раз подтверждает нашу правоту, друзья! Ибо сказано: сделай хотя бы один шаг к Свету, и осияет Он жизнь твою пречудными дарами!
— Простите, генерал, — изумленно спросил Борис, — а сии глаголы откуда бысть?
— Отсюда, Борька! — Он ткнул пальцем в орден на груди его широкой, под которым ритмично билось сердце русского воина.
— А сия золотая звезда «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР», — не унимался Боря, — откуда бысть?
— Да так, — неожиданно смутился генерал, — это была спецоперация, вроде нынешней, только за границей, и еще более скоротечная. Двое суток работы, руины штаба неприятеля, с полтысячи испарившихся духов — а мы все в белом. Примерно так…
— И когда вы только всё успеваете, мой генерал? — пришла очередь удивиться мне.
— Про верблюда и мудрого караванщика слыхал? — таинственно прошептал сосед.
— Конечно, — кивнул я, вспомнив ворчание академика. — А за верблюда благодарить приходилось?
— А как же! Учитывая, что так оно и есть.

Обратно неслись на «мерседесе» в традиционных рассуждениях о женщинах.
— И как мы только выдержали такой соблазн! — оглушающе шептал мне на ухо Боря. — Нет, но ты видел, какие там дамы водятся! А как они смотрели на нас! Особенно на тебя… А мы, как кремень! Как уральский утес!
— Что это ты вдруг разошелся? — невозмутимо отвечал я. — Забыл, как я трижды удерживал тебя в номере, чтобы ты не «заглянул» к соседкам по коридору?
— Спасибо тебе, конечно, — скрипнул зубами друг. — Только я и без твоего занудства справился бы. Наверное… Мне так кажется…
— Ладно, еще четыре часа, и ты обнимешь боевую подругу, — успокаивал я.
— В том-то всё и дело, что даже обнять ее родичи не позволяют. Как только расстояние между нами сокращается — они тут как тут! «А не желает ли дорогой гость чаю с пирожком? Между прочим, Дина сама пекла!»
— Ну, может быть, как раз это и стимулирует твои самые серьезные намерения! Ты девушке предложение делал?
— Делать нечего! — Ударил он по дверце кулаком. — Представляешь, какими они станут после свадьбы? Что они нам устроят! Это же концлагерь какой-то! И самое ужасное, что Дина всегда на их стороне.
— Всё правильно, — согласился я почти серьезно. — Ты вон, то появляешься, то исчезаешь в каких-то спецоперациях, а папа с мамой всегда рядом, они не сбегут.
— Ты издеваешься! — воскликнул друг. — Ты на стороне этих сатрапов!
— Конечно, — кивнул я, по-прежнему с трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться. — А пройдет время, родишь дитя и сам таким станешь, если не сатрапее… Ты еще не раз поблагодаришь тещу с тестем за то, что они Дину тебе представили в таком чистом виде. Уверен, что и фату на венчание дева наденет без страха и упрека.
— Гм… гм… — вздохнул Боря, почесав огромный лоб. — А ведь ты прав. Нет, конечно, не совсем прав, но в целом… — И замолчал до самого дома, позволив и мне обдумать свою семейную ситуацию. А ведь и у меня были те же трудности.

4
— Представляешь, Вика, а ведь это наше первое свидание, — сказал я, сам удивившись открытию.
— А ведь точно! — отпрянула она от меня, прихватив пальцами камешек и запустив его по волне. — Опять не получилось, как у тебя. И что характерно, прошли с тобой огни и воды, и даже ни разу не поцеловались, в щечку. Прям как дети!
— А мне нравится!
— Да и мне тоже! Просто удивительно. Будто я уже не я, а новый человек.
Теплым вечером сидели мы на пустом пляже. С огромным трудом удалось вырвать из железных рук сурового руководства краткий отпуск. Здесь на юге дотлевал бархатный сезон. Перед нашим прилетом закончился продолжительный шторм, разогнавший и без того редких отдыхающих. Вышло по-прежнему жаркое солнце, наступили благодатные деньки. Мы целыми днями гуляли по набережной, заглядывали в парк, платили в кассу какие-то небольшие деньги, для нас запускали колесо обозрения, для нас расчехляли ружья в тире, катали на моторной яхте, жарили на углях шашлык и форель, возили на такси по всему побережью. Только купаться пока мы остерегались — вода после шторма обжигала ледяным холодом.
Вика рассказывала о своей практике в аналитическом центре одной весьма солидной организации, я — о своей миссии, впрочем, сжато и схематично, что Вику раздражало:
— Я же тебе всё рассказываю. — дулась она, заглядывая мне в лицо. — Почему же ты ведешь себя как на допросе? Ты мне не доверяешь?
— Почему, доверяю, наверное, — тушевался я, отворачиваясь. — Только надо мной висит меч секретки. Ты уж прости, родная, только знаешь, видимо, эта стена, между нами, надолго. — Тут я улыбался, брал ее за руку и задушевно шептал: — Но это не касается наших личных отношений. Мы с тобой близки как никогда. Именно совместные операции по спасению родных сблизили нас. Спаяли, говоря высоким штилем.
Вика сидела отвернувшись, но по щеке нет-нет, да пробегала улыбка. Так, еще чуть-чуть, еще одна точная фраза и она повернется и засмеется.
— Не обижайся, пожалуйста, — шептал я, поглаживая плечико, она капризно выдергивала весьма загорелую часть тела. — И когда только успела так загореть-то! Пока я на северах просиживал в пыльных кабинетах? И мечтал о тебе…
— Правда, что ли? — повернула она улыбающееся лицо, кстати тоже загорелое.
— Истинная! — Складывал я ладони в умоляющем жесте индийских влюбленных из болливудских мелодрам. — Иначе чтобы я здесь делал. С тобой. Такой надутой, как мышь лабораторная. Такой капризной девчонкой… Когда стоит мне протянуть руку, как на нее сядет целая стая птичек.
— Эй-эй-эй, каких еще птичек? — Улыбалась она уже во все тридцать два зубика, ровных и белых. Надо будет поинтересоваться, где такие делают, а то я совсем за делами запустил себя. — Вот ужо я им крылышки-то повыдергиваю!
— Слушай, любимая, может тебе охладиться? Давай искупаемся, наконец!
— Нет-нет-нет! — заскулила она, поглядывая на воду, как на врага.
— Что, так и будешь беречь себя?
— Да, товарищ Юра, берегу себя для Родины! Я еще нужна моей стране!
— Ух ты, какая патриотичка! Уважаю. А не чли ли в Писании, кто будет беречь себя, тот погубит, а кто жалеть себя не станет, тот и победит! Ладно, пойду, окунусь.
Я решительно обнажился, заметив краем глаза предательскую «гусиную кожу» на руках, и с разбегу бросился в воду. Заскользил животом по донным камням, отчаянно размахивая руками, взбивая ногами пену. Ожог от холода прошел, я остановился и оглянулся под водой. Вода была прозрачной и приятной. Водоросли плавно покачивались в такт мелкой волне. Рыбки деловито посверкивали серебристыми боками. На солнечном пятне грелся крошечный краб. Висела у поверхности воды крупная желеобразная медуза, выпустив из-под капюшона ядовитые жгучие нити. Солнечные лучи пронзали зеленоватую толщу, рисуя на камнях и песке причудливые неоновые узоры. Запас кислорода в легких закончился, я всплыл на поверхность, жадно глотнул воздуха и широкими гребками добрался до пенистой кромки воды, встал на ноги и, громко хрустя галькой, добрел до нашего становища. Вика лежала, отвернувшись, разглядывала пустую набережную и шаловливо покачивала кроссовками.
— Ты что же, не пожелала стать свидетелем моего подвига? — удивился я.
— Я лучше по видику фильм ужасов посмотрю — и то меньше страха.
— Какой там страх! Один восторг! И никакого холода. А там, на глубине — такой покой, такая тишина! Нет, капризница, ты что-то постоянно теряешь. И это неправильно. А может тебя окунуть в воду, прямо в одежде? Ну, поорешь малость, повизжишь, ну подумаешь, мокрой курицей домой пойдешь — зато будет о чем вспомнить, о чем детям рассказать.
— Не хочу, не буду, — пробубнила Вика, по-прежнему улыбаясь. — Пойдем в кафе, тебе надо согреться, горячего кофию испить, а то никаких детей от тебя не дождешься.
— Знаешь, что мне в голову пришло, — прошепелявил я с набитым ртом, проглатывая огромный чебурек с горячим кофе в ближайшем кафе. — Там на глубине, там в тишине и покое…
— Неужели в такой холодрыге что-то может в голову прийти!
— Да не было холода, что ты выдумываешь. Я же говорю: тишина и покой. — Поводил рукой, изображая плавную волну. — Значит так, слушай внимательно, чтобы записать в семейную летопись и в старости прочесть детям на годовщину семейной драмы.
— Слушаю, слушаю, — пробурчала Вика, — только прожуй чебурек сначала. И как ты их ешь, о них же зубы сломать можно.
— Можно, конечно, если здорово постараться, а можно есть и получать удовольствие. А насчет зубов мы еще поговорим. Ты просто обязана сдать своего стоматолога. Мне уже пора заняться зубами мудрости, а то совсем замудрею. А то ведь вернемся к работе, и снова-здорово, тащи, верблюд, тюки на горбах, пока не надорвешься.
— Это деда про караван тебе наговорил?
— Ну да, кто же еще! А верблюд в этой постановке, простите, я. Да я не против. Нам только давай, если, конечно, на благо Родины.
Мы вернулись к воде, сели спина к спине, чтобы согреть друг друга, чтобы слышать биение сердец.
— Не увиливай, говори! — прозвучало сквозь грудную клетку. — Что в семейную летопись записать?
— Так вот. Каждая нормальная семья проживает череду критических лет, это обычно три-пять-семь. Большинство пар именно в эти годы совместного проживания не выдерживает напряжения и разводятся. Мы с тобой переживаем наши кризисные моменты еще до заключения брака, в период бросковых испытаний, выражаясь по-военному. И смотри сама — мы вместе. Видишь, это ты, а это я — мы рядом на этом клочке суши, в этой огромной вселенной с многомиллиардным населением.
— Пока всё правильно, — кивнула она, слегка ударив лопаткой по моему позвоночнику. — Так ты предлагаешь, как говорят в голливудских мелодрамах, перейти на новый уровень отношений?
— Вроде того! Только в голове начинает крутиться сюжет из «Ромео и Джульетта», когда они прежде всего венчаются, а уж после…
— Ты предлагаешь венчаться? Прямо здесь?
— Почему бы и нет? Как вариант, вполне подходит. По-моему.
— И по-моему…
— Тогда встаем, едем в ЗАГС, а после — в церковь!
— Встаем и едем, — прогудела она грудной клеткой мне в спину, даже не пытаясь подняться.
Поначалу-то я пытался удивиться и даже возмутиться вопиющим бездействием подруги, пока не услышал противный зуммер телефона, который обязан носить повсюду. Я крутанулся, глянул на Вику, безмятежно рассматривающую вершины гор в облаках, и понял: как всегда, в нашу жизнь вмешивается рок, непреодолимое препятствие — и Вика это предвидела.
— Юра, вы сейчас вместе? — раздался хрипловатый голос Генерала. — Включи громкую связь. Вы должны решить это вместе с Викторией. — Я включил динамик. — Дело в следующем: Артур просится на волю, говорит, что его на зоне сильно прессуют, а могут и порешить сгоряча. Ну, не любят в местах заключения мажоров!
— Этого следовало ожидать, — сказал я, — не так ли?
Виктория полоснула меня по лицу ненавидящим взором почерневших глаз. Ладонь девушки, лишь с полчаса назад ласкавшая мою руку, жестко вцепилась в запястье — и меня в тот миг заполнила черная ревность.
— Как решите, так и поступим, — сказал генерал.
— Отпускайте, — проскрипел я, — если, конечно, это возможно. — Захват девичей ручки ослабел, тьма в душе сгустилась.
— Уже отпустил, — сознался генерал. — Более того, они уже где-то рядом с вами.
— Кто «они»? — спросил я.
— Артур и твой сосед Иван Павлович — у него там в ваших краях домик, он туда нашего мажора и поселит, для реабилитации. А заодно вы там помиритесь. Будем надеяться, парень изменится и после испытаний и вашего прощения станет хорошим человеком. Всё, удачи!
— Юра, Вика! — раздался крик в наступившей гробовой тишине. С набережной махал рукой Иван, рядом с ним похудевший, посеревший Артур стоял, опустив повинную голову. Вика вскочила, хлопнула меня по плечу.
— Спасибо тебе, Юра, — воскликнула она. — Ты не представляешь, как меня это всё угнетало. Это же мальчик из детства, из прошлой жизни.
Пока Вика трясла безвольно опущенные костлявые плечи Артура, я вцепился клещом в руку Ивана и потащил его в сторону. Меня разрывала изнутри черная туча с молниями, я готов был растерзать всех этих людей. Мне было плохо, стыдно и гневно.
— Ну что, успокоился? — спросил Иван, когда «мальчик из детства» с девочкой оттуда же скрылись из глаз.
— Нет! Откуда вы только взялись! — просипел я. — Так всё хорошо было. Мы уже решились венчаться…
— Ну, во-первых, такие судьбоносные решения с бухты-барахты не принимают. — Загибал он пальцы на левой руке. — Во-вторых, меня послали, я должен продержаться. А в-третьих, считай, что вы спасли жизнь, хоть и паршивому, но человеку.
— И заодно разрушил свой брак.
— Помнишь, наш разговор у отца Иоанна? Я тебе сказал тогда, что если будет угодно Господу, Он может и брак разрушить, и в монахи тебя постричь…
— Ой, уйди ты с глаз долой! — возмутился я. — Я семью хочу, детей! Я люблю эту сумасшедшую девчонку!
— Хорошему ничего не будет, а плохого не жалко, — философски изрек Иван. — Да что ты так разволновался! Ну, поболтают мальчик с девочкой — и разойдутся как в море корабли. Артур теперь знает, что с ним могут сделать, если сделает что-то не так. Ты бы видел, каким он вышел из ворот тюремных — тень, а не человек. Даже у меня сердце сжалось.
Иван тряхнул меня, крепко сжал руками плечи, громко сказал:
— Значит так, сейчас сгоняем на гору, там в домике у меня пара комплектов для дайвинга. Мы с тобой занырнем и поплаваем на глубине. Там ты точно успокоишься.
Пока Иван вместе со мной совершал свои плановые манипуляции, у меня перед глазами реяли противные картины пошлого содержания. Я знал, кто навевает эту мерзость, даже слышал смех за левым плечом, но ничего поделать с собой не мог. Меня трясло от ревности и злобы.
Наконец мы облачились в черные прорезиненные гидрокостюмы, ласты, маски, трубки — и поплыли на глубину. Темнота под нами сгущалась. Но Иван был прав — медленное кружение рыб, покачивание водорослей, тишина и покой несколько остудили мое душевное волнение. И все же на берег я вернулся по-прежнему мрачным. Глубинная терапия не помогла. Иван сложил обмундирование в багажник и предложил «план Б».
Мы сидели за столиком пустого кафе, в самом темном углу, перед нами мгновенно вырос типовой набор «южная ночь»: коньяк, вино, цыпленок-табака, помидоры с перцем, виноград.
— Юра, ты хоть закусывай, что ты как с цепи сорвался — надо же, в одиночку коньяк выдул. Давай, давай, поешь…
— Да не берет меня твой коньяк, и еда в горло не лезет. Ладно, давай сменим тему. Слушай, Иван Павлович, а что за домик у тебя? И откуда? И почему в таком неудобном месте, на склоне горы.
— Как-то раз бродил в этих краях, забрался на гору, хотел заглянуть за перевал — что там? Оказалась долина, застроенная коттеджами. Стал спускаться и набрел на лагерь хиппи. Они меня очень радушно встретили. Усадили у костра, накормили бобовой похлебкой. Я понял, что с провизией у них не густо, ну, и дал им немного денег. Они еще больше обрадовались и предложили пожить в домике. Помню, забрался на второй этаж, вышел на балкончик, глянул оттуда на море — и обомлел. Море с высоты выглядело огромным, небо над морем — бездонным. В голове сразу мысли о высоком появились. Словом, узнал кто из хиппарей хозяин, купил у него бунгало, оформил документы. И всем хорошо — у меня домик, у них деньги. К тому же я там появлялся не так часто, их не выгонял. Зато на балконе всегда получал вдохновение, начинал новые книги, на закате там Иисусова молитва сама собой лилась. Ну вот так всё и вышло, можно сказать не по моей воле, а по воле Пославшего меня. Ну, ладно, Юра, давай вернемся в домик, пора на покой.
Очнулся среди ночи от холода. На соседнем топчане храпел как ни в чем не бывало Иван. Виктории с Артуром в домике не было — накатила ревность. Меня тошнило, мутило, всё раздражало. Вышел из домика, глянул на звезды, сел на теплый камень и прислушался к себе. Нет, не было там внутри покоя, не было радости прощения, мутный вязкий мрак плескался где-то у горла. Я сполз на колени, стал класть поклоны, много поклонов, до рези в голенях, до тянущей боли в спине, до головокружения. Выл мытаревым воем, как пёс, избитый хозяйским сапогом. Рухнул на спину, залюбовался круговертью звезд на черном небе. От земли исходил теплый запах тлеющих листьев, вянущих цветов, прокисшего кизила. В полной тишине далеко внизу шипело волной, скрипело прибрежной галькой остывающее море, готовое сорваться в новый осенний шторм. Ну что ж, пусть сильнее грянет буря!
…И тут на мой пылающий лоб опустилась теплая ладошка. На вздымающуюся грудь опустилась легкая девичья головка. Раздался шепот, похожий на песню, на детский беспомощный плач, на шорох звезд на спокойном небе. Я не расслышал ни слова, и понимал всё. Я ненавидел свою черную злобу, любил внезапную нежность, злоба таяла, утекала в землю, нежность заполняла освободившуюся полость в груди. Словно огненная стена окружила нас, растянувшихся на теплой земле на толстом ковре из сухих листьев, прозрачное безвидное пламя спустилось с небес, опалило, согрело, пронзило светом, подхватило и унесло высоко-высоко…
Наутро мы с Викой вернулись в гостиницу, а Иван поселил у себя в домике Артура и взялся его воспитывать. Как сказал он позже, Артур со всем соглашался, был тихим и послушным, но в глубине зрачков тлела смертельная обида, которая когда-нибудь может вспыхнуть и наделать немало бед. Особенно учитывая, что идти в храм на исповедь он наотрез отказался. Поэтому Иван через три дня отправил его домой, под генеральский надзор.

Мы же с Викой словно обрели нечто незыблемое. То ли бескрайнее море, то ли горы, то ли буйная вечнозеленая растительность были тому причиной. А может наше прощение подленького мажорчика, её — по-женски органичного, моё — через ревность и мучения, но все-таки случившегося. Да еще во время той печальной ночи, когда я упивался черным гневом, на море случился шторм. Утром же, утром примирения, когда мы погрузились в океан вселенской нежности, спустились по каменистой тропке вниз — а тут!.. Море успокоилось, наступил полный штиль, солнце излило на озябшую землю жаркий свет. На листьях деревьев, на каждом цветочке, на прибрежном камешке, ни лицах людей — заиграли солнечные блики, запрыгали солнечные зайчики. На примирение и прощение человеческое природа ответила сияющей благодарностью.
Мы с Викой будто растворились в природе. Наши телесные оболочки стали прозрачными для проникновения великих стихий. Море приветствовало нас мириадами золотистых блесток, горы в синей дымке успокаивали вековым покоем, пальмы и цветы окружали ароматом и птичьим щебетанием; сбежавшие из домашней тени дети прыгали, кричали и смеялись; старики улыбались из-за стихийных лотков с персиками и виноградом — и над всем этим праздником нежданного тепла, вернувшегося лета — синим пологом покрывало нас пронзительно синее небо и сыпало, пронизывало, опаляло беспечное солнце.
Мы говорили, говорили, неважно, о чем, передавая словами, вибрациями голоса, улыбками, сиянием глаз — самое главное: мы любим, и мы любимы! Это великое чувство из наших грохочущих сердец выплеснулось наружу и разлилось, и осияло всех-всех: и прыгающих визжащих детей, и кротко улыбающихся стариков, и собак с кошками, растянувшихся там и сям на теплом асфальте, на травке газонов; и каждый цветок на огромных кустах, и высокие лохматые пальмы, кивающие нам растрепанными лаковыми листьями; и проголодавшихся чаек, горлиц и ястребов; и темноликих торговцев шашлыками, домашним вином и огромными помидорами с перцем…

Мы чувствовали себя выздоровевшими, вышедшими только что из больницы. Мы обнаружили вокруг себя практически незнакомые формы жизни. Набрали путеводителей, справочников туриста и принялись жадно их изучать.
Начали с растений. Мы бродили по Дендрарию, по санаториям, по диким уголкам побережья с книжками в руках и каждый раз, узнавая новый цветок, дерево, куст, радовались как первоклашки на первом году обучения. Вот перед каменным домом, похожим на старинный замок, нас обдали тонким ароматом белые и желтоватые пучки на зеленых ветках, спрятанных среди густой листвы — это османтусы. Китайское растение семейства маслиновых, прочла Вика в книжке с цветным фото. Перед стеной из щербатого песчаника огромным канделябром высится соцветие белых колокольчиков. Вика полистала книжку, нашла фото с описанием и доложила: Юкка — древовидное вечнозеленое растение агавовых семейства спаржевых из Мексики.
А вот деревце, увешанное желтыми круглыми плодами — оказалось гинкго, в переводе с японского означает «серебряный абрикос». Недалеко — кустарник с сиренево-желтыми цветами лантана. А чуть дальше среди вытянутых листьев белеют аляповатые цветы японской мушмулы, пахнущие миндалём. Я пробовал ярко-желтые плоды как-то в начале лета, они кисло-сладкие с округлыми косточками внутри. Издалека светит алым абутилон или «китайский фонарик», а вот странные изогнутые розовые плодоножки конфетного дерева — говении сладкой. А вот ярко-желтые и красные гроздья похожей на облепиху пираканты и примерно такого же обильного, только лилового красивоплодника. А вот — нечто монументальное и библейское — кедр ливанский, за которым царь Соломон снаряжал экспедиции, чтобы из его ароматной древесины строить свой храм.
На волне взрывного интереса к райской природе тропиков нас потянуло к волне морской. Мы обошли становища рыбаков, подводных охотников, дайверов. Разузнали какая рыба водится под сверкающей поверхностью моря. И здесь нас ожидали открытия — оказывается, по завершению курортного сезона, к безлюдным берегам из глубины приплывают подкрепиться стаи крупной рыбы. На гальке у самой кромке воды вытянулся серебряными иглами сарган, длиной под метр. Стремительный «дизайн» рыбы, напоминающей змею, иглу или угря, выдавал хищность натуры и высокую скорость передвижения.
— Это что, оттуда? — визжала Вика, показывая пальцем на море.
— А откуда же? Не из магазина же, — степенно пояснял рыбак. — Если будете ловить, советую обольщать королевской креветкой или куриной грудкой.
В только что пришвартованной лодке бородатый лысый рыбак поднял над бортом сеть с полусотней ставрид, а потом еще единственную рыбину с полметра и с гордостью произнес:
— А это мерланг или серебристый хек. — Наклонил ведро с серебристой добычей помельче и произнес: — Барабуля, рыба гурманов, царская рыбка! — Потом из другого ведра достал пару серебристых рыбешек. — А это черноморская пиранья — луфарь. Самая опасная рыба, которая в одно касание срезает леску любой толщины и ставриду сжирает за один кус.
— Дамочка, да вы сюда посмотрите, — позвал Вику следующий морской охотник, поднимая со дна лодки плоскую круглую рыбину, похожую на камбалу. — Скат! Местные называют «кот». Видите шип на хвосте? Он ядовитый. Вот показал вам и сейчас отрублю. — Поднял очередного уродца в шипах наружу. — Морской ёрш! Видите, как надулся!
— Да что ты своими дикобразами дамочку пугаешь! — возмутился из соседней лодки дочерна загорелый волосатый мужчина в сомбреро. — Вот, девочка, погляди на эту красоту. Это пеленгас. Его завезли из Японского моря в семидесятых, и он очень хорошо прижился. А это — кефаль. Помните, «шаланды полные кефали в Одессу Костя приводил, и все биндюжники вставали, когда в пивную он входил. Синеет море за бульваром, Каштан над городом цветёт…»
— Во распелся! Ты что, Испания, уже принял на грудь? Нас не дождался? — вскрикнул бородач с пирса.
— Да нет, это я в обществе красивой интеллигентной дамы захмелел!
— Слышишь, Юра? — толкнула меня в бок Виктория. — Народ зря не скажет! Слушай и запоминай. — Потом тряхнула головой и выпалила: — Всё! Я готова! Давай сплаваем на глубину. Где там у вас костюмы для дайвинга?
И вот мы, облаченные в черные прорезиненные костюмы, в длинных ластах на ногах в масках с трубками, да еще в свинцовых поясах, спиной вперед заходим в воду. На берегу остался Иван Павлович с джипом. Он с полчаса давал нам инструкции, как нырять без акваланга. Мы отплыли метров за семьдесят от берега, вдохнули поглубже и медленно погрузились на дно. Остановились, прокачали уши и только после этого, взявшись за руки, закружились на месте. Тишина обуяла нас и успокоила. Над нами беззвучно плескалась ртутная мягкая волна, под нами колыхались бурые водоросли. Толща воды пронзалась косыми лучами солнца. Между кустов бурой растительности на дне появились вкрапления ярко-зеленой травки, каменистых рифов и песчаных полянок. Вокруг нас беззаботно кружились стайки хамсы, промелькнул десяток ставридок. Слева-внизу из темной впадины поднималась обросшая ракушками и короткими кустиками водорослей скала с пещерой. Из черного зева медленно выплыла крупная рыбина, показавшаяся нам монстром. Вика вцепилась мне в плечо и потащила наверх. На поверхности, мотая головой и прыская радужным фонтаном, она вскричала:
— Акула!
— Нет, трусишка, всего-то крупный пеленгас. Разве не слышала, что говорил Иван? Под водой геометрия предметов меняется. Метровый пеленгас кажется трехметровой тигровой акулой. Да и вооружен я, на всякий случай.
— Чем это?
— Да вот чем! — Отстегнул я подводный пистолет и поднял над водой. — С глушителем, между прочим, антидиверсионное спецсредство. Так что давай, вернемся на глубину и подстрелим испугавшего нашу маленькую девочку японского шпиона.
— Н-н-н-у-у, ладно, — стуча зубами, произнесла Вика и вдруг громко запела: — Нам бы, нам бы, нам бы — всем на дно!
— Хулиганка, — сухо констатировал я и приступил к погружению.
На берег выбрались мы, качаясь, запинаясь, держась за руки. На моем поясе болтался спец-пистолет с одной стороны и пеленгас из отряда кефалевых — с другой. Нас, очень усталых, в дружеские объятия принял заботливый Иван, помог снять комбинезоны, вытер, высушил, завернул в одеяла и усадил в старенький джип «виллис» времен Великой отечественной войны.
Закончился вечер, полный открытий и приключений, на веранде горного домика Ивана. Пока мы с Викой приводили себя в порядок, хозяин испек в фольге на углях рыбину, нарезал помидоры с красным луком и кинзой, нацедил из бочонка домашнего вина из алычи. До глубокой ночи мы сидели под звездами, слушали трещание цикад, всхлипы невидимой горлицы и далекий плач шакала. Вокруг нас зелеными вспышками по кругу курсировали светлячки, а под горой едва слышно перекатывало береговую гальку пенистой волной «самое синее в мире, Черное море моё, Черное море моё». То Иван, то я, а то вдруг и Вика замолкали, перебирая четки — на самом деле, как говорил Иван, Иисусова молитва благодарности сама собой вскипала в груди и совершала таинственный круг. Редко бывает в нашей суетливой жизни так хорошо, как хорошо было в тот вечер нам. И в ту ночь.

5
— Какой у тебя необычный балкон, — сказал я во время экскурсии по московскому дому Ивана Павловича. — Здесь чувствуется женская рука. Зеленый газон на полу, оранжевые стекла, бирюзовое «небо» на потолке. Всюду цветы. Ну и стол с лампой, кресло на роликах. Ты женат?
— М-м-м-можно сказать и так. — Улыбнулся он печально. — Ты читал мою книгу? Ту, которую я дал на юге.
— Да, — кивнул я медленно, — именно поэтому хотел поговорить о ней, о тебе, о них. Сознайся, ты подобно живописцу на пленэре, писал с натуры? …Несмотря на невероятность описанных событий.
— Тебя ведь тоже предупреждали в академии, да и раньше, в школе, что писать и говорить можно только правду. Это касается твоих аналитических отчетов, сочинений, дипломов, ну и моих книг, так же. Если мы исследуем реальную жизнь, то подключать сюда воображение, или даже ложь, — это смерти подобно. Мы же помним слова Спасителя о том, что отец лжи есть враг человеческий. Так что — да — «писал с натуры».
— Тогда прошу объяснить, почему в твоих духовных книгах так много женщин? Почему отношения с ними трудно назвать каноническими, а скорей уж они — блудные?
— Если ты читал Библию, писания святых отцов, наблюдал церковную жизнь изнутри — наверняка заметил, что интерполовые отношения пронизывают нашу судьбинушку с первого года до последнего. На протяжение тысяч лет. Кстати, и у тебя, Юра, был печальный опыт падений. Рассказывали мне твои друзья, как вы проводили досуг на халтурах, да и здесь, во дворе. Там у вас было всё — и драки, и водка, и табачок южный, и девицы невысокого морального уровня.
— Ты что же, Иван Павлович, следил за мной? Досье на меня собирал?
— А как же! Потому Господь и поручил мне писать летопись наших дней, что я вместе со всеми варюсь в адском котле земной жизни. Подобно тебе, и мне, убогому, даются необходимые знания об окружающих людях, событиях — и в комплекте с этим, понимание сути вещей. У нас с тобой одна задача — узнавать, изучать, анализировать, чтобы понять смысл и проэкстраполировать дальнейшие события — у тебя в виде «тайных советов», у меня — пророчеств, если хочешь. Ну ладно, об этом говорить можно сутки напролет, еще наговоримся. Напомню о твоем вопросе про жену. Думаю, тебе это интересно еще и потому, что сам не в ладах с невестой. Вроде пытаетесь быть вместе, а вас раздирает в разные стороны.
— Вроде того, — понуро согласился я. — И все-таки, без оглядки на меня, расскажи о своей женщине, о ваших непростых отношениях. А я буду слушать и прилагать к себе.
— Тогда вот тебе кофе. — Иван принес из кухни на балкон и поставил поднос на столик. — Усаживайся поудобней в кресло, а я буду сидеть, вставать, ходить — не обращай внимания.
Иван Павлович сел напротив, задумался, и я впервые рассмотрел его подробно. Лет ему было от тридцати до сорока семи, рост около 180, под свитером наметился живот, волосы короткие с проседью, лицо обычное, без особых примет. Руки длинные, гибкие, пальцы чуткие, привычные как стрельбе, так и клавиатуре, вены привычны к физическим нагрузкам. Выражение лица переменчиво, серые глаза спокойные, взгляд пронзительный. Говорит обычно с легкой иронией, хрипловатым баритоном, иногда на полуслове затихает — видимо, молится про себя. Это и мне знакомо, это школа нашего старца.
— Значит так, — решительно начал рассказ Иван, — познакомились мы со Светой еще в детском саду. Таких девочек называют обычно «пацанками» — играла с мальчишками в футбол, в войнушку, лазала вместе с нами по деревьям и даже иногда вступала в драку, кулачки у нее всегда были крепкие, как влепит, мало не покажется. Но при этом училась на отлично, занималась спортом, была романтичной, писала стихи, могла часами сидеть на крыше или на краю обрыва и задумчиво смотреть вдаль. В такие моменты и я присаживался рядом, и мы начинали мечтать, фантазировать, словом душевно сближаться. А однажды на праздник в начальных классах мы с ней танцевали! Она разрумянилась, ее белое платье летало, как крылья, голос звенел, голубые глаза сияли — я залюбовался подругой и… выпалил: «Я тебя люблю!» Света посмотрела на меня как-то необычно, смутилась, а потом шаловливо сказала: «Подумаешь, Ромео! Я тоже тебя люблю!» Так мы стали влюбленными, и так это продолжается до сих пор. Когда подросли, у Светы случился роман со старшеклассником — он был красивым, спортивным парнем, любимцем девчонок. Она ко мне охладела, я обиделся, взревновал и в отместку стал гулять с девочкой из нашего класса, которая смотрела на меня во время уроков и вздыхала — ну, ясно, влюбилась. И тут узнал я про себя не очень приятную новость — никто из девочек Свету заменить не может. Я почувствовал себя прикованным к ней невидимой цепью. Ну всё, думал, это и есть настоящая любовь.
— Ты почувствовал себя несчастным, одиноким, преданным? — спросил я о своём, насущном.
— Поначалу да! Но однажды подошел ко мне друг — его уже нет в живых — и предложил записаться в секцию бокса. Нам тогда исполнилось по четырнадцати, и уже можно было. Ну во-первых, нагрузки были такими, что всю дурь из головы вышибло. Учиться тоже приходилось только на четверки-пятерки, а то из секции выставят. Во-вторых, через полгода я заметил, что старшеклассник от моей Светы отвернулся, а она по-прежнему за ним бегает. В-третьих, нас научили неплохо драться. И вот на вечере танцев в школе Света приглашает воздыхателя на белый танец, а он ей грубо отказывает и смеется на весь зал. Света увидела меня, бросилась на грудь и заплакала. Я как мог ее успокоил, а сам подошел к парню, увел его за руку во двор и — увы, да — избил. Свету я тогда вернул, она снова стала со мной дружить, но ее первую измену забыть не мог. А потом была вторая измена, третья — и так далее.
— А ты? Неужто не воспользовался народным средством: «Чтобы забыть прежнюю любовь, нужно завести новую»?
— Пытался, но не смог. Нет, девушки, конечно, случались, и не раз. Но как до интима доходило — передо мной лицо Светы появлялось — и всё, «любовь ушла, завяли помадоры»!
— Видимо, это настоящее! — прошептал я, снова подумав о Виктории. — Трагедия…
— Ну, если честно, то трагедия в моей ситуации пополам со счастьем.
— Это как?
— Она же каждый раз после очередного фиаско ко мне приходила, рыдала у меня на груди, как тогда в школе. И даже иногда, переступив через гордость, признавалась, что я у нее один такой верный, что она только меня любит. А однажды, когда «перебесится» обязательно ко мне вернется и уже навсегда.
— Какой-то циничный эгоизм получается, тебе не кажется? Или душевный мазохизм…
— Называй как хочешь, только наша больная любовь есть, до сих пор жива и, надеюсь еще «из искры возгорится пламя».
Иван вскочил, заходил туда-сюда по комнате, вернулся на балкон, присел на край стола и выпалил:
— И тут, как говорится, не было счастья, да несчастье помогло. Загорелся я написать книгу. Показал ее друзьям, священнику — оценили неплохо. Потом сходу вторую написал, потом третью… Издали книги у нас, потом за рубежом, а потом по совету опытного товарища и в интернете разместил. Слава прокатилась — вперемежку с завистью и замалчиванием, в общем все как у путёвых. И тут, в один солнечный день с газетой и книжкой в руках прибежала ко мне Света и как закричит: «Что же ты меня такой идиоткой изобразил! Как тебе не стыдно?» Я говорю, очень даже симпатичной идиоткой, между прочим. И зачитал ей три отрывка, где она — просто супер-вамп, вся в цветах и бриллиантах. У нее было как-то увлечение богатеньким ювелиром и дизайнером одежды, одновременно. «Всё равно я себе там не нравлюсь!» Тогда я говорю, а с чего ты взяла, что я о тебе писал? Имя другое, возраст нежнее, рост выше, ноги длиннее, номер не первый, а третий — и декольте типа «сэрцэ во двор». Единственное, что тебя делает похожей на книжную Лену, это быстрая смена партнеров, но это сейчас такая всеобщая женская беда. Так что… Света опять разрыдалась, опять мне на грудь упала и в который раз призналась, что я у нее один, а все остальные — так, для жизненного опыта. А как успокоилась, умылась, села вот тут, на твое место и предложила отныне писать главную героиню с нее, а уж она постарается соответствовать высоким идеалам, так сказать и всё такое.
— Но ведь тебе запретили описывать конкретных людей, — напомнил я.
— А я не описываю конкретно Свету. Я, кстати, ей это объяснил. Но стремление стать лучше и соответствовать идеалам беллетристики, этого я никак не мог запретить.
— И чем у вас всё закончилось?
— Не закончилось, а продолжается, но уже совсем на другом уровне. Мы уже дважды женились и разводились, и еще не поженились в третий раз, она еще иногда по привычке погуливает, но после очередного фиаско прибегает, кается, плачет, просит простить и об этом в книге не упоминать. Я ей предлагаю сюжеты, которая она должна прожить, разумеется, со мной. Она пытается, старается, но срывы пока случаются.
— А ты к старцу ее не пробовал привезти?
— А как же, возил и не раз. И, знаешь, старец ее всегда принимает по-доброму, ласково, без осуждения. А Света просто стелется перед ним, как травка, так искренно кается, рыдает, бьет себя кулачком в грудь… Но возвращается домой и… Помнишь, как там у Блаженного Августина в его «Исповеди»: «Боже, сделай меня святым, но только не сейчас!»
— А ведь на самом деле, случай интересный! — признался я. — Спасибо тебе, что рассказал. Сколько тут выводов разных напрашивается! Ведь, по сути, в каждом из нас живут эти страсти. Живут, гадят нам, а мы просто не способны с ними расстаться, или не хотим. Ты, Иван, давай, дорогой, пиши дальше — это очень интересно любому человеку, ставшему на путь Света, идущему по пути Светы. Но, знаешь, ты прав — у тебя в жизни и трагедия и счастье рядом идут, так что одного у тебя не будет никогда — это скуки! С такими не соскучишься. Такие ближние нас всегда держат в тонусе, чтобы не обленились, чтобы не утонули в мещанском болоте.
— А хочешь я тебе еще вывод подарю «безвозмездно, то есть даром»! Тебе, Юра, не приходилось наблюдать одну странную тенденцию? Даже святым, даже праведникам Господь попускает пасть, согрешить так, чтобы об этом все узнали. А для чего?
— Как для чего! Чтобы не загордились.
— Вот именно! Самая беспощадная война на земле идет именно за смирение, как единственное оружие против зла, против гордыни, тщеславия. Может потому наш старец с такой отеческой любовью и относится к моей Светлане, что видит в ней современную Марию Египетскую. Ведь блудница она была знатная, а после многих лет борьбы со страстями, Мария стала святой покровительницей всемирного монашества! Ведь в каждом монастыре имеется храм Марии Египетской, и монахи каждый день ей молятся. А почему? Да потому, что блуд касается любого нормального человека — это всеобщая беда, и всеобщее поражение… очень хочется надеяться, что временное. И всем нам — для смирения. Чтобы никто себя праведником на считал.
— Ладно о всемирном, — кивнул я, — а теперь скажи, как мне жить и как терпеть женскую агрессивность?
— Как и раньше! — улыбнулся Иван, обнаруживая некомплект зубов во рту. — Ты уже весьма успешно это делаешь. И подобно монаху Зосиме, который кланялся и брал благословение у бывшей блудницы, — это мне у тебя учиться надо. Ты же целую семью из болота вытаскиваешь и собираешь в кучу. Так что благослови, отче!
— Ага, сейчас вот этим кофейником ка-а-а-ак благословлю! Для смирения.
— Давай лучше я свежего кофейку сварю, — невозмутимо сказал Иван. — А то кофейник пуст, а мне с тобой надо кое-о-чем поговорить.
Пока хозяин варил кофе, я рассматривал фотопортрет Светы. Красивая, смешливая, шаловливая, неувядающая красотка! Да, такая милая женщина взяла в плен сурового мужчину, и пленила на всю жизнь. Трагедия пополам со счастьем…
— Ну вот, выпей свежачка, Юра, — поставил он поднос, пахнущий кофе, на балконный столик, — а я тебе вот что скажу. Только не удивляйся. Мне в академии благословили написать исследовательскую работу по сериалам. Ты как, смотришь сериалы?
— Нет, конечно! — возмутился я. — Зачем мне эта тягомотина! Да и времени нет совсем.
— А вот зачем! — тряхнул головой оппонент. — Сейчас в сериалы перекочевала вся идеология, вся душевная и духовная жизнь человечества!
— Значит у твоего человечества совсем уже кровлю сносит! — констатировал я. — Там же сейчас главные герои — вампиры, зомби, бандиты, проститутки. Основная линия поведения — прыжки, гримасы, истерики, убийства. И самое печальное, что наши сериальщики у западных воруют всё это безобразие и пытаются пересадить на родную почву.
— Ага, значит, все-таки кое-что смотрел! Но видимо, не лучшие образцы продукции. А мне деваться все равно некуда, поэтому качаю и смотрю пачками. И вот, что заметил — да, много некондиции, много откровенной халтуры, но стали появляться и неплохие сериалы. Вот тебе коротенький список. — Протянул он мне листок. — При случае, пожалуйста, глянь и мне свое мнение выскажешь. Ладно?
— Обещать ничего не стану!
— Это понятно.
— И вряд ли найду время!
— И это понятно.
— Эх, зря не сбежал после первого кофейника!
— А вот и не зря! Ты откроешь для себя новую страницу ментальной жизни вселенной. Смотри: в сериалы сейчас направляют лучших сценаристов, режиссеров, актеров, финансовые потоки. Там началась новая война за души миллионов человеков, а нас там нет!
— Ну, это понятно, — согласился на этот раз я. — Ладно, пошел, пока ты мне еще один фронт не открыл.

6
— Для полноты картины вам с Борей нужно изучить так называемый бизнес.
— Нашей работы в армии, Илья Сергеевич, разве маловато будет?
— Маловато, — проворчал академик. — Военные для того и существуют, чтобы охранять труд мирных граждан. Вот и потрудитесь как обычные мирные предприниматели. Заодно на свадьбу заработаете, ведь у вас с другом всё к этому идет. На этот раз поддержки от нас не будет — для чистоты эксперимента, так сказать. Сферу деятельности выберите сами. Как заработаете, скажем, по десять миллионов условных единиц, можете от практики приступать к обычному анализу. Потом — вывод, текст диссертации и защита. Успехов!

«В начале славных дел», не сговариваясь, мы зашли в храм. Исповедались у отца Владимира, взяли благословение и сразу получили совет: «Вот, как раз пришел наш благотворитель, посоветуйтесь. Зовут Руслан».
Благодетель сел в углу, обозрел окрестности и опустил голову. Не хотелось отрывать человека от погружения в молитву, но мы все-таки подошли к нему. Не поднимая взора, он показал пальцем на скамью, мы с Борей присели и сами погрузились в немую молитву. Наконец, он поднял лицо, посмотрел на нас, едва заметно улыбнулся и произнес полушепотом:
— Зачем батюшка послал ко мне? Денег нужно?
— Совета, Руслан, только совета, — сказал я также тихо. — У нас с другом преддипломная практика. Нам дали задание организовать свой бизнес и заработать за три, четыре месяца двадцать миллионов условных.
— Скромненько, — улыбнулся саркастически он, — но со вкусом. Я свой первый миллион зарабатывал четыре года, а потерял во время кризиса за три дня. Но связи остались, наработки и схемы тоже, так что восстановился и продолжил, с Божией помощью. У меня такой принцип: зарабатывай сам и дай заработать другим, особенно если это братья духовные. Ну и, конечно, не забывать о благотворительности.
— А чтобы вы посоветовали нам, учитывая отсутствие начального капитала?
— Для начала скиньтесь с другом хотя бы по тысяче условных и откройте фирму. Вот визитка — это юристы, с которыми я работаю много лет. Одно название чего стоит: «Супер-Лекс» — от известного выражения «Lex superior derogat legi inferiori» («Высший по силе закон отменяет закон низший»)! У них есть зарегистрированные фирмы, только ваши данные в документы вписать и можно начинать. Если капитала нет, то запишите перечень дефицитных товаров, которые продаются на условиях предоплаты. Узнайте, что по какой цене имеется на складах, заключите договора на реализацию. Подберите логистов понадежней. Размещаете рекламу, много рекламы, предлагаете товар по цене на десять процентов ниже рыночной и — только успевай получать деньги, проплачивать на склад и отгружать. Если нет денег на офис, работайте первые дни дома за компьютером и на телефоне, выезжайте только на отгрузку с комплектом документов. Позже арендуете офис в приличном здании. Ну что еще, в качестве гаранта и юридической поддержки называйте наших юристов из «Супер-Лекса» — их знают все, авторитет у них международный. И попасть под их крыло — немалая удача.
— Спасибо за доверие и помощь!
— Обращайтесь. И не забывайте о благотворительности. Успехов!
Энергично, без промедления, но без суеты, мы с Борисом взялись за дело. Первым делом, как всегда, собрали оперативные сведения, выбрали самых надежных поставщиков и логистов, проверили их по всем базам силовиков. Борис оформил документы на фирму, заключил договора с поставщиками, сумел выйти на завод-производитель. Я подал рекламу, много рекламы, встретился с юристами на предмет безопасности, на всякий случай подключил Федора. О, этот парень делал хорошую карьеру! Стареющий генерал готовил его себе на замену, подбирал ему надежных проверенных бойцов, так что Федя решал все вопросы безопасности четко, законно и без проволочек. Нас с Борисом он обещал контролировать лично.
И вот наступил первый день нашего «так называемого бизнеса», прозвучал первый телефонный звонок, второй, десятый, сотый… Пришлось нанять секретаря, как ни странно, ею стала Дина с ее мелодичным голосом и ангельским терпением — таким доверяют сразу и навсегда. Работали они на квартире у Бори. Я сопровождал грузовики, отгружал товар, но заказов было так много, что мне тоже пришлось нанять помощников. Очень быстро на нашем счету появилась немалая сумма, из которой мы выплачивали зарплату, налоги, аренду офиса в центре города и соответствующих нашему статусу лимузинов. Разумеется, каждую неделю мы с Борисом подводили итоги, не забывая составлять аналитические отчеты, которые лягут в основу дипломной работы. «Для чистоты эксперимента» мы расширяли поле деятельности. Кроме торговли дефицитным товаром, организовали дочерние фирмы по строительству коттеджей на бросовых загородных землях, ремонту и продаже автомобилей, открыли сеть недорогих закусочных и спортивные залы.
Как только мы заработали сумму сакральную в один миллион, к нам со всех сторон потянулись руки вымогателей всех сортов. Нам звонили, к нам приходили в офис, даже домой — бандиты, коррумпированные «блюстители порядка», налоговая полиция, офицеры госбезопасности даже, мутные личности с бегающими глазками — и все, подобно Остапу на кавказской дороге: «Давай дэнги, дэнги давай!», а получив отказ, сразу начинались угрозы от «мы еще встретимся!» до «я тебя лично рэзать буду!» Некоторых «гасили» прямо в офисе, некоторых по выходе из дома забирали в черный автомобиль бойцы нашего Федора. Особо настойчивых и юридически грамотных отваживала служба безопасности нашей уважаемой юридической фирмы «Супер-Лекс», заботливо принявшей нас под крыло — за весьма немалую плату, но оно того стоило.
Итак, завершив квартальный отчет, очистив прибыль от необходимых выплат и налогов, мы обнаружили на счету фирмы двадцать шесть миллионов условных единиц — и решили остановиться. Перво-наперво, перечислили благотворительную помощь на банковский счет храма, не забыли альма-матер, то есть академию, продали фирму за символическую цену в один рубль Федору, а вот Руслан от поощрения отказался: «Вы же храму благо сотворили? А мне ничего не надо, но за благодарность спасибо!» Не забыли и себя, перечислив на личные счета по десять миллионов «на свадьбу».
По завершении «славных дел», мы с Борей сели за диплом. Сделав первые наброски, составленные из предварительных отчетов, приплюсовав военный отчет в сто семьдесят страниц, получили картину весьма печальную. Мы обнаружили в своих руках банальный «чемодан компромата», который имел у себя в сейфе любой уважающий себя руководитель. Чтобы из дипломной работы не получилось представление о возбуждении уголовного дела, мы обратились к таинственному человеку, который был руководителем группы дипломников и по совместительству полковником госбезопасности, замминистра, депутатом и тайным советником высшего руководства, тайного, разумеется. Суровый дядечка в шикарном костюме, прочитав наши первые наброски, не отразил на лице, высеченном из гранита, ни единой эмоции. Только сказал:
— Продолжайте в том же духе. В завершающей части работы ожидаю увидеть самые строгие выводы и рекомендации. — Потом со вздохом: — Теперь понимаете, сколько у нас работы. Сколько у нас врагов. Понимаете, почему вас готовят именно в тайные советники. Работайте, бойцы. С нами Бог, за нами страна.

7
С некоторых пор у меня родилась такая ассоциация. Знания, заложенные в мозг, хранятся на складе памяти, которым управляет офис. По мере необходимости я обращаюсь в офис, запрашиваю необходимую информацию и практически мгновенно получаю для практического применения. Нет необходимости обширные терабайты знаний постоянно хранить в офисе, перегружая его ограниченные возможности. Такого рода перегрузки заканчиваются фатально. С другой стороны, необходимую справку я могу получать по первому требованию и сразу. Вопрос: кто запрашивает и поставляет необходимый объем знаний? Ответ: тот, кто ставит задачу и сам же помогает ее решать. Кто-то называет его гений, талант, вдохновение, я называю: ангел мой. Как только верно обозначишь его, так начнешь к нему обращаться и получать помощь. Если действуешь по гордому самоволию с дурными намерениями, получишь ядовитую ложь от нечистого духа. Если получаешь задание у созидателя, если получаешь у духовного наставника смиренное благословение, помощь будет исходить от ангела Божьего, могучего, всеведущего, светлого. В таком случае предприятие увенчает гарантированный успех.
Как говорит наш старец, самым главным врагом моей жизни является гордыня ума. Случается она от превозношения ввиду огромного массива знаний, которые поместились в закрома памяти. Превозношение опьяняет, надувает человека солидностью, он уподобляется одновременно индюку, а в случае недовольства — и разъяренному кабану. Вот почему вместе с непрестанной покаянной молитвой в душе зреет потребность в самоуничижении. Это искусство придется изучать и совершенствовать всю жизнь, до последнего дыхания. Особая опасность исходит от необходимости выглядеть солидно и властно. Часто вспоминаю слова Виктории, сказанные в буфете академии при знакомстве. Видимо, сам ангел в тот миг надоумил ее. Не думаю, чтобы она размышляла на эту тему, просто в нужном месте, нужному человеку она сказала то, что станет со временем очень важным: уходит время икономии, наступает время самосокрытия.

Как и все остальные дела за последние годы, наше дипломирование происходило в ускоренном темпе. Практика, сдача экзаменов, написание дипломной работы, публикация статей в журналах под грифом «для служебного пользования» — все этапы были напрочь лишены «заорганизованности» и чиновничьих проволочек. Лично мне это нравилось, потому еще, что с каждым академическим днем всё глубже понимал одну истину — не знания, не корпение над бумагами и сбор данных, а познание воли Божией и исполнение её на уровне каждого человека — вот что главенствует в жизни страны.
Наконец, мы с Борисом предстали перед высочайшей комиссией. Наша дипломная работа разделена на две части — социологическую и военно-техническую. В президиуме восседали академики, генералы, ученые, военные. Руководитель нашего диплома сидел в окружении весьма интересных господ. Во время доклада, я бойко излагал положенную информацию, а мое внимание непрестанно притягивала эта троица в штатском, особенно один из них, что «одесную» полковника. Его взгляд пронизывал насквозь, слушал он, как и я докладывал, вполуха, вполсилы. Видимо, текст дипломной работы он изучил досконально заранее. Видимо, ему как и мне была интересна и притягательна личность, как объект дара Божиего.
В голове пульсировала неотступная мысль: а что, если это Сам? Тот, к кому все народы вселенной будут обращаться «your Majesty», кто в последние времена станет удерживать мир над пропастью вечной погибели. Люди Божии признают друг друга по свету, исходящему из души, лично меня сияние этого человека буквально ослепляло! Нет, это никак не мешало моему докладу, наоборот — во мне росло сакральное и явное ощущение, что мы с ним, мы со всеми этими строгими солидными учеными и военными, в настоящее время совершаем великое дело служения великому Царю всех царей, Свету светов, огромной Божественной Любви. Бог посреди нас! В те минуты, растянувшиеся на годы, и вместе с тем, спрессованные до миллисекунды вечности, выходили за пределы суетного восприятия — за горизонт, в прекрасную бесконечную вечность.
Напоследок, я посмотрел на него, он — на меня, и я передал слово Борису, которому досталась военно-техническая часть дипломной работы. Сел за стол, смущенно рассматривал кипу документов перед собой, а сам непрестанно чувствовал, как по-прежнему прожигает ослепительный свет, льющийся из глаз, из сердца, из души столь желанного незнакомца. И если на земле есть счастье, то вот оно — во мне, в нас, в том сакральном действе, в котором мы принимали непосредственное участие. Я воспринимал всё это, ни много ни мало, как акт творения будущего Святой Руси.
По завершении доклада Бориса, который вызвал одобрительный гул среди комиссии, нам вручали заранее заготовленные дипломы доктора наук, мне — социологических, Борису — технических наук. Академик по-стариковски прослезился, руководитель диплома улыбнулся, может быть, впервые за многие годы; зарубежные академики восклицали «perfectly!, wonderfull!, excellently!», а я вытирал правую ладонь платком и ждал момента, когда пожму руку незнакомцу. Наконец, дошла очередь до него. Он опять пронзил меня рентгеном глаз, крепко пожал мне руку и произнес едва слышно:
— Так держать, боец!
— Готов умереть… за наше общее дело! — прошептал я ошеломленно.
— Э, нет, живи! Скоро, уже скоро!.. — И отошел поздравлять Бориса.
Я же стоял остолопом и едва удерживал сердце, рвущееся из груди. Потом меня ударил по плечу Борис, потом обнимали академики, профессора, жали руку суровые военные… Потом посыпались поздравления друзей, родственников… А я снова и снова возвращался в те блаженные минуты, когда общался с человеком, который вскоре перевернет весь мир, причем именно так как нужно — с головы на ноги. Мне очень хотелось надеяться на то, что это был именно он. Да нет, не хотелось — я был точно уверен в том. Как там у Луки: «Не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил нам…»


ЧАСТЬ 4
1
Не успели мы с Викой ступить с трапа нашего игрушечного самолета Гольфстрим на бетон частного аэропорта Канн, как в метрах тридцати сначала увидели, потом услышали орущего и машущего руками молодого человека. Он тоже только что вышел из своего крошечного бизнес-джета Чессна.
— Привет, Коронатус! — кричал он. Подойдя ближе, пояснил: — Не удивляйтесь, я сидел в кабине пилота и услышал ваш позывной. А мне понравилось: не сокол там, или сапсан, а венценосный орел (на латыни, Stephanoaetus coronatus) — страшный зверюга, поднимает в воздух добычу весом в пять раз больше собственного.
— Прости, друг, мы знакомы? — спросил я.
Вика до сих пор не проснулась и вела себя соответствующе. Видимо воспользовавшись моим недоумением и ее апатией, парень схватил вялую ручку дамы и запечатлел «чмоки».
— Виктория, рад познакомиться, вы очаровательны, меня зовут Валера, — застрочил он скороговоркой.
Новобрачная выдернула руку из лап нахала, вытерла о штаны и буркнула «угу». В тот миг крошечный аэродром оглушил рев двигателя взлетающего самолета, я думал, Боинга, но то был лишь такой же примус как наш, только взлетал совсем рядом. Пытаясь перекрыть грохот он, улыбаясь, закричал, обращаясь ко мне:
— Вообще-то да, нас познакомили в лондонском Travellers Club, меня тогда пригласили по случаю принятия в члены клуба молодых миллионеров.
— Да, да, что-то припоминаю, — сознался я.
Во-первых, действительно знакомились, во-вторых, его ироничная физиономия мелькнула в русской версии журнала Форбс, ну а в-третьих, одним из наших заданий была встреча с новорусскими беглецами с целью возвращения их в комплекте с капиталами на милую родину. Когда генерал готовил нас к свадебному путешествию, он кроме прокладки маршрута под лихим названием «трансфер», не преминул загрузить нас своей традиционной «личной просьбой». Одним из пунктов программы фигурировала встреча с Валерой. Но как он сам-то вышел на нас?
— Всё просто, — пояснил Валера. — Как известно мы, «беглые холопы», вынуждены как-то обороняться, а единственное направление, откуда может прийти опасность — это Россия с её коррумпированной властью и вездесущими бандитами. Поэтому моя служба безопасности информирует о появлении на нашем горизонте русских, прибывающих на лимузинах или джетах. Вы, наверное, в «Карлтон»? Могу подвезти.
— Благодарю, у нас есть куда и на чём!
— Кто бы сомневался! До встречи, Юра, Вика! — махнул весьма подвижной рукой Валера и побежал в сторону стоянки автомобилей.
Наш Резидент-Отель оказался несколько в глубине, в километре от пляжа, зато в тихом уголке старого города. Даже море отсюда выглядело синим пятнышком, стиснутым малорослыми домами южной архитектуры. После свадебного переполоха, надоевшей суеты, хотелось попросту выспаться, хотя бы пару дней. Чем и занялись, едва успев бросить чемоданы на белый плиточный пол номера.
Еще одним заданием было посещение церкви Михаила Архангела. Там намечался раскол, одну из сторон которого поддерживал наш Патриарх. Мы должны передать лично в руки владыке послание и подарок. Да и где же еще отдохнуть душой, как не в храме.
Для нас был заказан кабриолет любимой марки Виктории. Вот он, белый Мерседес, зажатый между маломощными смешными собратьями, весь такой стремительный, с половиной тысяч лошадей под капотом, стоит себе и послушно ожидает хозяев. За руль напросилась новобрачная, я же сидел на «месте смертника», обвеваемый теплым ветерком и разглядывал окрестности. К сожалению для себя обнаружил вездесущую роскошь набережной Круазетт, мелькающие вывески роскошных бутиков, обилие тропической зелени, ухоженные пляжи с ласковой голубой волной и огромные потоки автомобилей, в основном, класса люкс. Нас с рычанием обгоняли ядовито-желтые Ламборджини, синие Мазератти, красные Порше с высокомерными мажорами за рулем, я видел, как вмиг проснувшаяся Вика, начинает вибрировать от желания вдавить железку акселератора в днище авто, я тихонько похлопывал по округлой коленке, шепча: «спокойно, милая, спокойно» — и водитель, смущенно улыбаясь, размякала. Проезжая мимо Дворца фестивалей, обнаружили рекламу знаменитого на весь мир кинофестиваля — и это многое объяснило.
Однако, мы едем по бульвару Александра Третьего. Здесь потише, народу гораздо меньше, вон и детишки в прохладной тени парка летают на качелях, с визгом съезжают с полированного языка горки. Среди французских «бьен!», «шарман!», «пасс, Жюли!», слышны вкрапления «ура!», «здорово!», «еще хочу!», «Машка, пусти!». Мимо нас проплывает «Театр Александр III», выглядывает из кустарника похожая на виллу олигарха «Гостиница Александр III» — на удивление маленькие, не соответствующие богатырским габаритам царя, а тут вывеска медицинского центра «Катя» — опять же что-то родное, доброе. Среди лавра, пальм и густой платановой листвы белеет часовня основательницы русского Александринского квартала Канна — Александры Скрипицыной — крошечный шедевр, с куполом и колоннами. Когда-то этот городок назывался Русской Францией, здесь всё строилось и наполнялось соотечественниками, в основном, конечно, знатью.
Наконец, вот она, красавица наша — церковь Михаила Архангела. Легкая, небесная, с голубыми луковками куполов, солнечным резным фасадом, парящим шатром колокольни на тонких колоннах. Выбрались из автомобиля, вдохнули сладкий аромат тропических цветов, расслышали стрекот цикад, жужжание пчел и робкие посвистывания птиц — в наступившей тишине нас укутал покой, словно блаженная вечность слетела с небес и коснулась ангельским крылом. Не хотелось двигаться, а только стоять, замерев, и проживать летящий, плывущий миг вечности. Однако, нужно идти и что-то делать… Ах, да, вручить петицию и патриарший дар.
Входим в светлые покои храма — здесь всё белое, просторное, выгнутое ввысь. А ведь, глядя снаружи не скажешь, какой тут простор, там вовне, всё храмовое пространство кажется небольшим, скромным. Подошли с Викой к порталу, обрамляющему царские врата, навстречу выходит молодой мужчина в стихаре, видимо чтец. Говорит, что владыка срочно улетел к американскому Патриарху, в храме он один. Что делать, звоню академику, спрашиваю можно ли отдать патриаршее послание чтецу. Вручаю пакет с сургучными печатями, он с поклоном и целованием принимает, как святыню, уносит в алтарь. Остались одни, постояли в наступившей тишине, из алтаря послышалось напевное чтение Псалтыри, узнали 50-й псалом Давида, на словах «воздаждь ми радость спасения Твоего и Духом Владычним утверди мя» меня, как всегда, пронзила невидимая молния «радости спасения», ослепила, обрадовала и позвала в неведомое блаженство.
Быть может, только ради этих кратких мгновений великого Божественного Касания нас с Викторией и занесло в этот уголок Русского мира на Французской земле, подумал я и оглянулся на Вику. Она, видимо, тоже переживала нечто подобное, меня окатила нежная светлая любовь к этой девочке, молодой женщине, столько всего пережившей, но кажется, воскресающей к новой жизни, очень хочется надеяться, прекрасной, небеспечальной, небеспечной, но все-таки прекрасной уже своим стремлением к Божественному совершенству.
Сзади нас, в дальнем углу храма произошло странное шевеление, от размытой тени отделилась фигура мужчины, и я вздохнул — Валера с улыбкой до ушей подошел к нам. Вика спрятала руки за спину и нахмурилась, я не без усилия, троекратно коснулся скулой его надушенного лица со словами «Милость и истина сретостеся; правда и мир облобызастася…», на что брат ответил неожиданно: «…истина от земли возсия и правда с небесе приниче», — и мы втроем тихонько рассмеялись, всё нормально, свой парень…
— Я ведь зачем вас побеспокоил в этом святом месте, — как бы извиняясь произнес полушепотом Валера. — Пойдемте со мной, я вам кое-что покажу.
Мы вышли из храма, обошли его справа и среди густого кустарника обнаружили черные ворота с крестами. Валера открыл, со скрипом распахнул тяжелые створки, включил свет, и мы вошли в полуподвальное помещение, в атмосфере которого устоялся аромат ладана и свечного воска. Он подвел нас к белому мраморному саркофагу в окружении военных знамен, с литыми лавровыми листьями по бокам. Края двух знамен вместе с огромной георгиевской лентой осеняли изголовье саркофага. Здесь же стоял большой подсвечник с тремя горящими свечами, на горизонтальной плите возлежали Библия, потемневшие иконы, кресты.
— Здесь лежат Великий князь Николай Николаевич и его супруга во втором браке принцесса Черногории Стана Петрович-Негош, известная как Анастасия Николаевна, герцогиня Лейхтенбергская и русская Великая княгиня, — зачитывал с листа Валера. — В первом браке Стана была замужем за герцогом Георгием Максимилиановичем Лейхтенбергским, от него родился у Станы сын Сергей Георгиевич. В официальном браке он не состоял. Когда после революции вместе с императорской фамилией обустроился в Риме, там он возглавлял Гоголевскую библиотеку. Там же повстречался с племянницей дипломата Фабрицио Аполонни-Гетти, который был страстным библиофилом. У них с племянницей случился краткосрочный роман, родился сын Сергей, о котором отец ничего не знал. Узнал позже, чисто случайно, через общих знакомых и стал помогать мальчику и его матери, и даже выправил сыну документы, согласно которым Сергей-младший является потомком герцога Лейхтенбергского, а по матери он официально был графом Алуффи-Пентини. Скорей всего, документы купил, тогда в Италии это было возможно. Имея на руках такие бумаги, мать позаботилась женить его на обедневшей аристократке, но брак был бездетным.
А тут и Сергей-младший «заболел» ностальгией по России. Приехал он в Москву, от Интуриста прикрепили к нему переводчицу, девушку необычайной красоты. Граф Сергей Алуффи-Пентини влюбился в переводчицу, примерно так же страстно как раньше его отец, и у них случился роман. Девушка забеременела, а делать аборт по требованию офицера госбезопасности отказалась. Видимо, надеялась, что граф когда-нибудь узнает о сыне и обеспечит его будущее. За своё упрямство девушка лишилась престижной работы, а чтобы замять скандал и не потерять должность самому, офицер заставил выйти замуж за красавца-передовика производства, пока беременность была на ранней стадии, он же устроил ее на работу в детский сад, он же обеспечил семью жильем.
— И зачем ты всё это рассказываешь? — спросил я, чувствуя, как холодная змея заползает прямо в сердце. Ответ мне был почти известен.
— А затем, дорогой Юра, — устало произнес осипшим голосом Валера, — что в этом саркофаге покоится твоя прабабушка. А отец твой, граф Сергей Алуффи-Пентини, потомок герцога Лейхтенбергского, тебе, как единственному наследнику отписал солидное состояние, в основном, в виде замков, вилл и столичных апартаментов. Так же выправил необходимые бумаги, удостоверяющие твое аристократическое происхождение. Думаешь, если бы этого не было, тебя пустили бы в закрытый Travellers Club, где мы с тобой познакомились! Думаешь, бегал бы за тобой как мальчишка престарелый академик!
— Пустили бы! Бегал бы! В конце концов, одно дело делаем, одному Богу служим. Слушай, Валера, откуда ты всё это знаешь? — только и нашел я, что спросить. — И зачем тебе это?
— А знать то, что необходимо, и нюхом чувствовать, что дает прибыль, — это моя работа. Я этим свои миллионы зарабатываю. Сейчас информационный бизнес становится приоритетом развития всего человечества.
— И сколько же я тебе должен за твою информацию о моих корнях? …Век бы их не знать, эту вашу знать…
— Мне денег, Юра, от тебя не нужно. Это я так, в качестве презента. Про мой нюх помнишь? Так сей подлый проныра подсказывает, что за такими парнями как ты, дорогой друг, будущее. И я, клоун придурковатый, хочу быть с тобой в одной команде. Помнишь, как заканчивается самый лучший сценарий мирового кинематографа?
— Ты имеешь в виду «Касабланку»?
— Да, да! Вот эти слова: «…думаю, это начало прекрасной дружбы!» Так что поклонись своей прабабушке, и пойдемте отдыхать! Мы это заслужили.
Я согласно кивнул. Вика долго смотрела на меня в упор, перебирая губами, подбирая слова помягче. Валера самодовольно улыбался, закипая очередным всплеском энергии. Наконец, мы очнулись, перекрестились и вышли из склепа на залитый солнцем двор, утопающий в томной лазури райского сада.

2

После фестивального просмотра «Сломанных цветов» Джармуша Валера пригласил нас на яхту, под девизом «Очень кушать хочется!» Поначалу-то, как положено, яхтсмен познакомил гостей с «Принцессой» — так назывался класс и собственное имя судна, дальше посыпались цифры: 1700 лошадиных сил, скорость 37 узлов, вместимость 15 человек, 3 спальни, библиотека, кухня, 2 палубы, душ, плита, морозилка.
И да, мы сидели на кормовой палубе, ужинали, обсуждали фильм и любовались звездами. Пока ожидали официанта с заказом из ресторана, мы с Валерой доедали запасы из холодильника — сыр с плесенью, окаменевшая колбаса, сухари, вино, маринованные оливки с креветками, от чего дамы, поморщив носики, воздержались. Наконец, официант заехал прямо на пирс на минивэне, бегом вынес и расставил по огромному столу на палубе десяток подносов, накрытых серебристыми полусферами, два ведра с шампанским во льду, выхватил из рук заказчика хрустящие бумажки, сел в авто и уехал — тут и пошел пир горой. Чтобы не разжигать зависти прижимистых аборигенов, Валера отогнал судно к горизонту, но и здесь нас окружили белые кораблики, правда уже с русскоязычными гостями на борту.
На яхте кроме нас оказалась дама, которую нам представили следующим образом:
— Моя снежная Снежана, холодная как лед в ведре с шампусиком. Впрочем, внимание обращать на нее не обязательно, хочет, пусть сидит, она ест и пьет мало, так что ненакладно.
Наш моряк порылся на складе музыки, выбрал субтропического Демиса Руссоса, включил не особенно громко, но и за это получил от соседей-яхтсменов благодарные аплодисменты — нигде от этих «новых русских» не спрячешься. Я всё ожидал подходящего случая, чтобы поговорить с Валерой о главном, но нас отвлекало то одно, то другое, в результате мы все быстро захмелели.
Наши дамы спустились в каюту «пошушукаться», прихватив со стола миску устриц и початую ёмкость с белым вином. Я проводил их подозрительным взглядом, помня признание Виктории о том, что от вина она дуреет, а от водки трезвеет. Дверь не закрыли, чтобы «не зажариться от духоты». Валера предлагал план будущего «ментального погрома» — «Севильский цирюльник» Россини в Миланском Ла Скала с прекрасной меццо-сопрано Изабель Леонард, фестиваль Оззи Осборна, только что выписанного из наркологии, концерт Пинк Флойд, гонки на суперкарах, мотоциклах и лошадях, прыжки с парашютом… В это время из каюты стали доноситься реплики на повышенных тонах:
— Это Джармуш — дедуля нафталиновый! — восклицала Вика. — Да каждый его фильм — шедевр! Сегодняшние «Сломанные цветы» с Мюрреем и Шэрон Стоун — это вообще улёт! Я половину фильма проревела!
— Нашла над кем реветь! Да твоя Шэрка Стоуниха — старая лошадь!
— Да сама ты лошадь деревенская! — вопила Вика.
Раскрасневшаяся новобрачная выскочила из каюты, неверным шагом подошла к нашему культурному столу и прошипела:
— Валерка, у тебя дуэльные пистолеты есть?
— Из дуэльного оружия только веники, — невозмутимо ответил хозяин.
— Тогда!.. Тогда я твою мочалку в море замочу!
— Это можно, — сказал Валера, подошел к двери каюты и громко выпалил: — Снежана, надень самое лучшее платье, нацепи брюлики — и ныряй в воду. До берега сама доплывешь. Ты мне больше не нужна.
— Ой, Валерчик, лапушка, я ш не хотела! — донесся плаксивый голос из каюты как из подвала. — Ну, поспорили девчонки трошки, шо такого!
— Одевайся и ныряй! — не унимался олигарх. Вика стояла, вцепившись в столешницу и ликовала. Я ошеломленно молчал, привычно тестируя испытуемого в шоковой ситуации. Валера, не дождавшись реакции на свою команду, спустился в каюту, вывел девушку, ловко швырнул за борт и запел: — И за бооорт её бросааает в набежавшую волну! — Из соседних плавсредств раздались аплодисменты и вопли «Браво! Бис!» А бордовый пузан с золотой цепью на бычьей шее крикнул со своего трехэтажного катера, указывая на троих «морячек» в серебристых платьях с декольте до пупа: «Слышь, гражданин Разин, у меня тут еще «княжны» про запас имеются, можешь и их за борт бросить!»
— Мне бы со своей успеть разобраться, до появления полиции, — проворчал и.о. Стеньки Разина.
— Ну хоть довези до берега! — взмолилась Снежана, взбивая пену в пучине вод. — Я же утонуть могу!
— Ладно, заползай на борт, лестница на корме, — сжалился деспот. — И чтобы я тебя больше не видел и не слышал! Чтобы сидела на кухне, как мышь, и рта своего больше не открывала! — Когда мокрая девушка появилась на корме, он рыкнул: — Брысь отсюда! Будет она моих гостей кошмарить! Брысь, я сказал!
— Думаю и нашей Виктории пора на боковую, — сказал я и повел буйную новобрачную в гостевую каюту.
— Ты тоже прости меня, Юуурик-ик, — канючила она, — я больше не буууду-ду-ду.
— А тебе никто и не позволит. Всё, на горшок и спать! А то, видишь, какие у нас, у морских волков, крутые приёмы воспитания!
— Спасибо, дорогой, что за борт не выбросил.
— Обращайся, при случае. Может я тебя еще раз не выброшу.
— Какая ты у меня лааапочка! Я тебя так люблю-блю-блю…хрю-хрю…
Утром по запаху кофе нашел кухню. Снежана в траурном черном платье, черных колготах и потеках на лице, увидев меня, шмыгнула в подсобку с кастрюлями и затаилась. Я соорудил легкий завтрак из сливочного торта, взбитых сливок и йогурта, прихватил с собой полный кофейник и всё это на серебряном подносе принес новобрачной, в постель. Она учуяла аромат крепкого кофе, поднялась, застонала, видимо вспомнив вчерашние приключения, отведя глаза, выпила залпом чашку кофе и только после этих манипуляций прошептала:
— Ну и что? Подумаешь! И не надо мне тут мораль читать!
— Да я и не собирался. Тортик будешь?
— Конечно! Что же мне после вчерашнего и торта нельзя, что ли!
— Можно, и даже нужно. По-моему, кроме устриц ты вчера ничего так и не съела.
— Слушай, а скажи, какая это гадость! Сопливые, скользкие, дорогущие! Фу! — с набитым ртом возмущалась она. — Нет, а эта, как её, хуторянка гуляйпольская — нет, ты слышал? Она Джармушечку с Мюррейчиком и Шэроночкой нафталином обозвала!
— А что, тебе на самом деле, «Сломанные цветы» понравились?
— Да брось ты, банальная тоскливая тягомотина. Плакала я беззвучно и бесслёзно, именно из-за разочарования.
— Зачем же на девчонку напала?
— С детства ненавижу продажных дешевок, — скривилась она, будто ей предложили еще дюжину устриц, — особенно когда они пытаются умничать. — Агрессивно шмыгнув носиком, новобрачная по-кошачьи фыркнула и зашипела: — Я вот сейчас кофейку вмажу, каааак приму душ, каааак накрашусь — и пойду с ней стреляться!
— На вениках? — напомнил ей фразу яхтсмена.
— Ах, ну да, у него даже пистолей нет. Слушай, что это за пиратское судно без оружия! Давай ему пушку подарим! Нет, пожалуй, не будем, а то он из пушки и по нам может…
— Этот мооожет! — подтвердил я.
— Слушай, Юрчик, — вспомнила она еще кое-что, — я вот с тобой говорю, провоцирую как обычно, и не понимаю, а что это он у меня такой тактичный и обходительный? А сейчас вспомнила — ты же теперь у нас граф, ёлки-палки! Ты же теперь, это самое, ваше сиятельство! Во я влипла!
— Да брось ты, — улыбнулся я, шмыгнув носом, по-пролетарски. — Зачем нам с тобой титулы и замки с виллами?
— Нам-то может и ни к чему… — Она задумчиво потерла нос рукой, давеча целованной олигархом. — Только сдается мне, что нашему верховному руководству это очень даже пригодится. Например, для создания легенды, в случае нелегального задания. Ну, в развед… это самое, в нашем информационном бизнесе! Представляешь, как это удобно графину с графинкой, провезти сквозь границы тонны две-три этого… солидола… нет, тринитротолуола — и шарахнуть какой-нибудь супостатский пентагоний! Может даже медаль вручат, может даже посмертно. А дальше, как у классика: «Плывут пароходы — привет Графину! Пролетают летчики — привет Графинчикам! Пробегут паровозы — привет Их сиятельствам! А пройдут пионеры — салют нам-вам-им!» — и ручкой наискосок вот эдак, — Вика изобразила пионерское приветствие. — Скажи, красиво!
— Ладно, Викуля-красотуля, хватит хулиганить, пора вернуться к активному отдыху в нашем медовом путешествии. И давай так, чтобы попроще, как у людей, как у любезных сердцу пролетариев.
Следующий рабоче-отпускной день решили провести на обычном муниципальном пляже. Просто поплавать, позагорать, поесть мороженого. Но тут нас ожидало разочарование: там и тут группами и соло валялись бомжи, хиппи, просто пьяные и обкуренные субъекты, съехавшиеся на фестиваль со всех богемных европейских притонов. Песок пляжа был пропитан мочой, попадались и горки отходов жизнедеятельности, слегка присыпанные песочком. Вику передернуло, меня тоже… И в ту минуту, как знал, как предполагал — появился Валера в белоснежном костюме, улыбающийся, благоухающий, только золотой фиксы на клыке не хватает.
— Предлагаю пойти на пляж моего «Карлтона», там все-таки почище.
И дальше всё по олигархическому графскому сценарию. Во избежание обгорания под жарким солнцем, мы разместились под кислотно-лимонными тентами на полумягких матах на ножках. Виктория обозрела окружающих толстяков с фужерами мартини в потных руках, убедилась в отсутствии конкуренции и предалась приятному отдыху. Рядом с Валерой на топчане возлегала загорелая красавица, с которой он щебетал по-французски. На вопрос, не утопил ли он Снежану, ответил, нет, пожалел, дал денег и отправил в родные херсонские степи: где уродилась, там и сгодилась. А тощенькая фурия, что загорает рядышком, из обычного бизнес-эскорта, из местных офранцузившихся ростовчанок, эмигрантка в третьем поколении, основной задачей которой является углубление разговорного французского, коль уж ему приходится частенько бывать на Лазурном берегу.
Правда, случилось и на карлтоновском культурном пляже небольшое приключение. Мимо нас, обнаженных до тончайших плавок, лоснящихся от крема для загара, проходил лысый усталый голливудский китаец Джон Ву, малорослый, кривоногий, совсем не похожий на своих актеров-суперменов, которых он безжалостно резал, расстреливал, взрывал пачками на съемках собственных триллеров. Видимо удрал от жюри, надоело ему там всё — а тут мы, такие медовые и молодые, особенно Вика — девушка была в тот день в ударе. Засмотрелся он на Викторию, остановился и принялся усиленно неприлично улыбаться. Новобрачная приподняла черные очки, взмахнула рукой и выкрикнула команду, которую обычно подают боевой собаке: «Джон! Фу!», тут еще мы с Валерой приподнялись и угрожающе напрягли мышцы плечевого пояса — лысый китаец, не дождавшийся восторгов, обиделся и поспешил ретироваться.
Но и это не всё! В окружении шикарных мужчин мимо нас проходила Сальма Хайек в красном купальнике, тоже остановилась и долгим взглядом обуяла нас с Валерой. Передо мной пронеслись героические образы её киногероинь, я привстал, чисто из вежливости — и получил сумкой по животу. Сальма, известная феминистка, одобрительно улыбнулась Вике и походкой цапли по трясине удалилась, красивая, загорелая и недоступная. Самое обидное, что сумка, которая влетела мне в живот, купленная за полчаса до этих трагических событий по цене автомобиля бизнес-класса, от какого-то Гуччи, с крутой кручи, была точь-в-точь как огромная хозяйственная сумка, с которой мы с отцом ходили на рынок за картошкой. Что характерно, Валерина эскортная ростовчанка от возмездия сумкой по ублажаемому телу заказчика воздержалась, что указывало на отсутствие признаков любви, которая у нас с Викой расцветала буйным цветом, что в свою очередь нравилось мне с каждым днем все больше и больше.
Во избежание новых инцидентов с побоями, я перевернулся на живот и стал читать бестселлер Карлоса Сафона «Тень ветра», который хвалили, но мне только сейчас удалось до него добраться. Одолев книгу за полтора часа, я предложил сообществу посетить Барселону, благо она тут рядом, буквально в паре часов на скоростной яхте, особенно учитывая её 1700 лошадиных сил и уж больно смачное описание автора одного из самых красивых и необычных европейских городов.
— Без проблем! — сходу ответил Валера, подняв руку, щелкнул пальцами. К нам с полупоклоном подошел странный человек в темно-синем костюме, получил команду подготовить яхту к круизной гонке, кивнул и растворился в жарком мареве. — Мой помощник, — пояснил член элитного клуба путешественников, иронично улыбнулся и спросил: — В твоей библиотеке случайно книжек Мураками нет? А то бы смотались в Японию, он тоже смачно пишет.
— Нет, в Японию не хочу, — закапризничал я. — Не нравится ковыряться палочками в сырой рыбе в перебродившей соевой бурде. Все-таки каталонцы пользуются привычными вилкой и ложкой, а рыбу едят термически обработанную, чтобы глистов не подцепить. Да и Мураками, насколько мне известно, предпочитает проживать в Лондоне, любуясь родиной издалека.
— Согласен, — кивнул Валера, уронив капли пота на грудь. — Снимаемся с якоря, мой старпом наверняка уже все приготовил, он у меня шустрый.

3
Конечно, глиссировать в белоснежной пене на скоростном катере — занятие увлекательное. На каждой высокой волне, лодка выпрыгивала из воды и летела по воздуху, приводняясь с легким ударом днищем по упругой воде — Вика с непривычки взвизгивала, я вздрагивал, клацая зубами, яхтсмен с ростовчанкой сохраняли на физиономиях покерное бесстрастие. Я вспомнил, что мы с Валерой так и не поговорили о его делах, спросил:
— Нельзя ли нам посидеть в каюте, а штурвал передать старпому?
— Ну что ты, Юра! Да я только ради скоростного экстрима и купил эту лоханку. Да ты хоть минуту посиди за рулем, сам всё поймешь.
Я выдержал минуты три — остерегался, что на форсаже улечу в горячие синие небеса, или сердце разорвет грудную клетку и покинет хозяина, в том же направлении. Ощущения оказались выше среднего, одно слово — восторг, причем тот самый, о котором рычал Высоцкий: «чую с гибельным восторрргом, пропадаю, прррропадаю-уууу!»
— Кэп, — обратился я к Валере, — раз уж мы летим в Барселону Карлоса Сафона, давай пригласим туда и нашего Ивана Павловича. Он писатель, который называет себя «летописец», ему тоже это может быть полезным.
— Без проблем! — крикнул он, перекрывая рёв двигателя, подозвал «старпома»: — Человек! Летописца Юры доставить в Барселону Сафона первым же рейсом. — Я выдал исходные данные, «Человек» кивнул и спустился в каюту исполнять команду.
А Барселона оказалась именно такой, какой я и ожидал увидеть, а не такой, как ее описывал в книге Сафон. Широкие площади, просторная набережная с пальмами, дома в мавританском, романском стиле, вперемежку с готикой, модерном, похожие на дворцы или замки, и конечно удивительные и необычные сооружения Гауди, презирающие каноны архитектуры, напоминающие нечто среднее между стартовыми сооружениями космодрома и оплавленными толстыми ажурными свечами.
На огромной площади Каталонии меж двух фонтанов нас ожидал Иван Павлович, с рожком мороженого в руке, темных очках, в белых брюках и черной футболке. Чтобы поместить его в автомобиль, пришлось старпому с ростовчанкой остаться на судне. Я его позвал в автомобиль на четыре человека, он выбросил мороженое в урну, сел на переднее сиденье, вытер руки платком, исполнил ритуал рукопожатия.
— Как это у вас, у любимчиков, всё так просто получается! — сказал Иван, обозревая автомобиль, нас и окружающее пальмово-фонтанное пространство.
— Так ведь, это же так просто! — сказал я, хлопнув его по влажному плечу.
Оказывается, он успел поймать такси, проехать по туристическим местам, поэтому нам ничего не мешало погрузиться с головой в Барселону, описанную Сафоном в романе «Тень ветра».
Сперва, взобрались на гору Монтжуик, где веками стоит крепость, в которой находилась тюрьма — это в ней пытали паяльной лампой Фермина де Торрес, друга юного Даниеля. Отсюда открылась широкая панорама города, обласканного солнцем и голубой морской волной. Вика с восторженным повизгиванием показывала пальчиком, то на мексиканскую агаву, то на финиковую пальму, то на седую оливу, стройный кипарис, разлапистое пробковое дерево, а рядом с кустарником в плотно облегающих фиолетовых цветах предложила остановиться и погулять повнимательней.
— Жэншчина, слушай, да!, — прошипел я сурово, — мы сюда не цветочки нюхать приехали, да!, а отделять гармонию от хаоса в мировом литературном пространстве, вввах!
— Вы поезжайте отделять, а меня, товарищ комиссар, оставьте здесь, пусть я умру в этой красотище!
— Ну уж нет! — Рубанул я рукой по-комиссарски. — Умирать нужно за Веру, Царя и Отечество, а не за цветочное убранство на европейском кладбище. Ну да, и на кладбище бывает красиво, но тут из могил выползают модные зомби и… как там у Иоанна в Откровении: носят имя, будто живы, а на самом деле мертвы. …И крадутся, потрясая конечностями с отваливающимся гниющим мясом и пугают маленьких доверчивых девочек, и обольщают мертвенной красотой, утаскивая в разверстые могилы.
— Ой, ну ладно, поедемте, раз так, — пропищала новобрачная, скривив симпатичную мордашку, — никогда зомби не нравились.
— Юра, а можно я запишу твои глаголы, «жгущие сердца людей», — пробубнил Иван Павлович, открыв блокнот.
— Во, видите! — показал я на заскучавшую Вику. — Как временная красота мира сего действует на неокрепшие умы молодежи! А ведь глядя на такие места Барселоны, залитые солнцем и зеленью, модный нуар «Тени…» представляется несколько надуманным, — продолжил я вещание. — Понимаю, что это модно, допускаю, что и здесь бывают серые дождливые дни, но, чтобы, как у Сафона, один природный мрак и ужас — это слишком.
— Погоди, мы еще не побывали в средневековой части города, где и происходят основные события романа, — резонно заметил Иван. — И не забывай, что в романе описываются бедные, запуганные, страдающие люди, а мрачный пейзаж должен подчеркивать их незавидный статус.
Остановились на минуту на площади Плаза Реаль — здесь стоял дом, в котором жил преуспевающий букинист Густаво Барсело, где юный Даниель познакомился с Кларой и, став свидетелем неприличной сцены, надолго разочаровался в женщинах. Дальше пришлось оставить автомобиль и пойти пешком — улицы в средневековой части города были узкими и напоминали ущелья. Вот здесь, на улочке Арк дель Театр находился вход на Кладбище забытых книг, где десятилетний мальчик Даниель выбрал себе книгу таинственного автора.
— Но как это описал наш гениальный автор! — воскликнул я, открывая книгу и зачитывая отрывок:
«В полусвете мы смотрели друг на друга, пытаясь найти слова, которых не существовало. Тогда я впервые понял, что отец стареет и что его затуманенные и опустошенные глаза смотрят только назад. Он потянулся к занавеске и впустил в комнату тихий утренний свет.
– Давай, Даниель, одевайся. Я должен тебе кое-что показать.
– Сейчас? В пять утра?
– Некоторые вещи видны только в сумерках, – произнес отец, улыбаясь мягкой, загадочной улыбкой, которую, возможно, позаимствовал из какой-нибудь книги Александра Дюма.
Когда мы вышли из дома, безлюдные улицы все еще тонули в тумане. Мерцающий свет фонарей на бульваре Лас-Рамблас обозначал лишь его контуры, покуда город постепенно пробуждался от сна, утрачивая акварельную размытость. Дойдя до улицы Арко-дель-Театро, мы направились к кварталу Раваль, под аркаду с небесно-голубым сводом. Я следовал за отцом по узкому проходу, скорее напоминавшему шрам, пока отсветы бульвара Лас-Рамблас не остались позади. Окна и карнизы отражали косые утренние лучи, скользившие поверх все еще темных тротуаров. Наконец отец остановился перед резным деревянным порталом, потемневшим от времени и сырости. Перед нами возвышалось строение, напоминавшее развалины заброшенного дворца, где мог бы располагаться музей отзвуков и теней.
– Даниель, ты никому не должен рассказывать о том, что увидишь сегодня. Даже твоему другу Томасу. Никому.
Дверь открыл человечек с седой шевелюрой и птичьими чертами лица. Его орлиный глаз неподвижно уставился на меня.
– Здравствуй, Исаак. Это мой сын, Даниель, – сказал отец. – Скоро ему исполнится одиннадцать, и рано или поздно именно он станет хозяином моей лавки. Ему пора познакомиться с этим местом.
Тот, кого звали Исааком, кивком пригласил нас войти. Во дворце царил голубоватый полумрак, в котором едва угадывалась мраморная лестница и галерея, расписанная некогда фресками, изображавшими ангелов и химер. Мы проследовали за нашим провожатым по дворцовому коридору и вошли в круглую залу, где царил церковный полумрак, из-под купола которой в окна били снопы солнечного света. От пола до самого верха вздымался лабиринт полок, забитых книгами; их расположение напоминало расположение сот в улье, с проходами, ступенями, плитами и мостиками; это было нечто вроде огромной библиотеки с хаотическим нагромождением книжных полок. Разинув рот, я посмотрел на отца. Он улыбнулся и подмигнул мне:
– Добро пожаловать на Кладбище Забытых Книг.»

— Силён! — не без легкой зависти констатировал Иван. — А можно чтобы и нам вот так, но еще лучше?
— Обязательно! — сказал я. — Если, конечно, проще! В простоте — великая сила.
Не без труда, вдоволь попетляв по ущельям, вышли на улочку Святой Анны, где располагался книжный магазин Семпере. Такая же узкая, метров семь в ширину с редкими усталыми прохожими, трехэтажные дома вытянулись в нестройный ряд, смешивая стили и вычурность фасадов. Здесь обнаружили целых четыре книжных лавчонки, в какой именно автор прописал магазин наших честных нищих букинистов, можно лишь догадываться.
— Видишь, Юра, — сказал Иван, — в таких ущельях на самом деле можно погрузиться в нуар. Не знаю, как вам, а мне такие городские ландшафты давят на психику. Наверняка здесь были бордели, процветала преступность, шныряли шпики, стреляли и били ножом — запросто.
— Тогда, может, найдем ресторан «Четыре кота» и поедим? — предложил Валера. — Для психологической компенсации.
Я открыл книгу на закладке и весьма кстати прочел:
«— А почему следует непременно идти в «Четыре кота»?
— Потому что там лучшие бутерброды со свиной колбасой в радиусе пяти километров, и надо же нам где-то поговорить.»
— Именно поговорить! — согласился Иван. — Ведь всё это, — он поводил пальцем по кругу, — стимул для начала очень серьезного исследования.
— Кстати, а что там про это кошачье заведение в романе написано? — вдруг оживилась до сих пор молчавшая Вика, наверное, проголодавшись. — Ваш сиятельство, зачитайте простому народу, пожалуйста!
Я нашел нужное место:
«Кафе «Четыре кота» находилось в двух шагах от нашего дома и было одним из моих любимых мест в Барселоне. Именно там в 1932 году познакомились отец и мать, и я считал, что именно очарованию этого старого кафе отчасти обязан своим появлением на свет. Притаившийся в полумраке фасад охраняли два каменных дракона, а остановившие время газовые фонари берегли воспоминания о прошлом. Войдя в кафе, посетители растворялись здесь среди теней прошлого, но не только. Счетоводы, мечтатели, начинающие гении оказывались за одним столиком с Пабло Пикассо, Исааком Альбенисом, Федерико Гарсиа Лоркой или Сальвадором Дали. Любой бродяга, заплатив за чашку кофе, мог на несколько минут почувствовать себя исторической личностью.»
— Кстати, дом этот является одним из шедевров архитектуры, — заметил Валера. — Посмотрите: скульптуры, колонны-пилоны, арочный вход по эскизу Пикассо...
— …Симпатичные балкончики с цветочками, — дополнила наблюдение Вика.
Внутри заведение оказалось неожиданно просторным. Высокие потолки с подвешенными коваными люстрами, желтые стены с картинами, огромные букеты цветов. Валера подозвал официанта, незаметно сунул ему в карман купюру, и тот нас проводил в место потише. Принес кофе, потом заставил стол салатами, рыбой, раками, хамоном, вином.
Вика, видимо из чувства «пролетарской мести», тихонько пропела: «И как графин свою графину, на перший ряд меня сядёт» — и набросилась на еду.
Утолив первичный голод, откинулись на спинки стульев.
— Так, о чем ты, Юра, хочешь со мной серьезно поговорить? — спросил Валера.
— Серьезно, с тобой? — произнес я задумчиво. — Думаю, рановато. Чуть позже. Еще не всю твою программу выполнили, не все конфликтные ситуации протестировали. А вот с Иваном нам бы неплохо обсудить симптоматику искусства. Почему именно здесь, в городе Сафона? А потому, что мэтр — один из лидеров нуара, который предпочитает мрачное видение окружающего мира.
— Мы с Юрой, договорились написать исследование, — объяснил Иван. — Моё предварительное мнение такое: нас, читателей и зрителей, намеренно погружают в состояние отчаяния. Заставляют воспринимать зло, как обязательную среду нашего существования. Если бы не мощная реклама, мы вряд ли бы стали читать про мрак и ужас. Нас приучают к тому, что бороться со злом бесполезно, что ничего плохого во зле нет. Как они там говорят: не будь тени, мы бы и света не увидели. На самом деле современный безбожный человек уже не может себе представить небесное царство — место, где нет бесов — потому что зло въелось в его душу с детства. Для него дикость — жизнь без мрака, лжи, ненависти, боли и смерти. Для него небесное блаженство — скучно, пресно…
— Отсюда увлечение магией, — продолжил Валера, — инопланетянами, насилием, развратом, наркотой…
— А столь любезные народу зомби, серийные убийцы, извращенцы, — добавил я.
— …Занудные мужики, нагоняющие тоску на даму за столом, — проворчала Вика.
— …Дамы, которые подобно Еве лезут со своим «Адамчик, съешь яблочко, видишь какое оно красивое и вкусное, я уже слопала, и ничо, очень даже прикольненько», — ответил я мимоходом. Вика сверкнула сбоку левым глазом, но, видимо, вспомнив нечто подобное из писаний святых отцов, примирительно улыбнулась, продолжив терзать лангуста.
— А ведь дама права! — резанул Иван, залихватски опрокинув в рот бокал вина. — Что это мы уподобляемся тем, кто заливает в наши души негатив в особо крупных размерах! А пошли они!.. Прочь уныние!
— А ведь теперь и Ваня прав! — кивнул Валера, показывая на соседа бордовой клешней краба в руке. — Посмотри, Юра, теперь половина коллектива правы, а мы что же? Давай как-нибудь вырулим на консенсус, а то мы превратимся в отщепенцев или раскольников…
— Ладно! — Махнул я рукой с болтающимся листиком хамона на вилке. — В таком случае, вот вам толерант-ней-ший выход из создавшегося кризиса мнений. — Постучав ножом по бокалу, торжественно произнес: — А что нам сказал великий пророк и псалмопевец Давид?
— А что сказал святой царь? — Валера изобразил на порозовевшем лице крайнюю степень интереса.
— А сказал он вот что: «Уклонися от зла и сотвори благо; взыщи мира и пожени и».
— Гениально! — подтвердила Вика. — Особенно завершающее «и»!..
— Как я, убогий, это понимаю? — Придвинул бутылку коньяку и указал на нее пальцем. — Вот это зло! Мы уходим от него подальше, — отодвинул ее на край стола и показал на вазу с виноградом. — А вот здесь, на месте хорошем и полезном во всех отношениях, мы станем творить благо! Пусть зло живет там себе, вдали от нас, и само себя пожирает. А мы в новом месте станем творить добро, которое всегда побеждает.
— Согласен! — кивнул Валера. — Ребята, мы снова с вами! Мы в добре, мы во благе. — И, подняв руку, крикнул официанту: — Кофе, четыре раза! Кватро кофэ, рапидо!
Кофе был настолько черным и крепким, что сразу ударил по мозгам и сердцу, но мы выдержали удар. Вышли на потемневшую улицу бодрыми и полными сил. Быстрым шагом добрались до стоянки нашего автомобиля. Валера включил телефон, прочел сообщение и серьезно сказал:
— Вот, кстати, мой человек напомнил: во-первых, ночь не за горами, а во-вторых, у Юры в этом славном граде имеется кое-какая недвижимость, где можно и главы приклонить. Адрес есть, едем! Это на Авенидо дель Тибидабо. — Проехав с километр вверх на гору, Валера крикнул: — Смотрите, смотрите, какие тут трамвайчики! — Показал на спускающееся с горки навстречу синее сооружение на громыхающих колесах из далекого прошлого.
Остановились мы у особняка примерно в четыре этажа с желтым фасадом, окруженного пиковым забором. Надавили на кнопку стилизованного под старину звонка. Вышел пожилой мужчина и по-английски сообщил, что ему уже позвонили и предупредили: сейчас явится хозяин дома.
— Вот он хозяин, — показал Валера на меня.
— Надеюсь, вы не собираетесь нас выселять? — испуганно спросил арендатор.
— Вы, пожалуйста, не волнуйтесь, — поспешил я успокоить старика, — мы только на ночь, а завтра отбудем в дальние края. Найдется место для усталых путников?
— Конечно, — воскликнул он облегченно, — с удовольствием! Ваши спальни всегда готовы, белье свежее, чистота идеальная!
Особняк оказался, как всегда, внутри больше, чем снаружи. Высокие потолки, широкие коридоры, комнаты площадью метров по пятьдесят, роскошная мебель. Мы с Викой забрались на самый верхний этаж, вышли на балкон, глянули на улицу, на участок сада с каштанами, кипарисами, лавром и оливами, вдохнули томный аромат, прослушали крещендо цикад — подняли головы. Вика показала на башенку, прилепившуюся к черепичной крыше, и заговорщицки прошептала:
— Смотри, какие высокие окна! Там устроим бойницы, установим станковый пулемет. Отсюда весь квартал и половина города, в случае чего, хорошо обстреливается. Наш дом — наша крепость! Короче, но пасаран, камрад!
— Воистину, но пасаран, — ответил я, вспомнив, что Вика за ужином осушила два бокала вина, от которого она обычно становится воинственной. — Однако, маленьким девочкам сильно пора в люлю.
Утром выпили кофе в гостиной с камином, попрощались с вежливо-испуганными арендаторами, ободрили как могли, еще раз взглянули на особняк, еще раз поразились его скромному величию, а Валера между прочим сказал:
— Кстати, дом стоит на сегодня шесть миллионов, а семейная пара платит в месяц семь тысяч. Зуб даю — мафиози на пенсии! И такой недвижимости у тебя, Юра, еще миллионов на сто.
— И чего это я в тебя такая влюбленная! — почти серьезно пропела Вика.
— Как это у вас, у любимчиков, всё так просто получается! — сказал Иван, пряча улыбку.

4
Наш разговор с Валерой в «кошачьем кафе» Барселоны насчет «серьезного» обсуждения его перспектив, заставил резидента поторопиться с выполнением планов культурной программы. Не успели мы с Викой хоть немного позагорать под жарким солнцем и поплавать в прохладном пока еще Средиземном море, как Валера на своем шестиместном самолетике доставил нас в Милан.
Вспомнив свои школьные телевизионные впечатления насчет певиц с избыточным весом, мне почему-то очень захотелось разрушить нелепый стереотип. И вот мы сидим в одной из двухсот лож театра Ла Скала, среди огромных объемов, исполненных в красно-золотых тонах. Отовсюду струятся ароматы французских духов, мужчины, как ни странно не во фраках, а в обычных костюмах, некоторые без галстуков, дамы надели лучшее, что есть в гардеробе, с декольте и бусах, а вон там девушка с открытыми плечами в меховом манто обмахивается бабушкиным веером — бедная, к концу представления сопреет от духоты и соседства горячих тел. Валера поясняет, что это когда-то Монсеррат Кабалье с Ириной Архиповой могли себе позволить лишние килограммы, а теперь изволь соответствовать нынешней моде на красивых и стройных.
И вот одна из таких, под гром аплодисментов, выбегает на сцену. Это обещанная Валерой красавица меццо-сопрано из американских прерий Изабель Леонард в изысканном платье с открытыми плечами, очень открытыми и красивыми — это я узнаю по тычку локтем от Виктории в мои ребра, закованные в дорогой костюм, специально купленный для оперы, да я еще неприлично долго прирастаю переносицей к театральному биноклю. Не переставая передвигаться от спящего старика слева — к столу с письменным прибором и апельсином справа — Изабель напевает даже мне знакомую песенку из репертуара Фроси Бурлаковой: «каватина Розины из оперы про парикмахера "Севильский цирюльник", музыка народная — Джи Россини». «Я так безропотна, так простодушна, вежлива очень, очень послушна, и уступаю я, и уступаю я всем и во всём, всем и во всём. Но задевать себя я не позволю и всё поставлю на своём! Сто разных хитростей, и непременно всё будет так, как я хочу! Ни перед кем я не оробею и всё поставлю на своём!» Да простят меня фанаты, утрамбованные в огромный зал Ла Скалы, потеющие от восторга и духоты, но прекрасная «о, Изабель!» никак не дотягивает до блистательной Фроси ни по громкости визга, ни по харизме. Завтра я и не вспомню Изю с её голыми плечами и грудью, а наша Фрося Бурлакова из суперблокбастера «Приходите завтра» — это на века!
Не дав опомниться и всесторонне обсудить юную красоту «о, Изабель!», богатство зала, сцены и костюмов, Валера поспешил загнать нас в самолетик Чессну и вытолкнуть на посадочную полосу аэропорта Лондон-Сити. А оттуда рукой подать вдоль Темзы до Royal Festival Hall, простите, Королевского фестивального зала, в котором по словам Валеры намечалось нечто эпохальное — последний живой концерт Пинк Флойда, вернее того, что от него осталось. Лидер Пинк Флойда Девид Гилмор, красавец клавишник Ричард Райт и бородатый коммунист Роберт Уайатт — седые, пузатые, из вокальных частот вытягивают лишь очень средние, да и то, лиловея от натуги…
Вспомнился хор старых коммунистов под управлением моего отца, который собирался у нас на кухне седьмого ноября, распевая революционные песни — так они получали только «аплодисменты» соседским ножом по батарее парового отопления. А тут!.. Разномастная публика — от таких же седых стариков до юных панков с красно-зелеными хаерами — рукоплескала от каждого рифа заученных наизусть композиций Флойда. А тут еще Гилмор запел на французском Je Crois Entendre Encore — арию из оперы Бизе «Искатели Жемчуга», 1863 года издания — после такого «бонуса» вроде бесстрастные северяне, просто взревели, как давеча оперные горячие итальянские парни, думал, разнесут королевскую резиденцию вдребадан, но обошлось. Не знаю как кому, а мне стало ужасно жалко этих подержанных пинкфлойдовцев, что-то мне подсказывало, что живьем увидеть их вряд ли удастся.
Конечно, между пунктами культурной программы Валеры и его шустрого старпома, имелись временные промежутки, заполненные лежанием на пляже, дайвингом, посещением парков и ресторанов, гонками на яхте, мотоциклах и даже на спорткаре формулы-3 — только спустя какое-то невеликое время, оглядываясь назад, эти приключения буквально тонут в урагане эмоций, которыми нас одарили концерты великих исполнителей. Особенно последний…
Началось как обычно, с полета на джете в недра старой недоброй Англии. На этот раз мы приземлились в Аэропорту Восточный Мидландс, на суровом британском Бентли домчались до американского отеля Хилтон, скромного одноэтажного, в виде микрорайона коттеджей. Наш с Викой номер был выполнен в голубоватых тонах, что напомнило мне песенку из репертуара Вертинского:
В голубой далекой спаленке
Твой ребенок опочил.
Тихо вылез карлик маленький
И часы остановил.
Пока Вика разбиралась с чемоданом, я бродил по номеру и напевал песенку. Валера заставил нас плотно закусить перед концертом. Вика, узнав, что такое Блэк Саббат и что они вытворяют на сцене, насильно осушила пару бокалов вина, что по её версии, приготовило к любому экстриму.
Мы добрались до деревушки Касл Донингтон, где прямо на трассе автодрома установили огромную сцену для самовыражения двух десятков рок-групп, самого тяжелого металлического сумасшествия. Оставили наш черный лимузин на платной стоянке и пешочком влились в самую гущу народных масс. Валера остановил Вику, пытавшуюся пробиться в самые первые ряды, и посоветовал остаться в рядах последних, ближе к путям отступления.
Ждать начала концерта долго не пришлось. На сцену в сопровождении яркого луча прожектора выбежал худой в черном Оззи Осборн, поприветствовал публику, обматерив на всякий случай, поинтересовался о степени готовности к беспределу. Притаившиеся в темноте сцены гитарист с ударником слегка коснулись инструментов — и грянул гром, блеснули молнии прожекторов. Вика ойкнула «мама!», заткнула уши пальцами, оглянулась, убедившись, что она с закрытыми ушами одна, выдернула пальцы. Сцена была от нас метрах в трехстах, зато огромный экран приближал к нам накрашенные глаза Оззи, его распахнутый рот с красивым рядом зубов (надо бы и мне такие сделать), пожилого энергичного ударника, изящного гитариста с крестом на груди и на грифе.
Оззи запрыгал на месте, захлопал в ладошки над головой, многотысячная толпа послушно повторяла гимнастику. Вокал солиста, по-девчоночьи визгливый, перекрывал остальные звуки и стал меня раздражать. Но в тот миг мощно вступила гитара и визгливая какофония стала приобретать приличное звучание. «Тони Айомми, — крикнул мне на ухо Валера, — виртуоз!» Перед нами волновалось море голов, поднятых рук, на плечи парней стали карабкаться девушки, первых двух, что ближе к центральному проходу, аккуратно сняли охранники в желтых куртках, до остальных дотянуться не сумели. Минуте на сороковой от начала концерта, мы с Викой разогрелись, втянулись в ритм, наши головы двигались в такт музыке, наши руки поднялись и вписались в народную волну. Но вот в следующей композиции сменился ритм, Оззи пригубил губную гармошку, мы разом очнулись и стали крутить головами в поисках выхода. Валера выдернул нас из толпы, которая со стороны выглядела до неприличия приличной, наши люди давно бы устроили тут компактный такой ядерный взрыв, а эти… нет, не наши люди.
Тем временем Валера вывел нас в незнакомую местность и по секрету сообщил, что есть возможность на второй сцене услышать выступление Моторхед — уж с ними не заскучаешь. Как партизаны, через полицейские оцепления, сквозь временные шатры и ряды фанатов-нелегалов, щедро рассовывая мятые купюры и многообещающие улыбки, мы проникли на более скромную сцену, где собирался то ли выступать, то ли репетировать, то ли снимать фильм — творческий коллектив Моторхед (в переводе, «байкер», но с гламурным ;-вывертом — Mot;rhead). Здесь тоже очень ценили время и деньги, поэтому без долгих представлений, Лемми (в миру — Ian Fraser Kilmister) отсчитал «три-четыре», притушил ногой окурок и что есть мочи зарычал в микрофон. Показалось, что толпа фанатов подхватила его «олл-райт, олл-райт!» чуть раньше оркестра. И если у черных субботников наблюдались и мелодия, и смена ритма, и артистичность, то у гламурных байкеров — просто звуковая лавина. Подумалось, если бы подключить микрофон с мощным усилителем к работающей кофемолке, получилось бы похожее звучание. От звуковой атаки на барабанные перепонки мы сначала слегка очумели, чуть позже — просто оглохли. Вика умоляюще взглянула на Валеру, тот понятливо кивнул и приступил к нашей эвакуации. Я оглянулся на прощанье и рассмотрел на груди Лемми крест — но не канонический христианский, как у субботнего Тони, а нацистский, как у штурмовиков СС — и это меня только подогнало к выходу.
За спиной прозвучало длинное ругательство с невежливым обращением «рашн пигз». Я оглянулся — нас преследовала четверка бритоголовых парней в кожанках с шипами, с нацистскими татуировками на шеях.
— Наваляем уродам? — спросил Валера, подпрыгивая от возбуждения.
— Отчего же, это можно, — как можно спокойней прохрипел я. — Сейчас, только выйдем на ринг. — Указал я подбородком на полянку между шатров.
Продолжая распалять себя оскорблениями, нацисты держались от нас метрах в пяти. Наконец, мы оказались на площадке десять на десять метров. Несмотря на сумрак и грохот музыки за спиной, я оценил пространство на предмет пригодности для поля боя. Трава здесь пропахла сырыми окурками, мочой и слюной с кровью. Тьма по углам «ринга» выглядела угрожающе. Я снял кожаную куртку, протянул Вике и потребовал стоять в сторонке по стойке смирно, ни в коем случае не вмешиваясь. Она пыталась возмущаться:
— Мне тоже хочется! Дай и мне треснуть! Ну хоть того дрища со шнобелем!
— Стоять! — осадил я возлюбленную. — И чтобы мне тихо!
Валера встал спиной к спине, я чувствовал позвоночником мелкую дрожь боевого возбуждения друга. На меня же, как всегда в таких случаях, напало полнейшее безалаберное спокойствие.
— Ну что, нацисты британские, — прозвучал мой чужой голос на английском, с сильным русским акцентом, — давно не получали по зубам русским кулаком?
Оглушительно пропищав на манер Оззи Осборна последнюю порцию ругательств, окружившая четверка бросилась на нас с кулаками. Тремя молниеносными ударами в открытую челюсть я опрокинул троих бритоголовых. Валера треснул дважды по корпусу четвертого, тот рухнул.
— Ну, дайте, дайте и мне! Я тоже хочу! — визжала, подпрыгивая, Вика в углу «ринга».
— Стооояяять! — осадил я воинствующую амазонку, втайне любуясь сверкающими глазищами в пол-лица.
— Сзади! — крикнул Валера.
Я оглянулся и получил скользящий удар по груди от восставшего «дрища со шнобелем». Что с них взять — пьяные, тупые, вместо алой крови тёмное пиво. Чтобы успокоить дерзкого парнишку, исполнил любимый апперкот. От удара снизу в солнечное сплетение и выше в челюсть, противника подняло над травкой на полметра. Как в замедленной съемке он пролетел метра полтора и упал сначала на затылок, потом на спину, завершив приземление двойным щелчком кованых сапог по кожаной груди поверженного сотоварища. Очнулся Валерин противник, пропищал ругательство и, получив от Валеры носком ботинка в живот, отключился окончательно. Я оглядел ристалище и удовлетворенно кивнул. Можно уходить.
— Атас! — Валера указал на просвет между шатров. Оттуда, освещенная проблеском сценического прожектора, мелькнула ярко-желтая куртка полисмена.
Я крикнул, применив ирландский акцент:
— У нас всё в порядке. Мы уложили хулиганов спать.
Безоружному полисмену видимо не очень-то хотелось участвовать в драке — в горячке можно и самому огрести, особенно от агрессивных ирландцев, а ему это надо... Блюститель порядка поднял руку, изобразив пальцами жест «ОК», повернулся в сторону сцены и вразвалку удалился. Я взял из рук дамы куртку, получил от нее шутливый удар кулачком по ребрам — должна же она хоть кого-то треснуть — и предложил вернуться домой.
Дальше — провал…
В абсолютно черном мраке брёл я, натыкаясь на лежащие тела в позе эмбриона, на пляже с темно-серым песком и нефтяного цвета водой. С каменного закопченного свода над головой неслась звуковая лавина, напоминающая грозовой ливень. Я подсознательно искал выход к солнечному пляжу с голубой водой, с тропическими растениями и душистыми цветами, но вокруг до самого горизонта темнел черный мрак с лежащими людьми, то ли живыми, то ли уже не совсем… Что, сынку, помогли тебе твои ляхи, звучало в ушах. Докатился до ада преисподнего, почернел как головешка обгоревшая, изуверился до языческой тупости — и всё это на пути к Простоте! А когда ты молился с теплотой в сердце, когда каялся до горючих слез, когда вспоминал слова бабушки, наконец? Да ты ли это, Юра? Может быть, твои так называемые титулы тебя с пути истинного во тьму увели? А может, просто совесть потерял?
Что мне делать, Ангел-хранитель — тихий голос моей совести? Куда идти, чтобы к свету выйти? Неужто погиб навечно? Да не будет! На миг грохот байкеров черной субботы затих — и в полной тишине раздался мой покаянный плач: «Откуду начну плакати окаяннаго моего жития деяний? кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию?..» Слезы катились по щекам, заливали грудь, скатывались по ногам к земле — от светлого потока возгорелось солнце, прожигая тьму. Всё вокруг оживало, просыпались мрачные эмбрионы, поднимались и брели к востоку, где занималась заря нового дня, из мрака выступили изумрудные, словно очищенные дождем, кусты, деревья, распускались цветы, благоухая; невидимые птицы робко начинали перекличку, их пение усиливалось… Откуда начну? А вот отсюда, с этого дня, с этого мига, с первого шага к вечности — обязательно начну!..
Очнулся утром, как ни в чём не бывало, напевая «В голубой далекой спаленке Твой ребенок опочил. Тихо вылез карлик маленький И часы остановил». Принял душ, выпил заказанного в номер кофе, съел пирожное и лег обратно, обняв теплую сонную подругу дней моих суровых. Ночное видение уплывало вдаль, а мне во что бы то ни стало нужно его восстановить до мельчайших деталей и запомнить на всю жизнь.
Разговор с Валерой, «о необходимости которого все время говорили» мы с ним — все же состоялся. Правда, оказался не таким длинным и не столь серьезным, как ожидалось. Я ему сказал:
— Отчизна зовет своих сыновей. Искренне советую прислушаться. Особенно учитывая, что деньги ты заработал дома. Вывозить их на запад сродни воровству, за которое ответственности не избежать. Сейчас на милой родине действует амнистия для беглых олигархов. А что будет творится по этому вопросу завтра, никто не знает.
— Допустим, услышу зов отчизны, — сказал Валера, не стирая с лица иронии. — А где гарантии, что меня дома не разденут до нитки?
— Если ты еще не понял, гарантии дают западные правительства, банки и твои собственные заблуждения. И, если ты еще не понял, именно они тебя в любой момент так качественно обчистят, что и нитки не оставят. А от меня ты можешь получить только это. — И я протянул ему свою руку. — Если ты еще не понял, это рука друга, который своих на переправе не бросает.
— И это всё? — прыснул Валера, вяло исполнив рукопожатие.
— Всё! — сказал я, поднимаясь. — А теперь мы домой, а ты думай.

5
Как учил олигарх Валера, всякое экстремальное действие нуждается в последующей психологической компенсации. Может быть по этой причине, а может по другой, только после зарубежных изысков меня потянуло в такую… компенсацию, чтобы как можно проще.
И вот я один — не брать же хрупкую даму в столь опасное предприятие — шагаю от станции в деревню, напевая песенку из далекого прошлого: «На дальней станции сойду, трава по пооояас...» Единственная тропа заросла густой травой по грудь, я себе напоминал конкистадора, который продирается сквозь тропическую сельву в поисках каучуковых деревьев, в крайнем случае, кофейных. Снизу, от корней травы, поднимался влажный прозрачный пар, из глубин души поднимались нежданные воспоминания. Я не пытался разобраться в нахлынувших ощущениях, пока не увидел наплывающую на меня из сумрака леса необычную березу — от черного комля тянулись к небу три белых ствола. Шаг, еще два — и я вспомнил эту троичную березу, сколько раз проходил мимо и всегда хоть на миг останавливался и приветствовал как живого человека, как невесту в белом платье — и она всегда отвечала, то поклоном зеленой листвы, то скрипом коры, то слезой сладкого сока по белоснежному стволу…
Оказывается, меня занесло в те места, где я работал в юности, где строил дома, ферму, гараж. Но как тут всё изменилось! Раньше эта заросшая травой тропинка была асфальтовой дорогой, которую каждый год ремонтировали загорелые дочерна кавказцы. Их бригадир по имени Артур зазывал меня к себе в конторку, предлагал написать наряды на зарплату. Я отказывался, ссылаясь на нехватку времени, на недостаток опыта в оформлении бумаг, а он выпучивал черные глаза, бил себя в грудь и произносил страшные свои клятвы.
Однажды в праздничный день, когда старшие коллеги по халтуре напились и завалились спать, я вышел из нашей избы и наткнулся на черного бригадира. Обрадовавшись до визга, схватил меня за руку и повел в конторку. Предложил мне домашнего вина, шашлык, я отказался, потому что был сыт. Тогда он пообещал зарэзать самого жирного барана и отдать нашему повару. В конторку постучала и вошла местная девушка примерно моего возраста. Она поставила на стол поднос с крепчайшим ароматным кофе и, поклонившись, собралась было уйти. Бригадир, проследив мой восторженный взгляд, схватил ее за руку и посадил рядом со мной — будешь ему помогать наряды писать, а я вам за это по червонцу дам!
В тот вечер мы с Полинкой написали пачку нарядов — девушка научилась этому у матери-бухгалтера, а заодно подружились. Все время нашего плодотворного сотрудничества меня мучил один вопрос. Наконец, я выпил для храбрости стакан сухого вина, закусил кусочком остывшего шашлыка и спросил, а не оказывает ли она какие-нибудь иные услуги этому черному от загара и битумного чада мужчине? Полинка загадочно улыбнулась, заперла дверь, выключила свет и освободила стройную фигурку от пут цивилизации. Со мной ничего подобного еще не случалось, в голове теснились странные мысли — от восторга до тоски, от счастья до брезгливости. Бригадир, посчитав, что сполна со мной расплатился, ничего из обещанного мне не отдал. Зато в конце нашей халтуры, Полинка подошла ко мне, отвела в сторону и с улыбкой на прелестном личике объявила, что ее заразили «неприличной болезнью», значит и меня тоже — это раз. На второе с той же улыбкой девушка сообщила, что Артур заплатил врачу за уколы пенициллина, и она повела меня в медпункт, чтобы «раз и навсегда убить во мне заразу» и… уважение к девицам, раскрывающим объятья мужикам с черной душой.
Если бы не тот досадный случай, работа на стройке мне понравилась. Я научился выводить углы кирпичной кладки, из замшелых бревен выпиливать стропила и устанавливать на крыше, замешивать цементный раствор в корыте, рубить дрова старушкам, укладывать шифер, заливать бетон в опалубку, сваривать арматуру, штукатурить, ну и конечно выписывать наряды на получение зарплаты. Росту моей квалификации немало способствовали запои моих коллег — когда они, упившись самогоном, падали прямо на рабочем месте, мне в паре с таким же «салажонком» Витей приходилось работать за всю бригаду. Строго ограниченные сроки строительства, неусыпный надзор агрессивно-пьяного и зоркого председателя колхоза, а также моё собственное чувство ответственности — все эти факторы научили меня полезным навыкам, которые не раз пригодятся в жизни. Кстати, наш бригадир, подобно Артуру, меня тоже обманул, уплатив за большую часть совместной работы сущие гроши. Стоило же потребовать надбавку к зарплате, как меня крепким пролетарским кулаком отправляли в нокаут — но и это в свое время даст необходимую стойкость в моей не всегда устойчивой жизни…
А еще, пока ноги путались в траве, унося меня в руины прошлого, очень интересная мысль посетила меня. Мне она так понравилась, что пришлось остановиться и записать в блокнот. Позже я не раз вернусь к ней…
От богатой деревни остались три дома, зато кирпичные, те самые, которые строила моя бригада. В одном из них обнаружилась старая знакомая, служившая директором школы, единственным учителем и библиотекарем, я даже вспомнил как ее зовут — Нина Ивановна. Мне доводилось брать у нее книги, читать газеты и любоваться ее красивым благородным лицом. Сейчас передо мной стояла древняя старуха в морщинах, сгорбленная, седая, но такая живенькая… Она меня узнала, обняла и за полчаса выложила все новости. Все три колхоза в округе разорились, мужики спились, молодежь сбежала в город. Выживали за счет огородов…
Но вот однажды, на Светлую седмицу, приехали в соседнюю деревню два монаха с ведром картошки и сотней рублей в кармане. Помолились братья, закатали полы подрясников и занялись устройством огорода. Все лето проработали монахи, не разгибаясь, только на воскресную службу прерывались, да и то по ночам. Из монастыря им прислали еще трудников, трактор, бычка, полудохлых коров местных отмыли и откормили — и вот по осени собрали монахи невиданный урожай. Дальше больше — восстановили ферму, вспахали и засеяли поля. Привели сады в приличное состояние, расчистили пруд и запустили мальков карпа. На следующий год, земля уродила такое богатство, какого не видывали никогда раньше. В монастырский скит потянулись выжившие местные селяне. Игумен был готов принять каждого, обеспечив приличным заработком, но поставил условие — никакого пьянства, за единственный случай похмелья — немедленное увольнение. Видимо, молитва монахов, подкрепленная убеждением жен и детей, со временем сделала свое дело — все три бывших колхоза влились в состав монастырского скита, мужики отрезвели, отремонтировали дома, построили новые, стали покупать автомобили, вернулась из города молодежь. Монастырское хозяйство было признано лучшим в области колхозом.
Я забрел на кладбище, с фотографии на ближайшем памятнике на меня глянули улыбчивые глаза Полинки. Она умерла в возрасте двадцати трех лет. Сгорела в новогоднюю ночь, пояснила старая учительница, вместе со своим хахалем, председателем, который разворовал и распродал колхозное добро, почему и деньги у него водились. На миг передо мной как на экране кинотеатра, пронеслись последние секунды жизни Полинки — она лежала на кровати в золотистом платье, сжимая в руке фужер с шампанским, в соседнем кресле дремал пожилой мужчина с тлеющей сигарой в руке с растекающейся лужей спирта по ковру из бутылки в другой руке, по телевизору показывали веселых людей, ёлку, гирлянды… Пламя вспыхнуло от огонька сигары, пробежало по ковру, по занавескам, по стенам, обитым деревянной вагонкой. Девушка витала в мечтах, где она танцевала с прекрасным принцем в огромном зале с колоннами и хрустальными люстрами, они, конечно, любили друг друга, а впереди была огромная счастливая жизнь. Ее кровать занялась огнем, жаркое пламя, клубящееся у потолка, спускалось ниже, а девушка улыбалась, так мечтательно, по-доброму, легко и безмятежно — в последний раз. Я тряхнул головой и услышал шепот старой учительницы: прости и помилуй нас, Господи, прости и помилуй, мы Твои дети неразумные, да, пьяные, да, обманутые и сожженные заживо, но мы Твои дети…Твои… Пойдем, Юрик, помянем их по-христиански.
Заночевал я у Нины Ивановны. С невероятным удовольствием ел томленную в молоке картошку из печи, пил чай с клубничным вареньем. Молился легко, спал как убитый. Утром купался в реке, собирал грибы, ловил карасей, жарил их в огромной сковороде в сметане. Нина Ивановна водила меня в опытное хозяйство. Ее бывший ученик Митяй показал нам удивительные растения, которых я никак не ожидал увидеть в нашем суровом климате. Мы пробовали дыни, виноград, арбуз, вишню, груши, сливы — невероятно сладкие и огромные. У него покупают семена, за приличные деньги, только вырастить нечто подобное удается далеко не всем, потому что более чем в поливе и удобрениях растения нуждаются в непрестанной молитве, а это умеют немногие.
Монастырское хозяйство напоминало черноморский ботанический сад — чистота, уют, каждое растение ухожено, взлелеяно, ни тебе сорняков, ни одного пустующего местечка, лавочки, газоны, даже фонтан. Я спросил сопровождающего монаха, а нет ли здесь японского сада камней, как в академии? Нет, у нас все по-простому, без изысков, ответил черноризец, но уж то, что есть — высшего качества, потому что с молитвой и с любовью. Видел стада коров — каждая животинка чистая, лоснящаяся, крутобокая, с огромным выменем. Пастух на красивой лошади, на голове шляпа как у техасского ковбоя, на седле закреплен магнитофон, из которого раздается спокойная музыка, изливающая на стадо покой и умиротворение. Да, странное дело — за время пребывания «на лоне природы», ко мне не приблизилось ни одно кровососущее насекомое, что заметил только перед отъездом.
На обратном пути остановился у троичной березы, присел на теплый ковер из листьев и травы, прислонился спиной к центральному стволу — и погрузился в созерцательную тишину. Отсюда, из простой глубинки, суматошная поездка в европейскую роскошь казалась чем-то противоестественным. Яхты, частные самолеты, опера, рок-концерты, рестораны, каталонский нуар, парки, средневековые улочки, даже склеп прабабушки, дома и дворцы моих поместий — таяли и улетали в прошлое, вытесняясь вот этим чудесным покоем великой природной простоты, в которую погружалась, врастала моя душевная вечность.
Внезапно ощутил себя должником — что-то отложил на потом, но до конца не довел. Открыл блокнот и нашел спешную корявую запись, что сделал для памяти в начале моего пребывания в столь знаковом для себя месте. Конечно, с мирской точки зрения, юность моя могла показаться чередой неприятностей и даже трагедий. Ну в самом деле, меня лупили, обманывали, обкрадывали, использовали зависимое положение — но терпение в перенесении невзгод, «забывчивость» обид, прощение долгов — сделали из мальчишки мужчину, из язычника — христианина. Вот почему в часы молитвы рождалось чувство благодарности к моему Спасителю, который воззвал меня из небытия, за руку провел путем земных скорбей, по-отечески оберегая от смерти, кружившей рядом «как рыкающий лев, ища, кого поглотить». Опять же, не всегда обиды проходили бесследно, особенно когда они касались близких, но — чудное дело — претерпев боль, сжигая в самом себе острое желание мести, скрипя зубами, сдерживая рвущийся из нутра звериный вой — в конце концов успокаивался, оглядывался на пройденный путь, и… наполнялся от макушки до пят тёплой благодарностью к Подателю всяческих благ. Вот именно сейчас, пока я прощаюсь с местом приключений моей юности, сидя под старой знакомой березой, меня наполняет незримый свет, разливаясь вокруг до самого горизонта, и сладкий дух благодарения опьяняет и зовет в дорогу.


ЧАСТЬ 5
1
По возвращении на милую родину, оставил новобрачную в новом загородном доме в лесу, сам же отправился к маме Ксении и… иже с ней. На лавочке сидел пожилой человек и как пёс, оставленный у входа в магазин, не мигая глядел на дверь подъезда. От него исходили флюиды тревоги. Бросив на него беглый взгляд, прошел мимо, набрал код на замке и погрузился в гулкое лестничное пространство. Остановился, прислонился спиной к стене, попытался разобраться в нахлынувших воспоминаниях.
В моем не вполне благополучном детстве тогда случился весьма тяжелый день. Меня избил парень, которого я считал другом. Да ладно бы лицом к лицу, а то ведь подло, ударил сзади, отключил и потом испинал ногами. Дома на лице обнаружил синюшные отеки, ссадины и классические фингалы под обоими глазами; болели рёбра, наверное, сломанные, ключица, колено и плечо. Пьяный отец, увидев меня в плачевном состоянии, обозвал хулиганом и ударил по лицу, из чисто воспитательных соображений. Мать, проявив классовую солидарность, отвесила подзатыльник, содрала одежду и голым отправила в ванную. Под вечер у нас появилась бабушка, она присела на стул рядом с моей кроватью, положила руку мне на голову и чуть слышно зашептала молитву.
Той ночью, взрослый и сильный, простивший всех обидчиков, я занимался строительством огромного дома, в котором намеревался поселить большое количество друзей. Помнится, моё сердце взыграло внезапной радостью и забилось часто-часто. Я-взрослый буду счастлив, буду заниматься серьезным добрым делом, меня будут окружать настоящие друзья, которые не предадут, как вчерашний «друг». Я-взрослый ходил по полю, по улице, по дороге — залитым ярким солнечным светом. Вдруг увидел черную тень, крадущуюся за мной-взрослым, чуть позже из-за угла появился и тот, кто её отбрасывал на солнечную дорогу, по которой я-взрослый так красиво шагал. От того человека исходила звериная злоба, он крался подобно льву за добычей, только разве не рычал. Я-маленький пытался предупредить меня-взрослого, набрал побольше воздуху в легкие и что есть мочи, закричал…
…В тот миг я проснулся, сел на кровати и замер. Бабушка, дремавшая у моего изголовья, вздрогнула и проснулась.
— Что? Что с тобой, Юрик? — забормотала она спросонья.
— Бабушка, — прошептал я, с трудом подбирая слова, — сейчас видел будущее. Я там сильный, добрый… Бабушка, — вцепился я в худенькую руку, — там, у меня, этот… такой страшный… враг!
— Ну, Юрик, это нормально. У каждого человека есть враг. Но вот, что я скажу тебе, Юрик, он ничего плохого сделать тебе не сможет. Ты всегда будешь его побеждать. Всегда!
— Почему, бабушка?
— Потому, внучок, что у нас с тобой есть Бог, и Он всегда будет нас защищать. Запомнил?
— Запомнил, бабушка, — прошептал я, засыпая, улыбаясь во сне, вновь погружаясь в долину света.
Пока я подпирал стену в подъезде, детский сон всплыл из памяти. Странным образом, человек, преследовавший меня-взрослого, человек, похожий на крадущегося льва, соединился с тем стариком, который сидел на лавочке. Привыкший с некоторых пор разбираться с проблемами решительно и без промедления, я выскочил из подъезда, сел рядом со стариком и спросил:
— Так это вы заставляли мать убить меня до рождения?
— Кто тебе сказал? — отпрянул незваный гость.
— Есть у меня, знаете ли, такая служба, весьма информированная, называется служба безопасности.
— Но ты жив, как видишь! — прошипел старик. — И устроил я вашу семью в лучшем виде. Какие претензии?
— Мать всю жизнь прожила в страхе. С нелюбимым человеком. Они оба меня избивали, они меня ненавидели — всё благодаря тебе, гнусный продажный мент. Отец знал, что я не его сын, а мать ему всю жизнь подчинялась из страха. И ты говоришь, «устроил в лучшем виде»?
— Нельзя ли поуважительней, молодой человек?
— …А теперь ты узнал, что сын Ксении стал состоятельным, сильным, вступил в наследство папочки-графа — и решил затребовать свою долю?
— Ну, да, а что не имею права?
— Я тебе скажу, на что ты имеешь право. Выбирай: даю тебе вожделенный миллион, в рублях, конечно, и ты больше никогда не появишься рядом с моей семьей. Есть еще вариант — офицерская пуля в висок или мордовская зона. Что выбираешь?
— А можно миллион в условных единицах? — робко попросил человечек.
— А можно, пулю в висок прямо сейчас — очень хочется!
— Ладно, согласен, — кивнул он, схватил протянутый чек и чуть не бегом скрылся из глаз.
Вот теперь можно и к маме в гости. Но там, в некогда моём доме, случилось нечто печальное. Отец сидел за столом, морщась отхлебывал ненавистный чай и… плакал. Мать сидела рядом со скорбящим и, подперев подбородок рукой, сочувствовала.
— Что, рухнул коммунизм в отдельно взятой семье? — догадался я. — Завод закрыли, партийную организацию распустили за неуплату взносов.
— Посмейся, посмейся над отцом, — всхлипнул тот.
— Ну во-первых, никакой ты мне не отец. Отец мой — граф и потомок великого князя. Так что никакого права лупить меня у тебя не было.
— Сынок, кто тебе сказал? — спросила мать, встав во весь рост, наверное, впервые в жизни. — Это же страшная государственная тайна!
— Да полноте, графиня, — сказал я с легким поклоном, приложившись к ручке матери. — Разве не знаешь, что ничего нет тайного, чтобы не стало бы явным. Я несколько дней назад стоял у склепа моей прабабушки в Каннах. Мне всю родословную изложили добрые люди, с документами на руках.
— А что теперь со мной будет? — спросил отец, прервав политически безграмотный плач.
— Не волнуйся, отчим, ты останешься в этой квартире и устроишься дворником у нас во дворе — всё-таки, какая-никакая, пролетарская профессия. Маме я купил просторный дом за городом, с прислугой, разумеется. Одно тебе запрещаю навсегда — издеваться над мамой.
— Спасибо, сынок! — торжественно произнес отчим, сунув руку, которой избивал меня много, много раз. Я её пожал.
— Мама, возьми самое необходимое, поедем в новый дом. Надеюсь, тебе понравится. Кстати, этот продажный полкан из кагэбэ больше вас не побеспокоит, я об этом позаботился.
— Ты его… убил? — прохрипел отчим.
— Фигурально выражаясь, да… Мама, поторопись, мне здесь плохо… всегда было.
На полпути до особняка матери графини, Федор позвонил мне на телефон и сообщил, что полковник КГБ в отставке, не успев обналичить мой чек, пустил пулю в висок. Он сразу подрос в моих глазах — стало быть, совесть у него осталась. Жалел его? Скорей нет, чем да. И это мне сейчас очень не понравилось. Такие дела…

2
Я предупредил Вику, что вернусь позже, чем планировал, и направился к старцу.
Отец Иоанн, как всегда, встретил меня с готовностью, словно ждал приезда. Отвел меня в келью, надел поручи с епитрахилью: кайся! Я рассказал о свадебном путешествии, о рассекречивании моего титулованного происхождения, об освобождении мамы от деспотического плена отчима, о выстреле в висок семейного тирана…
Старец выслушал меня, произнес разрешительную молитву и сказал:
— Ничего плохого в твоей душе не вижу. Что ругаешь себя, чувствуешь недовольство собой — это хорошо. Конечно, удовольствие не из самых приятных, но необходимое. Только есть у тебя на душе что-то еще…
— Да, батюшка, есть, — удивился в который раз прозорливости старца. — Перечитывал пророчества о царе грядущем, прикинул сроки его воцарения и загрустил — получается, что мы как беременная на десятом месяце — перехаживаем…
— Не читал ли в Деяниях: «не ваше дело знать времена или сроки, которые Отец положил в Своей власти». Уж сколько раз пророчества с указанием конкретных дат ошибались, а пророки постыжались.
— Так ведь народ изнывает под бременем безбожной власти. Детей наших соблазняют, погружают в омут лжи, убивают их неокрепшие души.
— Видимо, не очень-то изнывает, раз Господь попускает этой власти пребывать до сих пор. Значит не готовы мы принять Божиего помазанника с открытым сердцем. Мы сами в этом и виноваты. А что касается соблазнения детей и взрослых… Снова отправляю тебя в Святоотеческому преданию. — Старец показал на икону Антония Великого, стоящего на коленях перед Богом. — Вот он вопрошает: «Господи, почему же так происходит, что богатые люди хорошо живут, доживают до глубокой старости и умирают, не болея, не страдают, ни о чём не беспокоятся, и всё у них хорошо? А бедный, скромный, честный, праведный человек сильно страдает… Почему же так происходит? Разве это справедливо? Эти кресты, которые даешь — как их понести? Как на них смотреть?» Этими вопросами задавался святой Антоний, задаются ими и другие, не только ты. Очень многие думают об этом, находясь в тяжелых испытаниях. Но он превратил свои вопросы в молитву, — ни в богохульство, негодование и гнев, а именно в молитву, и сказал: «Господи, скажи мне, поведай эту тайну!» И Господь ответил ему: «Антоний, следи за своими делами, а не за Моими! Это Мои тайны, которые не могут вместиться в твоем уме. Ты мучаешься этими вопросами, потому что они превыше твоих сил, они тебя не касаются, твои плечи не смогут их понести. Нет ни одного человека, который бы не нес свой Крест. Богатые и бедные, красивые и невзрачные, высокие и низкие, и женщины, и мужчины, и дети, и те люди, беспечной жизни которым завидуют — у всех свой Крест».
— Что делать мне, отче? — спросил я.
— Продолжай своё дело, данное тебе Богом. Погружай душу во ад и не отчаивайся, как научил Господь блаженного Силуана. И молись непрестанно, как я благословил. А скорби — они всегда были и будут до скончания века, нам ли их боятся. — На прощанье старец едва заметно улыбнулся: — Всё будет хорошо, именно так, как Богу угодно.
Перед тем, как уехать, увидел Ивана Павловича, махнул ему рукой, он кивнул и дальше пошел по своим неотложным делам. Ладно, заеду к тебе гости, расскажешь, чем ты так увлечен.

На следующий день, тщательно переварив слова и дела предыдущего дня, я чмокнул жену в сонную щечку и сел за руль. Навестил Бориса. Что-то мне подсказывает, что не все у него гладко. Боря сидел на кухне, перед ним по столу расползлась кипа бумаги, смотрел на небо, ожидая появления Веги, думал непростую думу.
— На днях приступаем к работе, — объявил я. — Нам с тобой оформили мощную фирму, да еще аналитический центр, в придачу. Ты готов к труду и обороне?
— Не уверен, — протянул Борис. — Всё никак не решу, как быть, что делать. Представляешь, в новобрачную ночь, родители Дины стояли под дверью и требовали, чтобы я прекратил мучить их доченьку. Короче, сбежал от них, под рёв новобрачной и восторги родителей. Вот сижу, отключил телефон и жду их скандального появления. Долго жду, а они не приходят.
— Тогда остается вариант Б — отрезать от себя дела семейные и с головой погрузиться в работу. Ну и разумеется, молиться, целиком доверившись воле Божией.
— Именно этом я и занимаюсь, — пробубнил друг. — Вот, принялся за анализ антикризисной темы. Решил от имени аналитического центра отправить правительству. Видишь, сколько информации собрал! А выход, как всегда, прост до неприличия. Но для солидности нужно дать объемное обоснование. Завтра закончу и с готовым проектом приступлю к работе на новом месте.
— Молодец! — Хлопнул его по плечу. — А с родителями новобрачной ты попроси поговорить генерала. Он моих родителей так успешно построил, что они с тех пор со мной по стойке «смирно» и на «вы», а отец даже с испугу пить бросил. Кстати, этот приём воспитания генерал перенял у прежнего руководства, зря сейчас его не практикуют.
— А это идея! — озарился счастливой улыбкой Борис. — Мои-то — люди прежнего воспитания, на них это может подействовать. Спасибо!

Ну вот, и здесь порядок, теперь — к Ивану, сбежавшему от меня в деревне старца. Мне нужно лишь перейти в соседний подъезд.
И вот я у Ивана в гостях. Как всегда на балконе, пью кофе и слушаю друга.
— Перед отъездом старец предупредил меня о том же, что наверняка сказал и тебе, — о наступающих скорбях. Дома почитал благодарственный молебен, затем вечернее правило, спать не хотелось, поэтому сел за стол — и «ушел в ночь». — Иван Павлович протянул папку с машинописными листами. — Прочти, это может быть полезным для тебя, для нас. Сейчас принесу свежего кофейку, а ты располагайся и читай.
Думал, пролистаю по диагонали и верну. Но стоило прочесть первую фразу, как меня унесло туда, где побывал Иван той ночью, мысленно, конечно.

«Опять вызывали на тайную встречу по новому незнакомому адресу. По-моему, они совсем свихнулись на почве маниакальной подозрительности. Эти карнавальные маски, балахоны, измененные голоса и обязательные угрозы, вроде «предателя ожидает суровая кара». Напугали девушку широкими плечами! Уроды. Да мы все тут под карой ходим, дело привычное. Воинам Валгаллы, пившим мёд из чаши Одина, смерть не страшна. Мы пойдем в бой со словами нашего гимна «Мёд искрился, как звезды, в божественной чаше
Сладким золотом славы и вечностью слов» — и умрём с радостью.
На этот раз меня назначили старшим группы по работе с какими-то академиками. Я спросил, может подождать, и они сами развалятся от старости. Один из клоунов хмыкнул и сообщил, что там у них служба безопасности посерьёзней, чем у премьера. Тогда я уже хмыкнул: в таком случае интерес и оплата возрастает. Мне протянули листок с семизначной цифрой, и я согласился.
Начал с того, что разузнал все что можно об академии: чем занимаются, как организована охрана и в каком порядке кого устранять. Куратор выдал свою оперативную информацию, я еще пробил что можно по братве, по нашим проплаченным федералам и ментам. В общем, план стал принимать четкие очертания. Я предложил начальника охраны — генерала — послать в ту горячую точку, куда он уже ездил, был ранен, только на этот раз оставить его там навсегда. Обещали сделать. Затем разберемся с чинами пониже — кого подкупим, кого запугаем, а кого и устраним. Параллельно с помощью спецсредств устроим инфаркт главному академику, чуть позже — еще двоим старичками, скорей всего заграницей. Ну а дальше, ликвидируем академию, как учебное заведение, и примемся за выпускников.
Куратор, человек старой формации, поначалу запротестовал — не слишком ли много жертв для мирной учебной организации. На него сверху надавили, и тот сдался. Но предупредил, что эта самая академия «устроена по типу религиозной секты, под началом сильного колдуна по кличке Старец». Были и раньше попытки помешать их деятельности, даже на стадии становления, но каждый раз затея проваливалась, а бравые бойцы разбегались кто куда с воплями «спасайся кто может!» Тогда главный клоун в самой страшной золотой маске с рогами и пастью льва рявкнул: «Прекратить мракобесие! Теперь всё по-другому. Наше время пришло! Приступать немедленно!» — и, честно сказать, такого звериного рычания от человека слышать еще не приходилось, и мы — да! — испугались, верней, сгруппировались и приступили к операции.»

— Ты эти «записки сумасшедшего» генералу показывал? — спросил я с аскетической иронией в охрипшем от волнения голосе.
— Нет еще, — сознался Иван, — решил прежде тебе показать. Ты же знаешь, генерал человек конкретный, от слов «мистика», «привиделось», «пророчество» — старик может и разозлиться. Старцу позвонил, прочитал ему, так и он велел не поднимать паники и, по святоотеческому принципу, «не принимать и не отвергать». Правда еще добавил, чтобы усилили покаяние и причащались все, кто способен, каждое воскресенье. Так я — к тебе! Что скажешь?
— Старец меня предупреждал о наступлении времени скорбей, — сказал я, подбирая слова. — Меня в рукописи заинтересовали слова «главного клоуна» со звериным рычаньем, — я полистал рукопись, нашел нужное место и прочел: — «Теперь всё по-другому. Наше время пришло!» Если сложить воедино предупреждение старца, твой рассказ и мои личные соображения, то — да, это серьезно. А с другой стороны, чему быть, того не миновать. Бог даст, переживем и это. Понимаешь теперь, почему из нас готовили «тайных советников»? Генералы с академиками всё знали наперед и нас защищали. Чувствуют супостаты, недолго им зверствовать, еще год-другой и всё для них кончится. И тогда наступит наше время.

Долго считали и пересчитывали, даже взяли калькулятор и календарь, но все-таки определили с достаточной степенью точности — Вика понесла не за границей, а по возвращении на милую родину. Чудесное слово «понесла» впервые услышал во время уточнения даты, и мне оно так понравилось, что стал повторять снова и снова.
— Слушай, Вика, если мы выяснили с достаточной степенью вероятности, — проявлял свою новоявленную заботливость, — что ты у нас понесла…
— Конкретней, пожалуйста, что, куда и с какой целью понесла, и точно ли ты говоришь обо мне и со мной, — выдала жена автоматически, не отрываясь от чтения утренней газеты «Бюллетень практикующего аналитика».
— Понесла из нас двоих ты, родная, — пояснил я терпеливо. — Если по-простому, то забеременела, залетела, попала. Понятно?
— Угу, и что? — прозвучало из милых уст, вперемежку с хрустом пережаренного тоста.
— У меня вопрос, движимый исключительно заботой о тебе: твоя новая работа не помешает ли тебе выносить ребеночка, так чтобы здоровенького и такого же красивенького как ты?
— Не-а, не помешает, — бросила она и, ткнула пальцем в газету: — Да ты послушай, оказывается, подавляющую часть секретной информации разведка получает из открытых источников. Понимаешь теперь, зачем нас посадили в аналитическом центре за чтение прессы и новостей интернета?
— Именно это меня и тревожит, — с расстановкой произнес я, положив руку на ее напряженное предплечье. — Работать под землей, в антисанитарных условиях, где компьютеры излучают, а газеты поднимают графитовую пыль и сажу — по-моему, это опасно для тебя и плода.
— Кстати, насчет плодов, подай мне вон то зеленое яблоко. С собой возьму.
— Ты что, меня не слушала?
— Да, слушала я, слушала, — кивнула она отрывисто. — Ты вот послушай, оказывается, основной массив засекреченных сведений можно получить во время войны компроматов и дискуссий между политическими противниками. Они в пылу спора такие сведения разглашают, что в прошлом их бы к стенке поставили. — Она подняла на меня широко распахнутые глаза. — И ты еще сомневаешься в том, что я нужна моей стране! Да наш аналитический центр полезней всех разведок мира!
— На этот счет я как раз не сомневаюсь. Меня интересует твое здоровье в период беременности.
— Ой, ладно тебе, зануда, — махнула она рукой, — раньше бабы прямо в поле рожали, да не одного, а целый десяток. Как там у Высоцкого: «и однажды как смогла родила» — вот и я рожу, как смогу, то есть качественно и в назначенный срок.
— А тебе не кажется твое увлечение новой работой излишним? Все-таки напряжение там недетское. Давай, хотя бы во время плодоношения ты последишь за своим здоровьем? Ну там, прогулки на свежем воздухе, витамины, размеренный темп работы…
— Ладно, обещаю, — бросила она, мазнув меня по лицу невидящим взглядом. — А сейчас бегу! На работу, страну от супостатов защищать.
— Ладно, — прокричал я вслед, — только хоть один прокол с твоей стороны — и я на весь период беременности посажу тебя на лесной полянке нашего дома под замок.
— Хорошо, хорошо, сажай! — крикнула она, захлопнула дверцу автомобиля и с визгом тормозов, развернулась и вылетела со двора. Ворота за ней закрылись автоматически. Доехав до горизонта, Вика развернулась, обратно поставила автомобиль под окном, бросила камешек, чуть не разбив стекло. Я открыл створку и замер в ожидании откровения.
— Супруг, а супруг! — промолвила жена в полной тишине. — Мне показалось, или это было в реале? Ну… ты это… что-то там сказал, или мне послышалось?
— Да, что-то сказал.
— Если это что-то серьезное, то давай ты еще раз скажешь вечером. Вернусь с работы, сядем за стол…
— Ты же вернешься, как всегда усталая, с языком на плече. За ужином станешь клевать носом, а я тебя понесу на руках в постель. Как вчера.
— Ну да, мы все как один — на полную выкладку. Нет, а как еще можно страну защищать! Да я за мою родину готова костьми лечь, голову на плаху… до последней капли… И так далее… Всё! Пока! До встречи в тылу!
Чует мое отцовское сердце, придется ее арестовать. Всё у этой сумасшедшей на пределе, всё не как у благочестивых мамаш. Позвонил старцу и рассказал о поведении жены. Я не видел его лица, но по тону догадался, что отец Иоанн улыбнулся.
— Не первый год знаю эту семью. У них это родовое — «всё до упора, на полную выкладку». Энергии этих милых людей хватило бы на отопление Арктики. Да ты и сам знаешь… Давай, сделаем вот что: я помолюсь о Виктории со чадом, а ты закажи сорокоуст блаженной Матронушке в Покровской обители.
После того, как мы «сделали» всё как нужно, уже спустя пару недель состояние Виктории изменилось. Начались головокружение, боли, слабость. Работу в аналитическом подземелье пришлось оставить. Токсикоз на весь период беременности устроил ей пост — она не могла смотреть на мясо и даже на рыбу. Овощи, фрукты и злаки употребляла только свежие, воду пила святую и родниковую. Причащалась каждое воскресенье. Тошнота отправляла ее гулять по лесной дорожке четырежды в день. Округлившиеся щечки порозовели, она стала плавной, спокойной и женственной. На лице появилась улыбка — о, сколько я прочел в этой обычной игре мимических мышц: извинение в дерзости, просьба о снисхождении, желание заботы, устремленность внимания внутрь, туда, где под сердцем произрастала новая жизнь, крошечная как проросшее зерно и огромная как расширяющаяся вселенная. Я ловил себя на том, что мог любоваться на эту обновленную женщину часами, порой задыхаясь от приступов нежности и счастья. Боялся спугнуть хрупкое очарование, не произносил вслух, чтобы не потерять… Кажется, мы с Викой нашли то, к чему стремились с детства, то, чего у нас самих не было, то огромное бесценное богатство — семья, скрепленная любовью, где супруги заботливы, а дети желанны.

Через месяц упорной работы на новом месте, мы с Борисом решили отпраздновать первую победу в ресторанчике. Отмечали промежуточный успех, приём правительством варианта выхода из кризиса и первую зарплату.
Покончили с салатом оливье с крошечным тельцем перепела на вершине горы — застарелая советская привычка, дождались опоздавшего Ивана Павловича, полюбовались его смачным поглощением харчо, заказали винтажный портвейн с тремя семерками на этикетке.
— Что-то давненько вы ничего не рассказывали про вашего школьного товарища, — произнес Иван, наслаждаясь культовым напитком, — как его? Дима, кажется.
— Думаю, сей отрок получил от нас всё, что нужно для его карьеры, и ушел в туман, — предположил я, — как это у них принято.
— Жаль паренька, — посочувствовал Иван. — В конце концов, он жертва мира наживы, в котором ему не повезло родиться.
— Обязательно! Как только встретим, — кивнул Борис. Отпил из бокала и хмыкнул: — Пожалел заяц волчонка, да не успел договорить, как скрылся в пасти хищника!
— Перегибаешь, Боря, — печально улыбнулся практически пожилой человек. — Лехше надо как-то, лехше…
Девушка с улыбкой на милом лице принесла огромный поднос. На зеркальной поверхности его обнаружились три тарелки размером с блюдо, знаменитой чешской фирмы — при касании металлического инструмента о край такого блюда, раздавался звон, похожий на бой корабельных склянок. На каждом блюде-тарелке дымился и благоухал дикарским духом увесистый кусок мяса, запеченный в пламени открытого огня до слегка обугленных краев. Почувствовав приступ голода, набросились на еду. Так, наверное, поступали тысячи лет мужчины всех времен и народов. Аж вспотев, изгрызли толстенный бифштекс с пережаренным картофелем, запили холодным каберне со льдом и вышли во дворик проветриться.
В заведение это по старой привычке пригласил нас Иван Павлович, когда-то давно здесь собирались приличные люди, до сих пор витал аромат недорогого шашлыка и прокисшего пива, из колонок растекалась музыка эпохи застоя. Здесь до сих пор снимали фильмы из жизни простых советских граждан. Ну и сейчас ввиду наплыва посетителей, как завсегдатаев, так и поколения пепси, что-то пристраивали, расширяли, декорировали. Территорию под модный дворик недавно отрезали от стоянки автомобилей, успели только оградить резным заборчиком да накрыть шифером, тут еще темнели кучи строительного мусора, зато горела единственная лампочка и по контуру высадили кусты в кадках. В единственную кабинку туалета в этом заведении всегда стояла очередь из дам, мужчины же пользовались для своих нужд двориком, нарушали запрет на курение, «добавляли» втайне от жен и вели конфиденциальные переговоры, на предмет кого-бы заказать и где бы достать денег.
— А вот и безвременно пропавший школьный товарищ! — сказал Борис, указывая подбородком на мужчину в полицейской форме с портупеей.
Покачиваясь, обнимая метрдотеля, тот гнусавил:
— Ты пойми, Стасик, допустим дамочку испугал какой-нибудь пьяный хулиган. К кому несчастной бежать? У кого искать защиты чести и достоинства? У меня, блюстителя порядка!
— Конечно, гражданин начальник! — поддакивал начальник официантов. — У кого же еще!
— …Бежит, значит, невинная жертва — а тут я, такой гроза преступного мира! Сажаю в мой форд, едем в тихое местечко. Потом дамочка в качестве благодарности отдает холеное тело в мое страстное обладание. Потом достает деньги из кошелька, снимает золотые побрякушки, часики — и просто умоляет взять в качестве платы за мои услуги. Учись жить, Стасик! Кстати, смотрю, дела у вас идут хорошо, так что со следующего месяца будешь платить на тридцать процентов больше. Молчать!..
— Иван Павлович, слушаешь? — прошептал Борис, дернув Ивана за рукав. — И не говори, что не слышал!
— Как сказали бы Станиславский, Немирович и Данченко — все трое хором: не верю! Так, я сейчас…
Человек практически пожилой, поэтому нетерпеливый по части отправления малой нужды, Иван пристроился в темном углу и принялся поливать увядающий куст жасмина. Бравый полицейский, оттолкнул метрдотеля, подошел сзади и с размаху ударил резиновой палкой по плечу нашего друга. Тот обернулся и, продолжая вполне естественное отправление, теперь непосредственно на брюки блюстителя порядка, изумленно воскликнул:
— Димка! Ты чего дерешься, придурок! Это же мы, твои друзья! Соседи, ёлы-палы!
— Димон, да ты в продажные копы подался! — подал голос Борис. — А сюда что, поужинать забесплатно и конверт на карман хапануть?
— Я вот сейчас вас троих в обезьянник посажу! — завизжал школьный товарищ. — У меня в капэзэ такие отморозки сидят — вот уж они на вас выспятся!
— Дима, — обратился я к истеричному другу, — я так понимаю, папу с поста уволили, маму по условному сроку лет на пять за воровство без права работы в торговле…
— А ты откуда знаешь? — повернулся он ко мне, обдав похмельным смрадном. А еще мы встретились глазами — и я в который раз сгруппировался, превратившись в железный кулак. О, этот взгляд мне был очень хорошо знаком — так смотрит зверь перед нападением, палач перед взмахом топора, снайпер перед выстрелом — тут пощады не жди… «Из глаз монстра смердела адская бездна!» — так, примерно, пишут в триллерах марки «horror fiction».
— Именно так всегда и бывает у неблагодарных двоечников. Неотвратимое возмездие, так сказать, его настигло на взлете!
— Ах, вы подонки! — взвизгнул оборотень в погонах, отступая от меня, расстегивая кобуру. Иван, размяв ушибленное плечо, принял обидчика в объятия, выхватил пистолет, из нагрудного кармана формы ловко двумя пальцами извлек документ. Борис что есть сил ударил кулаком в солнечное сплетение, взял удостоверение с личным оружием и зашвырнул в огромный мусорный бак через дорогу. Сложили останки бывшего друга в тот самый темный угол, который орошал практически пожилой человек. Услышав сдавленное «Уроды, вы за это заплатите!», Борис исполнил контрольный удар ботинком в голову — стало быть, научили парня на военной кафедре. Мы еще закидали тело сломанными до нас стульями и черными пакетами с пищевым мусором, да и вышли из заведения.
— Ты еще жалеешь Димку? — саркастически спросил Борис.
— Сейчас еще больше, — прошипел Иван, продолжая разминать плечо. — Ты только представь: очнется парень утром от холода, морда лица разбита, как минимум два ребра сломаны, на полкорпуса мокрый от человеческих отправлений, а может еще и собачьих в добавку, штатного оружия нет, удостоверения нет — это же такой…
— …Урок! — огласил приговор Борис.
— А с другой стороны… Ох, кажется, он мне ключицу сломал! — произнес, поморщившись Иван. — А с другой стороны, если бы он выхватил пистолет, то вполне мог бы выстрелить. Вы видели его лицо! И как только таким истерикам доверяют оружие! Он же неадекватный…
— А еще мог бы арестовать и за оказание сопротивления лет на пять посадить, — предположил я.
— Да-а-а, — промычал Иван, — таким психически неустойчивым субъектам давать власть — это преступление. Ладно, ребята-демократы, пойду-ка я в травмопункт. Заодно побои задокументирую. Пусть будут.
— Да брось ты, — сказал Борис, — таких неадекватов наш генерал на счет раз нейтрализует.
— Это не «во избежание», а для пополнения архива — летопись-то я пишу на основании фактов. Всё, прощайте, друзья!
Мы с Борисом шагали сквозь ночь. Звезды плыли над нашими головами. Особенно ярко блистала Вега. Эйфория прошла, возбуждение от ресторанной драки растаяло, оставив на душе смутную пустоту. Пока Борис пытался подвести под происшествие психологический базис, у меня в голове трижды прозвучало на разные голоса: «…вы за это заплатите!»
И вот она — расплата! …Из-за угла выступил человек в черном и наставил на нас пистолет марки Беретта. Он не выстрелил сразу, не потребовал денег, а стоял в оцепенении. Поняв, что наступило время действовать мне, я перекрестился и с молитвой «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его…» пошел навстречу незнакомцу. Когда я приблизился на расстояние вытянутой руки, он вскрикнул, отбросил пистолет и убежал в темноту ночи. Я оглянулся на Бориса, убедился, что он в норме, поднял за конец ствола Беретту, аккуратно положил в карман и продолжил проводы друга до дома.
Пистолет отдал заместителю Генерала — Федору, он снял отпечатки, пробил их по базе и сказал:
— Так я и думал. Это профессиональный киллер, которого нанимают для самых ответственных дел. Впрочем, он у нас в разработке, мы уже знаем о нем всё необходимое, чтобы нейтрализовать. Не хватало только улик — а тут и ты с машинкой, заляпанной отпечатками. Ты не заметил, он был в нормальном состоянии?
— Вряд ли, — сказал я, — иначе бы выполнил заказ. Ничего ему не мешало: мы были безоружны и стояли в пяти метрах от его позиции, вокруг — никого.
— Значит, вы его так испугали, что он наделал уйму ошибок. Во-первых, оставил отпечатки, во-вторых, не выстрелил сразу, а застыл в нерешительности. Ну и потом, выбросил пистолет с пальчиками — это вообще нонсенс. И сбежал… Ну-ка признавайся, чем ты его накрыл?
— Известно чем — молитвой «Да воскреснет Бог…». Она меня не раз выручала.
— Это, конечно, всё объясняет! — усмехнулся Федор. — Кстати, ты можешь не знать, но ваша с Иваном информация, которую он изложил на бумаге и нам отдал, позволила принять превентивные меры. В результате, попытки отравить академиков провалились — ребятишек со спецсредством взяли еще на проходной. Генерал отказался ехать в горячую точку на переговоры, а того, кто отдал приказ, самого сдал в прокуратуру — оказался продажным штабистом. Нам удалось выследить подельников киллера и допросить. Раскололись парни «на счет раз». Теперь остался только сам командир группы, но сегодня мы его уже возьмем. — Потер он руки. — Я просто предчувствую удовольствие от его допроса. Особенно, после твоей молитвы — раз благодать на него так сильно действует, то ему конец.
— Ты не забыл, что в… информации Ивана Павловича фигурируют так называемые «клоуны». Неплохо бы узнать, кто они.
— Как раз с этими проблем нет. Мы их прекрасно знаем и уже вовсю нейтрализуем. Как на допросе стали известны их настоящие имена, мы список — на аналой старцу. Наш человек, которого мы туда внедрили, не успевал докладывать победные реляции: этот попал в психушку, тот удавился в сортире, еще двое врезались в столб освещения — всмятку. Кстати! Уж не знаю, как тебе это понравится… В общем, ты только не расстраивайся… Знаешь, кто был одним из тех, кто разбился в спорткаре?
— Артур, что ли? — догадался я. — Иван мне сказал, что после тюрьмы он наотрез отказался идти в храм на исповедь — а это приговор!
— Точно! Мажор, как приехал домой, сразу к ним и прибился, к тем политическим самоубийцам. Они себя называли «Боги анархии», вроде, кино такое было. Сами ничего придумать не могли, так у голливудских сатанистов слизали. …А еще двоим удалось сбежать в Англию — этих известный тебе Михал Михалыч успокоит, с помощью Интерпола, скорей всего, — загадочно улыбнулся он. — Короче, с Божией помощью, по молитвам старца, сегодня всё и закончится. Разумеется, победой! Не зря же ты в молитве сказал: «…и расточатся врази Его».
— Значит, их время еще не пришло? — напомнил я слова «клоуна» из информации Ивана.
— И никогда не придёт, во всяком случае, у нас в стране — будь уверен!

3
Мучительная двойственность появилась во мне с тех пор, как в академии пришлось утрамбовывать в мозг огромное количество информации. Чувствовал, как желанная простота сменяется чудовищной усложненностью. Обращался к старцу, а он — потерпи, через это необходимо пройти, но с Божией помощью всё наладится. Примерно, то же говорил академик и друзья, Викторию такого рода «заморочки» вообще не волновали, она была увлечена новой жизнью, и похоже она ей нравилась. Обычно после хорошей исповеди и причастия, чувство раздвоения уходило, но через какое-то время обязательно возвращалось.
Чем только не приходилось заниматься! Ко мне стекались огромные массивы информации, требующие анализа и самых серьезных выводов, от которых порой зависели судьбы тысяч людей. Конечно, без божественной помощи я бы просто-напросто или сошел с ума, или загордился до состояния безумного гения, что со временем погубило бы меня. Но именно успешное ведение дел при внешнем спокойствии давало повод быть уверенным в том, что я при всех трудностях на пути истинном, что мое дело угодно Богу, «наше дело правое, победа будет за нами».
Иногда оптимизма добавляло успешное завершение дела. Например, приносит мне офицер полиции альбом фотографий преступников и чуть не умоляет показать пальцем — кто из них убийца. Мужчина смотрел на меня, как потенциальный самоубийца на психотерапевта или отчаявшийся на колдуна, словно от моего слова зависела жизнь его, семьи, родственников, не говоря уже о карьере. Я уведомил его, что не являюсь ни следователем, ни криминалистом, ни тем более каким-нибудь экстрасенсом — но ему было все равно, лишь бы уцепиться за соломинку, лишь бы у него появилась малейшая надежда. В моем кабинете мы были одни. Я предложил ему подойти к красному углу, где крошечный огонек лампады освещал любимые иконы, откуда исходил дивный покой. Крепкий мужик робко подошел, встал чуть сзади меня, я шепотом зачитал молитвы, более всего приличествующие поставленной задаче, он повторял некоторые слова, крестился, делал поклоны. В моей душе появилась драгоценная уверенность в том, что сейчас мы не одни, с нами Бог, мой сосед, похоже чувствовал то же. Молча сели за стол, я пролистал альбом, перед моими глазами промелькнули десятки лиц, но лишь на одном остановилось мое внимание, и я указал на него пальцем. Так и думал, сдавленно просипел он у моего уха. Я вгляделся в фотографию, непрестанно молча молясь, — что-то меня удержало от восторгов. Еще раз глянул на иконы и неожиданно для себя сказал вслух: «Его уже нет, отец убил, как узнал, что сынок натворил, ищите их дома, надеюсь, адрес знаете». Забыв поблагодарить, офицер выругался, закрыл ладонью рот и выбежал из кабинета. Перед самым окончанием рабочего дня он мне позвонил и поблагодарил — он с группой товарищей прибыли по месту проживания родителей и обнаружили пьяного отца, пившего за упокой сына, лежавшего в спальне на кровати. Потом еще трижды помогал этому офицеру, но самое главное, он сообщил, что уверовал и воцерковился, чему я обрадовался, но тихо, по-рабочему, без излишних восторгов.
Примерно таким же образом помог врачу поставить диагноз. Опытный доктор исследовал больного, каждый орган, каждый миллиметр тела, собирал консилиум, перепробовал все известные медицине методы лечения — но внешне крепкий больной таял, худел и впадал в отчаяние, умоляя врачей прекратить его мучения радикальным методом, то есть эвтаназией. Мы с доктором вместе помолились, как смогли, я полистал для видимости медкарту — в голове появилось слово, которое я высказал вслух, о смысле которого не догадывался. Доктор выпучил глаза от неожиданности — такого диагноза он никак не ожидал. Вскочил, растеряв солидность, и вприпрыжку бросился из кабинета. Звонил через три дня, поздно вечером, сообщил, что операцию на свой страх и риск сделал, вырезал опухоль, и больной пошел на поправку. Все-таки чудеса случаются, завершил он и положил трубку.
Мой новый друг, олигарх Валера, позвонил и позвал на встречу, разумеется, в ресторан, конечно, в самый дорогой. Сообщил, что разговор со мной не дает ему покоя. Ругнулся даже, но с улыбкой. Как я предсказывал, отчизна зовет своих сынов обратно домой. Самым громким звонком оказался наезд европейской полиции. Его даже задержали и поместили в тюрьму на три дня. Конечно, с помощью адвокатов он вырвался из застенков, но как говорится «осадок остался», и понял, что он на западе беззащитен, его в любую минуту ограбят, арестуют активы и вернут в тюрьму по надуманному обвинению. В тот момент прозрения он и вспомнил мои слова «Отчизна зовет своих сыновей», вспомнил мою протянутую руку — и вот он дома, чему несказанно рад. Только, зная ментальность чиновников, в какой бы стране они не злодействовали, олигарх у меня, убогого, попросил защиты или как он выразился «хочу под твою крышу» — в чем отказать ему не смел. …Учитывая, что в спецоперации по возвращению олигарха домой мне пришлось принять самое непосредственное участие. Ну и ладно, в конце концов, лучше его миллиардам пополнить нашу родную казну, а хорошему парню — получить шанс и жизнь свою спасти и душу. Вслед за ним потянутся другие, в конце концов, у Валеры там было немало подельников, весьма талантливых ребят, между прочим.
…И все же тонкое мучение раздвоенности нет-нет, да кольнет сердце, горизонт затянет серыми тучами, и я плетусь свинцовыми ногами в храм, чувствуя себя «нагим от добрых дел», предателем и бесчувственным бревном. Смотрел на входные ворота и остро желал, пройдя сквозь огонь стыда и покаяния, выйти из них оправданным.

4
Этой ночью, светлой и тихой, со мной были только птицы и ангелы. Не успел отпылать закат, как заалел восток, разливая по сумеречным низинам прозрачное топлёное молоко робкого рассвета. Птицы отовсюду пульсировали мелодичными трелями, ангелы молча пронзали душу таинственными ощущениями. Я превратился в рыбака, замершего на берегу зеркальной поверхности озера, я не видел обитателей подводного мира, но знал абсолютно точно, что они рядом, они осторожны, может быть даже пугливы, и не спешат обнаружить себя, проверяя мои намерения на предмет опасности, на степень агрессивности относительно их мистического существования на глубине, под этой плавной текучей плоскостью, отражающей лазурные небеса.
Замер в предощущении касания чего-то великого, опасаясь обнаружить суетность насквозь земного тела души, лишь только немая молитва, соединенная с биением сердца, текла по артериям, наполняя надеждой предельную усталость моего существа.
Видимо я все-таки провалился в обморочный сон, потому что всё разом изменилось. Будто меня поглотила та самая глубина, над которой я замер над небесным зеркалом, видимо меня протестировали и решили принять таким, какой я есть. Осторожно оглянувшись, обнаружил иное время, неизвестное пространство, вдалеке — незнакомых людей, которых почему-то знал, но не принимал и не отвергал, позволяя им находиться рядом. Я был одинок, но это не опечалило, я видел себя уродливым, немощным старцем, но с удивительно молодой неопытной душой.
Где-то рядом звенела весна, оттуда веяло свежим сладким ароматом цветущих садов, оттуда доносилось пение птиц, по сравнению с ним недавние трели земных птичек казались грубым скрежетом. Меня повлекло туда, в невидимое прекрасное совершенство, но я точно знал, что не готов стать его частью, моя душа представляла собой нечто темное и дрожащее от низменных страстей. «Ей, Господи, Царю, даруй ми зрети моя прегрешения!»
…И я стал, как брошенное дитя в толпе несущихся по своим делам взрослых, меня захлестнуло ядовитое отчаяние. В миг наибольшей оставленности, гнетущего одиночества, когда сердце готово было разорваться на части, снизошел покой, словно мама прижала к себе дитя, погладило по влажной от пота голове — и затих, утешенный, усталый от надрывного плача. Сердце наполнила любовь, из самой глубокой глубины вырвался радостный крик: «Я не оставлен, я живой, я Твой, Господи!» Я повторял эти сладкие слова «я Твой, Иисусе, я Твой, Господь мой, я Твой, и никогда не стану чьим-то другим».
Мне сейчас видимо очень много лет, много раз смертельная усталость подводила меня к краю земной жизни, когда остро желаешь кончины, но не для обрушения во ад, а для встречи с Иисусом, которого любит душа человеческая. В помяннике сотни имен усопших, которых я пережил, тело в шрамах от ударов ножа в спину, в живот, по лицу, сердце пронзено предательствами тех, кто называл себя друзьями, душа отравлена желчью измен тех, кто клялся в любви до гроба. Как же я сумел пережить всё это и не лишиться рассудка! Понятно, что не по силам это обычному смертному, ясно, что не без промысла Божиего.
Отсюда вся моя земная жизнь кажется цепочкой ошибок, плутанием по сумрачному лесу, я спотыкался и падал, разбивая лицо в кровь, ломая руки и ноги, разрывая сердце — но всё-таки поднимался и упорно бежал, шёл, полз... Сам того не понимая, двигался к Тебе, Господи, плелся туда, откуда слышался то набатом, то тихим шепотом Твой, Господи, призыв, полный любви и сострадания. Несмотря на то, что с детства пришлось познакомиться с уродством и насилием, несмотря на то что зло въелось в душу, как черный уголь в кожу и легкие шахтера — я неосознанно искал красоту, тянулся к любви, шел на свет. И всегда это был Ты, мой Бог! Днем и ночью, среди веселия и в тоске, в мороз и в жару, с первого вздоха до последнего, вот этого вопля радости — Ты был рядом, ни на миг не оставляя своего непутёвого блудного сына. Твой я, Господи!
Сейчас я как никогда чувствую в себе семя предательства, оно при определенных обстоятельствах, при должной мере обольщения, очень даже способно прорасти и дать убийственно ядовитый плод, подобный тому, что вкусила Ева. Вот почему перед сном я особо проникновенно повторяю жгучие слова молитвы святого Иоанна Дамаскина: «Вем убо, Господи, яко недостоин есмь человеколюбия Твоего, но достоин есмь всякаго осуждения и муки. Но, Господи, или хощу, или не хощу, спаси мя». Вот почему сейчас взываю к Тебе: только не оставь меня, только будь со мной до конца!
Нет жизни без Тебя, Господи! Нет вообще ничего без Тебя! Там, где нет Тебя, нет ни жизни, ни пространства, ни времени — ничего… Ведь Ты — Творец, Создатель, Вседержитель, альфа и омега, путь и истина — Ты и есть сама Любовь! Я Твой, Господи, и мне повторять это радостно, это дарует надежду и такую… сладость, такой золотой свет, такой дивный аромат рая! Опять пахнуло на меня блаженное соцветие Небес, опять великое совершенство рядом, вот здесь, за тем холмом, за тем облаком, за тонкой перегородкой мышцы сердца, внутри него, где в огненной плазме живет вечность, необъятный космос, осененный торжествующим сияющим Крестом.

5
Сейчас, когда ураган пролетел над нашими головами, унеся моих друзей; сейчас, когда наступило затишье, я снова и снова мысленно возвращаюсь в те дни. Не дает покоя вопрос — что явилось причиной столь фатального разгрома? Часто приходят на ум слова старца Иоанна о том, что ни вооружения, ни успехи дипломатии, ни сильный лидер, а народное покаяние и крепкая вера восстановят Русь святую на территории нашей страны. Только если честно, ни эти слова, ни другие, приходящие на ум, не приносят мира, не смиряют. Бабушка обещала, что Господь не оставит меня, Он всегда защитит мою немощь. Вот уж в чем я уверен точно, это в моей немощи, слабости, тупости… Отсюда вывод — если что и случилось со мной неприятное, значит, все равно для пользы, а может для исправления каких-то ошибок, которые успел наделать, но даже не заметил или не обратил внимания.
Попробую пойти логическим путем, в конце концов, именно рассудительность считается высшей добродетелью. Были предупреждения? Конечно были. Как всегда в виде цепочки событий, слов, видеоряда.
Как-то проходил мимо и зашел в гости к Ивану Павловичу, без предупреждения, нарушая правила приличия. Но надо же такому случиться, появился на пороге жилища друга именно тогда, когда был ему нужен. Иван пил кофе, смотрел на видеомагнитофоне кассету с фильмом «Адвокат дьявола». Когда я вошел в открытую дверь, сменил обувь и сел на диван рядом с хозяином, на экране телевизора журналист предлагал красавчику Кевину Ломакс в исполнении Киану Ривз дать интервью, которое не только восстановит его в рядах адвокатов, но и прославит на весь мир. Кевин соглашается, предлагая позвонить на следующий день. В тот миг лицо журналиста с бейджиком «Пресса» на лацкане меняется, сквозь мягкие черты округлой физиономии проступает жесткое лицо дьявола в исполнении Аль Пачино и звучит полная сарказма фраза: «Определенно, тщеславие — мой самый любимый из грехов!» Я было пожалел, что мне достался лишь конец фильма, но Иван сказал, что эти слова и есть самое главное.
Я бы, наверное, и в тот раз пропустил бы эту фразу мимо ушей, если бы Иван не выключил видик, не встал передо мной фертом и не сказал:
— Мне опять угрожали. Как положено, оповестил Федора, а он — не волнуйся, мы всех супостатов низложили.
— Мне он тоже рассказал о ликвидации заговора. Не вижу основания не доверять ему.
— А у меня на душе камень, — упрямо мотнул головой Иван. — Что-то не так… Ладно, давай я тебе кое-что передам. Так, на всякий случай… Если со мной что-нибудь случится, ты продолжишь мое дело.
— Конечно, давай! Давно собирался ознакомиться с твоей летописью.
Получил из рук Ивана портфель с бумагами и дисками, хлопнул друга по плечу и ушел. Дома за вечерним чаем пролистал последние страницы, полные нехороших предчувствий и отложил до встречи с Федором. Все-таки, если у нашего летописца появились настолько серьезные подозрения, их надо бы проверить. …А на следующий день Иван пропал. Трое суток велись поиски, на четвертые позвонили из Сочи и железным голосом сообщили, что его обезображенное тело нашли в домике в горах. Опознали по документам и свидетельским показаниям соседей. В крови обнаружилось большое количество алкоголя. Он выпил почти все запасы домашнего вина, на это и списали причину смерти.
Потом нашего куратора от специальных органов, полковника госбезопасности отстранили от дел и арестовали по явно сфабрикованному делу о коррупции. После этого исчезли двое зарубежных академиков — их вызвали на родину и там провели с ними беседу, запрещающую всяческие контакты с русскими. Наш академик Илья Сергеевич слег с третьим инфарктом в клинику. Генерал попал в автокатастрофу и слег в соседнюю палату. К ним никого не допускали.
Федор сокрушенно объявил, что киллер от него ушел, а подлый Артур остался живым и сейчас проходит реабилитацию заграницей. А это значит, что они продолжат исполнение заказа «клоунов» или их «клоунского» руководства. Старец Иоанн тоже слёг на одр болезни, никого не принимает — во всяком случае, так нам сказали молодые келейники, окружившие его агрессивной заботой.
По мере поступления неприятных вестей, настроение у меня падало, молитва рассыпалась, сковало жестокое уныние. Возвращаясь с работы домой к беременной жене, я все больше молчал, а Вика подолгу смотрела на меня, с укором, теряя ко мне доверие. В конце концов они вместе с беременной Диной собрали вещи и укатили на Кипр, где у них была вилла на берегу моря и не было растерянных мужчин, прятавших глаза. Чуть позже к ним поехал Борис, сначала вроде бы проведать, но так оттуда и не вернулся. Теща Варвара Ильинична вернулась к лондонскому супругу, который «достал ее своей любовью и желанием осыпать золотым дождем». Тесть Федор переселился к Пабло-Павлу и влился в ряды любителей кубинской романтики и золотого рома.
Академию закрыли, преподавателей и учащихся распустили. Мою фирму трясли проверками все кому ни лень, пока не арестовали все активы за долги. Мне удалось избежать судебного преследования — заступились супер-юристы. Аналитический центр закрыли все по тому же делу, что нашего полковника госбезопасности.
Тот самый киллер, который в прошлый раз не довел дело до конца, как-то ночью напал на меня сзади, оглушил кастетом по затылку и вонзил армейский нож в спину. И об этом получил предупреждение, в десятый раз просматривая фильм Люка Бессона «Леон», там опытный киллер учил юную ученицу Матильду: «Чем ты будешь более профессиональна, тем ближе ты сможешь подобраться к клиенту». Видимо «сын Одина» тоже не раз смотрел этот фильм, почему и сработал с близкой дистанции, пока я витал туманах отчаяния. Выжил тоже благодаря предупреждению. После долгого сидения в офисе, потерял физическую форму, прочел о том, что государь Николай Александрович увлекался колкой дров. Купил шикарный колун с роликами на лезвии, набросился на гору заготовленных на зиму чурбаков, конечно, потянул спину, вспотел, переохладился на ветру, получил удар люмбаго в поясницу. Мануал прописал согревающую мазь и корсет из толстой пористой пластмассы с металлическими вставками — этот корсет и остановил лезвие на полпути к сердцу. Лишь второму удару удалось ранить шею, выпустив на волю фонтанчик крови, но и тут мне чисто инстинктивно удалось крутануть тело и ударить супостата с локтя в горло. Хрустнула трахея, парень рухнул наземь, я следом на него, стянув шейным платком кровоток — всё, провал во мрак.
В настоящее время лежу в больнице, удивляя медперсонал своей раздражающей живучестью. Лежу, думаю и вспоминаю…
Если бы Федор не впал в обольщение своей суперсилой и довел дело группы «клоунов» до конца, если бы наш Генерал не устранился от дел и не засел писать мемуары, академик переформатировал бы академию под нечто более скромное, если бы полковник госбезопасности не стал бы выводить нас из статуса тайных советников в явные и публичные, если бы старец Иоанн выгнал бы взашей этих выходцев из так называемой духовной академии, где профессура учит ненавидеть царей, если бы я, в конце концов не стал бы столь теплохладным и самовлюбленным «графином», если бы… мы все поголовно в одночасье превратились в праведников… то оно конечно всё у нас было бы… не так, как обычно, а так как надо.
А вот еще из перечня подсказок и предостережений:
«Хорошую характеристику внутреннему самолюбованию дал Иоанн Лествичник:
Тщеславие ко всему льнет: тщеславлюсь, когда пощусь, но когда разрешаю пост, чтобы скрыть от людей свое воздержание, опять тщеславлюсь, считая себя мудрым; побеждаюсь тщеславием, одевшись в хорошие одежды; но и в худые одеваясь, также тщеславлюсь; стану говорить, побеждаюсь тщеславием, замолчу, опять им же побежден бываю. Как ни брось сей трезубец, все он станет верх острием.»
«Тщеславие святитель Феофан Затворник называет «домашним вором», оно подкрадывается незаметно и похищает у нас тот труд, которые мы затеяли ради Бога и ближнего, и награду за него.»
Вот, стало быть, и обозначился вор, отнявший «всё, что нажито непосильным трудом».
Бабушка, дорогая, ты же обещала, что Господь защитит, стонал я от боли в теле и в душе, проваливаясь в обморочный сон. А в том сне явилась мне бабушка, молодая, красивая и спокойная, и не открывая рта сказала: «Так Господь защитил тебя и твоих друзей от гибели. Вы даже не заметили, насколько почернели ваши души от тщеславия. Вы ходили по краю пропасти. Я еле умолила Спасителя и Пресвятую Заступницу простить вас и вернуть в состояние смирения. А как еще вас лечить, если не скорбями! Но ты, Юра, не унывай, не отчаивайся, покайся, смирись, верни божественную простоту — и всё что нужно для вашего дела, вам вернется. Вспомни Иова Многострадального — у него тоже всё было отнято, но за верность Богу всё вернулось. Так и тебе вернется, только благодари и смиряйся — и всё будет хорошо.»
Видимо, последние слова, повторяя за бабушкой, я произнес вслух, потому что расслышал сквозь пелену сна:
— Конечно, всё будет хорошо! Кто бы сомневался! — Это сказал олигарх Валера, появившийся в моём убогом, пропахшем карболкой и йодом скорбном мучилище как сказочный принц, улыбающийся и ароматный.
Я смотрел на него молча, ни возможности говорить, ни желания у меня не было. Только что я получил приказ на погружение под воду, а этот веселый парень пытается выдернуть меня наверх. Для чего, спрашивается, чтобы снова поднять и ударить о что-то твердое? Вот почему я молчал, а он пытался успокоить по-своему. Там были слова о моих зарубежных активах, о нанятых им адвокатах, которые приготовили документы к вступлению в права собственника, о материальной стимуляции врачей и хороших показаниях к выздоровлению, о Виктории, которую он навестил на Кипре, добавив от моего имени денюжек на фрукты и врачей, привет от нее, и что-то еще... А мне с каждым вздохом становилось всё лучше. Всё-таки молчание — золото, чистой пробы.
Если меня нашел Валера, значит могут и другие. Наивно было бы думать, что супостаты оставят попытки меня уничтожить. Ночью дежурила самая добрая и заботливая медсестра Машенька. После недолгих, но убедительных уговоров, попросил у нее свои вещи, пачку обезболивающих, написал расписку об отказе в медпомощи. Покинул больницу через морг, где навестил бездыханное тело киллера с расплющенной трахеей, подмигнул ему: ты, парень, конечно настоящий боец и удар в сердце со спины — это высший пилотаж, только не было у тебя шансов, у неверующего. Вещи мои Машенька подштопала, кровь отмыла, документы находились во внутреннем кармане куртки, там же обнаружил бумажник с деньгами, даже спрессованные крупные купюры, зашитые в брючный пояс, остались нетронутыми. Протянул было несколько денег заботливой сестричке, получил решительный отказ. Чудесная девочка! Пока в нашем здравоохранении есть такие прекрасные создания, шансов выжить у таких как я, немало.
Дохромал до шоссе, удивился потоку автомобилей в столь мрачный час. Под покровом ночи, как шпион из покетбука, добрался на такси с выключенными фарами до поворота к загородному дому. Последние сто метров пришлось продираться сквозь густой кустарник. Совсем не удивился тому, что деревянная часть дома сгорела дотла, удивился тому, что подвал с сейфом остался нетронутым. Поблагодарил мысленно службу безопасности, по рекомендации которой устроил несгораемый тайник с отдельным входом. Взял денег побольше, колоду кредитных карт, документы на другое имя, загранпаспорт, переоделся в комплект туриста, да и ушел в ночь. Куда? А куда глаза глядят. А они, безумные, а они, рыскучие, ползали по безмятежному звездному небу. Обнаружил внутри подзабытую пульсацию молитвы — словно свет пролился на мой путь, и я доверился ему, и я пошел вперед.

6
Утро застало меня там, куда привела молитва. Полузаброшенная деревня в окружении смешанного леса стояла на берегу речушки с запрудой. Из трубы одного из домов поднимался вверх дым, туда и направился. Калитка и дверь нараспашку — видимо живут здесь или доверчивые или безалаберные люди. Я вошел, постучал по пристенку. Не обращая внимания на вошедшего, у печи возился мужчина. Из печи струился дымок, наполняя дом горьковатым туманом, — вот и причина дверей нараспашку. Он лишь показал пальцем на лавку, прокашлялся и бросил:
— Садись, сейчас завтрак поспеет.
— Простите, я не успел представиться, — сказал я, тоже прокашлявшись. — Меня зовут Юрий.
— А я… да так, никто. — Глянул на меня и сказал: — Тебе тоже лучше никем побыть. Беглый, что ли?
— Верно, сбежал из больницы. А имя-то у вас есть? А то не знаю, как обращаться.
— Степан. Да ты садись за стол, картошка с яичницей лучше горячая. Вот и чай на подходе.
— А что у вас с печкой? Почему дымит?
— Труба засорилась, наверное.
Картошка из печи, хоть и отдавала дымком, оказалась безумно вкусной, а чай… даже не ожидал, что обычный чай может быть таким душистым и бодрящим.
— Просто, всё своё, как говорится, экологически чистое, — пояснил Степан, наблюдая мой гурманоидный восторг.
— Просто, всё просто, — повторил я задумчиво. — У вас есть длинная палка? Хочу попробовать дымоход прочистить.
Вскарабкался на крышу, сел на конёк, снял с трубы жестяной зонт, сунул внутрь дымохода удилище, наткнулся на затор, пробил с третьего раза. Степан крикнул:
— Готово! Это пучок травы. Опять видимо Жменя пакостит. Есть у нас тут хулиган.
— А если бы я не пробил палкой затор, что бы вы сделали?
— Открыл бы двери и окна, набил печь дровами и зажег. Огонь так и так сжег бы траву в трубе.
— Разумно! — кивнул я. — Только, по-моему, опасно. А разве со Жменей ничего поделать нельзя?
— Пробовали, бесполезно, — вздохнул Степан. — Попробуй, может у тебя получится. Я смотрю, у тебя свои методы… борьбы с энтропией.
— Откуда столь мудреные словечки, господин Никто? — спросил я удивленно.
— А вот и твой воспитанник, — вместо ответа показал он на окно.
Расплющив нос о стекло, в окне улыбалась безумная грубоватая физиономия. Я вышел во двор, ко мне подлетел мужчина в телогрейке и сходу стал ощупывать мой костюм туриста.
— Давай меняться, кажись мой размерчик!
— Отстань от человека! — крикнул от печи Степан.
— Да нет, отчего же! — сам того не ожидая, выпалил я, расстегивая куртку. — Снимай телогрейку и штаны! Бум меняться, бум! — спародировал Райкина из старого кино «Волшебная сила искусства». Во время переодевания, под ворчание Степана и повизгивание Жмени, в голове пролетел сюжет фильма с переодеванием Райкина в спецодежду старого хулигана и пьяницы, немного игры, чуть-чуть импровизации — и вот сосед-хулиган превратился в угодливого второгодника.
— А сотку на обмыть дашь? — спросил обнаглевший абориген в костюме английского путешественника из элитного клуба.
— Сейчас, только спросим разрешение у Степана. — Повернулся к хозяину, подмигнул и увидел кивок — согласие получено.
Потом сидели втроем на берегу речки, пили чай из термоса, настойку на березовых почках, хрустели огурцами, доедали утреннюю картошку — она и холодной была замечательной. Жменя солидно поглаживал рукав куртки, Степан показывал рукой на окрестности и пояснял:
— Когда-то противоположный берег речки был там, у кромки леса, да вот ушла вода, река обмелела. Да что говорить, раньше тут была богатая жизнь, а теперь — едва выживаем. Там, за лесом, стояла барская усадьба, кругом сады, поля, храм большой. Теперь поставили крошечную типовую часовню среди руин, народ разъехался, остались только старики и такие как Жменя.
— Жменя — хулиган! — воскликнул парень, допивая настойку. — Самый страшный!
— Мы это поправим, — прошептал я. — Ты у нас еще человечищем станешь. — Вслух сказал, обращаясь к Степану: — Можно у тебя остановиться?
— Конечно, — кивнул он. — Я дом строил с расчетом, что сын женится и со мной поселится. Для него пристроил хоромы к моей избушке, а он возьми, да и… Погибли они с матерью, в одной машине ехали, а им в лоб пьяный водитель — один миг, и нет их. Сам хотел уехать, чтобы забыться, а то ведь стоят они оба перед глазами, прямо в душу глядят и молчат. Так ведь не могу отсюда никуда податься — будто держит меня земля и отпускать не хочет. — Поднял на меня сухие печальные глаза. — А ты, Юра, заселяйся на половину сына, там свой выход есть, печь новая, комнаты светлые — живи, не хочу.

Поздним вечером сижу на веранде своей половины дома. Над головой на черном небосводе сверкают звезды необычной яркости и величины. Моя деревенская одежда пахнет потом и сеном, руки огрубели, покрылись мозолями, загорело и лицо, правда только до линии бровей, выше — белая полоса. Мы со Степаном и Жменей, бабой Гуней и дедом Свирей — ловим рыбу, собираем грибы, пасем коров и козочек. Чернозем огородов дает богатый урожай. В лесу водятся зайцы и кабаны, лисы и волки. Охотимся на тетеревов и куропаток. К нам приезжает из района автолавка, деловые парни покупают наши продукты, продают консервы, чай, сахар и соль. Да и потребности наши невелики. Так что живем, можно сказать, неплохо.
Раз в месяц в соседнее село приезжает священник. Мы туда ездим с ночевкой в старом барском доме. Батюшка наш такой же как всё тут — старенький, седенький, добрый, но вот исповедаешься ему, причастишься из его чаши — и на душе такой покой, что даже говорить не хочется, а только молиться про себя и украдкой слезы промокать. И благодарить за каждую минуту, прожитую на этой богатой земле, среди простых людей. А земле этой не тоска наша нужна, а руки приложить, тогда воздаст она родимая сторицей.
Поначалу-то храм посещали только мы со Степаном, но, видя какими просветленными и спокойными возвращаемся домой, за нами потянулись и другие, и даже Жменя, который только спросил на всякий случай, а его там не побьют, ведь он страшный хулиган. Попутно узнал, что зовут его Алексей, а жменю свою он уже давно никому не протягивает, чтобы чего-нибудь выпросить, поэтому стал именоваться исключительно Алексеем. За праздничным столом как-то познакомился с девушкой, внучкой старенького батюшки, тоненькой глазастой девчушкой, заботливо сопровождающей старца по дальним приходам, разбросанным по лесам, лихо управляя лошадкой, запряженной в телегу на мягких автомобильных шинах. На глазах прихожан наш хулиган превратился в самостоятельного мужчину в солидном английском туристическом костюме, культурно под ручку гуляющего с дамой. Одна у него забота, как бы не наступить огромным сапогом на крошечную туфельку девушки, поэтому смотрит вниз, под ноги, что выглядит со стороны проявлением скромности. Теперь к имени Алексей прибавилось еще одно прозвище — Жених, против которого он не возражает.
Сижу в ночи, подняв голову к небу и гадаю, а не смотрит ли на эти же звезды моя далекая Виктория? Нет у меня в душе переживаний по поводу нашей разлуки. Да и вообще никаких страстей там, внутри, не наблюдаю. Ведь мы все находимся под защитой Господа нашего, Бога Любви и всякой милости, так чего нам бояться, о чем переживать и заботиться. Всё в нашей жизни происходит согласно великому промыслу Божиему, и нам необходимо лишь довериться этому величию и благодарить, благодарить…
А чтобы мне и вовсе успокоиться насчет Виктории, ночью в тонком сне, когда еще пульсирует молитва, утихает всё вокруг и внутри меня — вижу прекрасную женщину с ребенком на руках. Она поднимает голову, подолгу вглядывается вдаль, шепчет молитву, смотрит мне в глаза, наблюдает таинственный луч, связывающий нас, и вдруг четко произносит:
— Это ты? Слышишь меня?
— Конечно, слышу, — отвечаю, не прерывая Иисусовой молитвы.
— Как хорошо! — всхлипывает она. — Дина с Борей, освободившись от надзора родителей, все время вместе. Сыночек наш совсем маленький. И нет у меня сейчас никого, кроме тебя, хоть ты и далеко, но самый близкий и родной. Я часами разговариваю с тобой, ты меня слышишь?
— Слышу, каждое твое слово слышу, — успокаиваю, как могу, всматриваюсь в ее сияющее лицо с огромными глазами, полными небесной синевы, любуюсь снова и снова.
— Кажется, я начинаю понимать, зачем нас так разметало. Помнишь Есенинское: «Лицом к лицу Лица не увидать. Большое видится на расстояньи»? Сейчас, когда, между нами, тысячи километров, когда иногда меня пробирает страх — а жив ли ты? — в такие минуты откровения понимаю, как много ты значишь для нас, для всех твоих друзей, для страны. Вижу себя самовлюбленной эгоисткой, выверты которой ты сносил с мужественным терпением.
— Поверь, Вика, «терпеть твои выверты» мне доставляло огромное удовольствие. Ты даже во гневе и своём весьма симпатичном хулиганстве меня только умиляла, ты меня удивляла, я снова и снова любовался тобой. Как, например, сейчас — твои глаза сияют бриллиантами.
— Спасибо, дорогой, — выдохнула она облегченно. — И все-таки прости меня… мой эгоизм, и то, что я была такой непослушной, не понимала, какой огромный крест несёшь. Не заботилась о тебе как должно. В будущем я стану другой! Я пылинки с тебя сдувать буду!
— Ну, это лишнее, — улыбнулся я, внутренне ликуя. — Теперь у тебя на руках великая забота, это крошечное существо отберет все силы, всё время…
— И все-таки, Юра, мы с ребенком — лишь твои помощники, только твои попутчики. Чем сейчас можно помочь тебе? Только молитвой! И знаешь, только сейчас я поняла, насколько наша с ребенком молитва стала сильной и благодатной. Ведь это она сейчас соединила нас лучиком небесного света! Именно благодаря молитве мы сейчас разговариваем. Знаешь, никогда прежде мне не было так спокойно за нас, за тебя, за наше будущее. Вот зачем нас раскидало по земле.
— Всё правильно, всё так, — соглашаюсь задумчиво. — Я и сам мучился подобными вопросами, и так же, как ты пришел к таким же ответам. Чтобы показать Своё всемогущество, иногда Господь вынужден уничижить наше самомнение. Да, иногда это бывает больно, но это как горькое лекарство для нашего излечения. Когда у нас не остается ничего кроме слабенькой молитвы, Спаситель посылает нам потоки благодати — и тогда всё налаживается, а в сердце поселяется мир и великая благодарность божественному Благодетелю.
— А знаешь, дорогой мой человек, — вскинула сияющие глаза Вика, — знаешь, что послужило переломным моментом в моем настроении? Не поверишь… Строчки из нашего любимого стихотворения Александра Кочеткова «Баллада о прокуренном вагоне». Мне тогда вдруг показалось, что ты где-то очень далеко, совсем один, может даже больной, раненый, окровавленный. Сердце сжалось от элементарной бабьей жалости, я заревела — и вдруг сами собой вспомнились и прозвучали эти слова:
— Но если я безвестно кану —
Короткий свет луча дневного,—
Но если я безвестно кану
За звёздный пояс, в млечный дым?
— Я за тебя молиться стану,
Чтоб не забыл пути земного,
Я за тебя молиться стану,
Чтоб ты вернулся невредим.
Вот она, подсказка — «я за тебя молиться стану»! Тут всё и началось! Слушай, слушай, Юрочка, как же хорошо, что у нас есть вера, что у меня есть ты…
— А у меня есть ты, и это дитя малое — всё у нас будет хорошо, именно так, как надо.
Время замерло, слова умолкли, но по-прежнему соединял нас небесный луч света, по душе растекался теплый мёд любви. А я любуюсь этим умилительным зрелищем, и глажу по головке дитя, а мать прижимается ко мне плечом и касается прядью волос моего белого незагорелого лба и шепчет что-то нежное, очень женственное — младенцу, мне, всем людям и этим ярким звездам на черном небе, и этой великой тишине, окутавшей вселенную. Всё у нас хорошо, всё именно так, как надо.

7
Можно сказать, я потерял счет времени, вернее, изменилось само свойство времени. Остановилось его календарное и часовое наполнение, зато события и природные сезоны вышли на передний план, во всяком случае, именно они руководили нашими делами. Мы прожили достаточно для того, чтобы однажды ночью Степан подсел ко мне на крыльцо, положил руку на плечо и сказал:
— Если появились вопросы, можешь их задавать.
— Первый — кто ты?
— Такой как ты, беглец. Были у меня семья, дом, бизнес — всё отобрали. Раньше я жил в страхе, тут же вернул себе мир и веру.
— Алексей по прозвищу Жменя?
— Попал в плен, удалось бежать, сюда пришел пешком. Психика не выдержала, самое страшное заблокировала, осталось только простое и понятное.
— Баба Гуня — она не похожа не деревенскую старушку.
— Не узнал? В прошлом она была известной моделью, красавицей. Ты видел, какие у нее огромные глаза, а губы, ресницы, длинная шея, пальцы? Конечно, сейчас она опухла, оплыла как свеча… Пила много лет, плакала, тосковала — это как понимаешь, женщину не красит… Как это часто случается с красавицами, влюбился в нее молодой генерал, просил руки, получил отказ, изнасиловал, да еще написал на нее донос. В общем, загубил карьеру нашей модели, она стала выпивать, потом пошла по рукам, опустилась. Чуть было не наложила на себя руки, но вовремя остановилась и сбежала, куда глаза глядят. Сюда они глядели. Сюда и пришла.
— А Свиря?
— Как ты понимаешь, имена у них другие. Мы все тут отсекли прошлое, имена, в том числе. Тот, кого мы называем Свиря, — тот самый генерал, который сломал жизнь нашей красавице. После того происшествия, он сам чуть не погиб. То ли совесть замучила, то ли, как он сам говорил, карма настигла, только заглянул в бездну, чудом остановился на краю. Ушел в монастырь, но через год сбежал — она ему каждую ночь являлась, то злой, то прощающей, то зовущей. Стал искать свою роковую красавицу, именно чудом нашел, как сам понимаешь, здесь, в этой деревне. Нынешняя Гуня простила его, назвала Свирей, так и живут вместе.
— А что обо мне скажешь?
— Тебя тоже обнулили. Видимо, взлетел высоко, да вот падать пришлось низко. Ну, а если не рассказываешь о себе, значит секретность держит. Если не можешь, лучше молчи дальше. Придет время, всё станет на свои места, и ты откроешься.
— Знаешь, еще недавно считал, что здесь какой-то позорный отстойник для неудачников. Да и сам себя таким видел. Но когда включился в работу, понял, насколько соскучился по простому труду — и всё будто преобразилось. И сам я тоже.
— Помнишь устройство патрона? Там есть пуля, гильза с порохом, но без капсюля патрон не боеспособен. Перед тем, как ты появился, я ожидал, что кто-то придет, выведет нас из состояния депрессии, а то… можем и спиться вовсе. Когда ты появился, я подумал: вот он, наш капсюль, который подожжет порох, и мы вернемся в нормальное боевое состояние. Скажи, Юра, ты помнишь, как впервые взялся за лопату? Что ты почувствовал?
— Радость! Мышечную радость. Я ведь был серьезно ранен, пока сюда добирался, глотал обезболивающие. А здесь раны зажили как на собаке, боль ушла, а меня наполнила энергия созидания. Наверное, после твоих слов про энтропию. Помнишь, они меня тогда удивили. А что еще можно противопоставить разрушительному хаосу энтропии, как ни энергию созидания!
— Всё правильно. Вовремя ты пришел, и точно — не просто так, а по воле Божией. Мы тут все не просто так.
— Слушай, Степан, у меня есть немного денег, хочу потратить на восстановление храма и усадьбы в селе. Уж не знаю, что будет со мной дальше, только чувствую потребность как-то отблагодарить это место и здешних людей. Я видел там болтающихся без дела приезжих строителей, может, их нанять?
— Возьми благословение и делай. Я в усадьбе две комнаты отремонтировал, чтобы там ночевать. На большее денег не хватило. Еще в одной комнате девочка живет, которая священнику прислуживает.
— Внучка отца Ионы?
— Нет, какая там внучка — батюшка наш монах. А Верочка — она примерно в таком же душевном состоянии, как и Жменя. Может поэтому и сошлись. Девочка помнит только тот период, который прошел от последней исповеди и до текущего дня.
— Странное место, — протянул я задумчиво. — Оно притягивает к себе людей. Это неспроста.
— А усадьбу нужно строить — это у тебя хорошая идея. Там ведь главное — церковь. Кстати, рабочие на храме расчистили фундаменты, хоть завтра можно завезти кирпич и начинать работы.
— А откуда они? Что-то не видел здесь объектов строительства.
— Просто ты еще не добрался до дальней деревни, совсем заброшенной. Там обосновался весьма строгий мужчина. Судя по выправке, офицер, если не идет на контакт, то скорей всего из секретных. Он появляется, дает строителям задание, потом пропадает. Сейчас, видимо, запаздывает с возвращением, вот рабочие и бездельничают.
— Как думаешь, можно с ним встретиться?
— Это вряд ли. Если захочет, сам тебя найдет.

8
Совсем недавно у неё были две любимые заботы — белая лилия в горшке и старик. Откуда они появились в недолгой жизни девочки, она не знала, да это и неважно. Жила она нынешним днем, правда иногда что-то неясное пробивалось из тёплой темноты прошлого, но всегда улетало прочь, не оставляя в душе ничего плохого. Цветок всегда жил с нею, заботиться о нем было приятно, с ним можно было разговаривать, он умел слушать и рассказывать ей сказки детства. Мужчина, которого девочка называла про себя стариком, появлялся нечасто, но всегда привозил из своего далека подарки, вкусно кормил и одевал в новые платья. Каждый приезд старик рассказывал грустные истории, гладил девочку по головке, укладывая спать, сидел до глубокой ночи у изголовья постели, напевая колыбельную, а утром его и след простывал.
Она не помнила, кто ее научил работать на огороде, собирать грибы и ягоды, готовить еду, стирать одежду, убирать дом. Она умела делать все что нужно, без натуги, просто и естественно, как птицы, как домашние животные, напевая песенки, рассказывая цветку истории, невесть откуда приходящие. Разруху в большом доме она воспринимала как само собой разумеющееся, также как чистоту и уют в своей комнате — так было всегда. Менялась погода снаружи, тепло сменялось холодом, солнце светило и скрывалось за тучами, а внутри дома ничего не менялось. Только однажды пришли рабочие и отремонтировали еще две комнаты на первом этаже. Иногда в этих комнатах ночевали незнакомые люди, но они никогда не тревожили девочку, а однажды она поймала на себе взгляд, полный испуга — оказывается, ее боялись. Но и это открытие промелькнуло и улетело вдаль, за горизонт.
В один чудесный солнечный день в большой пустой дом вошел еще один старик, не такой как первый, а совсем старый, в седой бороде с крестом на груди. Объяснил девочке, что он священник, крестил ее и подарил крестик на цепочке, а еще сказал, что имя ей Вера. В тот вечер девочка много разговаривала с цветком, рассказывая новости, пытаясь описать очень приятные чувства, нахлынувшие разноцветной палитрой на белоснежный лист ее чистого сознания, а белые лепестки лилии по-особенному сияли и благоухали.
Священник подарил Верочке святые книги с молитвами, с житиями святых. Стоило девочке открыть первую книгу, как она поняла, что читает свободно и с удовольствием. Молитвы поднимали ее, как птицу сильные крылья, и уносили высоко-высоко, где сиял свет, раздавалось пение и пахло цветами. Жития святых иногда приносили слезы, но потом обязательно приходила радость и стремление жить, как они и верить также как они — свято, крепко и бесстрашно. Однажды священник едва дошел старыми усталыми ногами до ее комнаты, она напоила старика чаем, накормила пирогами, а он попросил ее помощи. Так Вера стала помогать ему в новой церкви, возить батюшку Иону по дальним церквам.
После долгого отсутствия стал появляться главный старик в ее жизни. Когда она как-то назвала его так вслух, он не обиделся, а лишь засмеялся и объяснил, что он не так уж и стар, просто пришлось много пережить, а вообще-то он еще вполне сильный мужчина средних лет. А пропадал он долго, потому что было много дел, которые он делал не только для себя и Веры, но и для других людей. Вера успокоила его тем, что теперь у нее есть отец Иона, он ее водит в церковь, где ее все любят и даже не боятся, как раньше. Они вместе сходили в церковь, и Вера познакомила его с отцом Ионой, со старушками, ей было приятно видеть, как на ее мужчину средних лет и на нее смотрят уважительно, с улыбками, а священник благословляет каждого по отдельности и говорит очень хорошие слова.
Потом на празднике Вера познакомилась с парнем со странным именем Жменя, впрочем, батюшка сказал, что зовут его Алексеем, и именно так его нужно называть. Вера подружилась с Алешей, ухаживала за ним за столом, подкладывая в тарелку куски получше, а он, такой огромный и сильный, смущался, каждый раз благодарил ее и ходил с ней по кругу на площади под ручку так уважительно, так бережно, что ей становилось еще праздничней, еще веселей. Они почти не разговаривали, но молчание само рассказывало им нечто очень важное и вместе с тем радостное — они живы, они молоды, все вокруг прекрасно и удивительно, они так похожи и так любимы, и вообще всё очень хорошо.
+ + +
Пока работал на земле, времени ни что другое не хватало. Думал про себя, вот наступит зима, тогда и вернусь к летописи Ивана. А пока я с превеликим удовольствием работал до седьмого пота, до усталости с обрушением в мертвецкий сон. Не было потребности читать рукописи летописца, тем более писать, тем более на ноутбуке.
С наступлением холодов мы с Иваном, как положено, переболели простудой. Потом занимались заготовками на зиму, консервацией, дровами, хворостом, засолкой рыбы, копчением кур, диких поросят, оленины. Наконец, Степан сказал, что к зиме наше сообщество приготовилось как надо, так что теперь можно забраться на печь и валяться там подобно медведю в берлоге.
Тут и портфель Ивана Павловича напомнил о себе — когда я рылся в рюкзаке в поисках теплых вещей. Как на послание из прошлого, смотрел на пыльный ноутбук, открывал, для чего-то нажимал на клавиши, нюхал даже. Столько времени обходился без этих благ цивилизации, а тут они напомнили о себе, и даже, признаться, загрустил.
Для начала взялся читать летопись Ивана. О, моему другу удалось собрать огромные пласты информации, проанализировать, систематизировать и скомпоновать в книгу. У него получилось написать не просто учебник современной истории, а целую сагу, притом интересную, занимательную, полную приключений и тонкого юмора. Книга не заканчивалась, она требовала продолжения… Коль уж Иван передал ее мне, значит, я должен писать дальше, ведь мы все, и я в том числе, продолжаем проживать сюжет летописи.
И вот после праздничной службы, получив благословение, открыл тетрадь, потянулся к чистому листу, взял карандаш и написал первый сюжет — о Верочке. Как только обрисовал её светлый образ, так от неё потянулись нити к другим людям, некоторых я не знал, и это требовало расследований. В конце концов, книга стала писать себя сама, мне лишь требовалось вовремя записывать произошедшие события, сказанные слова, навеянные вдохновением мысли и образы. Неожиданно для себя, обнаружил, что жизнь моя углубилась, стала богатой и многообразной. И еще одно открытие пришло — я вернулся к своей профессии, снова стал аналитиком.
А однажды отец Иона, пролистав летопись, велел сесть вместе с ним в коляску, Вера взмахнула вожжами, пустила рысью лошадку и за полчаса домчала до лесного скита, о котором как-то давно рассказал, но привез сюда впервые. Скит представлял собой небольшой монастырь. Отец Иона повел меня под локоть в отдельно стоящий дом с часовней на втором этаже. На первом этаже дверь открылась, на нас пахнул аромат ладана и воска, в глубине в кресле под иконами с горящими лампадами полулежал седой старец примерно таких же лет как наш батюшка.
— Это игумен Философ, мой духовник, — сказал отец Иона.
— Батюшка, благослови, — прошептал наш батюшка, приложившись к плечу сидевшего.
— Это он? — очень тихо прошептал Философ.
— Да, отец, это Юрий. Как ты благословил, так сразу и привез. — Отец Иона протянул летопись игумену, тот, так же как он сам, лишь пролистал книгу, положил на колени, накрыл рукой и замолчал. Видимо помолившись, вернул рукопись и произнес:
— Был у меня недавно Сам, — он приподнял веки и метнул на меня пронзительный взор, мол, ты знаешь кто. — Он всё о вас знает, о тебе тоже. Велел сказать, чтобы не унывал и продолжал писать вот это. — Он коснулся пальцами обложки рукописи в руках отца Ионы. — Ты, сынок, пиши. Слышишь? Он всё читает, он все об этом знает и ценит ваш труд, и твой тоже. Благословляю — пиши. Да поможет тебе Господь.
— Отец Философ, — произнес я, затаив дыхание, — А мой Иван жив?
— Конечно! Придет время, он вас снова всех соберет. А ты пиши, молись и пиши. — Сказал, опустил голову и, как мне показалось, заснул. Только ритмичное дыхание, да едва заметный перебор четок под пледом выдавали его бессонную молитву. Где в это время был монах? С кем общался? Неизвестно. Только одно знал наверняка — молился о нас.
Верочка, увидев нас с отцом Ионой, выходящих из кельи, подпрыгнула, весело сверкнула огромными глазищами, подсадила старца, подгребла нам сена, взлетела на козлы и, взмахнув вожжами, пустила рысью застоявшуюся лошадку. Обратно ехали дольше, часа два. Отец Иона, заметив мой недоуменный взгляд на часы, хмыкнул:
— У нас всегда так: отец Философ притягивает, как магнит. Вот и время и пространство меняет. Слышал, наверное, про вышеестественные явления в духовной жизни?
— Слышал, батюшка, — кивнул я задумчиво. — Даже принимал в этом участие, пока общался со старцем Иоанном. А теперь живу не то, что вышеестественной, а скорей противоестественно. Видите, как меня, да и всех нас разметало! Иногда я себя не человеком, а тупым животным ощущаю.
— Это хорошо, с Богом всё хорошо, — сказал отец Иона и, как его духовник, опустил подбородок на грудь и умолк.
Верочка обернулась, поглядела на старца, на меня, удостоверилась, что мы на месте, не свалились по дороге, не улетели в кювет, улыбнулась и отвернулась, продолжая улыбаться затылком. Чудесное дитя, в который раз пронеслось в моей голове, и она опустилась на грудь.

9
Очнулся на веранде своего дома, верней половины дома Степана, который на время стал моим пристанищем. Ополоснулся под струёй дождевой воды, переоделся в чистую рубашку, выпил чашку удивительно вкусного здешнего чая, зажег свечу, прочитал предначинательную молитву и сел за работу над книгой. Перечитал написанное вручную карандашом, почувствовал потребность в перенесении текста на диск ноутбука. Работа на земле огрубила пальцы, почерк изменился до такой степени, что многие слова не мог прочесть, пришлось восстанавливать по смыслу. Да и загружать в интернет нужно, хотя бы для того, кто по свидетельству старца Философа читает всё, исходящее из «свежих мозгов его служителей, просвещенных истиной». Как нельзя лучше, формат летописи подходил к передаче информации, строящей планы, схемы, вектор развития той части общества, которая «по нашу сторону баррикад».
В часть летописи, которую довелось дописывать мне, вошли такие поучительные моменты, как возвращение наших олигархов на родину, стремительная карьера выпускников академии в должности топ-менеджеров крупных компаний, возбуждение к ним зависти со стороны наших противников из лагеря так называемых либералов, мощное наступление врагов по всем фронтам, с последующим разгромом наших позиций, находящихся на поверхности общества, потому и доступных агрессивному воздействию. Все эти события нуждались не только в скрупулезном изложении, но и анализе с последующим выводом для принятия решения на самом высоком уровне.
Вот почему, получив благословение, принялся за работу со всей ревностью неофита, молитва которого как известно сильна как у преподобных, разумеется, при должной искренности и самоотверженности призванного к служению. Писал по двадцать часов в сутки, до состояния обморочной усталости, просыпался, принимал душ, молился, завтракал и снова за работу. Заглядывал Степан, но видя моё горение, понятливо кивал и молча удалялся.
Да, чуть не забыл… Верней, очень хотел забыть, но не получилось. В самом конце папки Ивана нашел файл с диском с надписью «третий фронт» и набросками для анализа сериалов. Что поделать, с традиционным ворчанием принялся за просмотр «культовых, рейтинговых серьяльчиков». Одно радовало — научился использовать линейку прокрутки и мышку ноутбука, для сокращения времени просмотра. Как начинается «мыло», смакование насилия, так называемой любви по-быстрому или чего-либо чисто эстетского, киношного, так и передвигал курсор на несколько делений вперед. Но как ни старался максимально сократить время просмотра, всё-таки пришлось изрядно потрудиться, чтобы не только вникнуть в суть сюжета, но и по ходу анализировать, делая пометки на бумаге.
Да еще… что тут лукавить, некоторые «топовые» сериалы так затягивали, что забывал о недавнем желании вовсе отказаться от огромных потерь драгоценного времени. Это явление называется, как я выяснил, — «подсесть на киношки», сделаться киноманом, что-то вроде алкоголизма или наркомании. Но вот однажды, когда я свалился в пропасть обвального сна от усталости, после просмотра за сутки трех сериалов, в моей гудящей голове прозвучали слова старца Иоанна: «А ты не забыл помолиться и поблагодарить?» И да, с утра прочел утреннее правило и затем весь день держал Иисусову молитву. Странное дело — во время просмотра следующего сериала меня стало подрывать желание комментировать события. Так, во время наступления уныния у героев фильма, я чуть не кричал: «Да помолись же ты, наконец! Ведь Господь никогда не бывает так близко к человеку, как вовремя страданий!» или «Вы что, сговорились! Чуть что, сразу к экстрасенсу!» В некоторых случаях приходилось возвращаться назад и пересматривать ключевой момент. Но зато восприятие углубилось, посыпались выводы, выходящие далеко за рамки сюжета.
Вспомнил слова Ивана Павловича о необходимости открытия третьего фронта, о направлении огромных финансовых и информационных потоков в данную область искусства. Он также говорил, что нас там пока нет, мы упускаем возможность воздействия на медийную сферу, хотя бы в смысле безопасности. И еще, меня с одной стороны удивил профессионализм зарубежных кинодеятелей, а с другой стороны — позорное дилетантство наших киношников. У тех — медленный темп, позволяющий погрузиться в атмосферу, умение держать паузы, афоризмы в каждой реплике, красивые талантливые актеры… У наших — истерики, прыжки, гримасы, вопли, пошлость — и надоевшие физиономии полусотни бесталанных актеров, перетекающие из одного сериала в другой. В сети нашел отчет о заседании сценаристов. Там актриса, нынешний депутат Елена Драпеко набросилась на драматургов: что за чушь вы пишете, неужели не стыдно? На что гениальные сценаристы понуро отвечали: да у нас столы забиты отличными сценариями, а покупают только «чернуху и пошлятину». Значит, и здесь война, и правильно сказал летописец — на этом фронте мы отступаем.
Попутно вспоминал приключения свои, друзей и близких — и что-то не было там ни автомобилей класса «люкс», ни музыкального оформления, ни красивых лиц, ни дизайнерской одежды. Зато лжи, подлости, ударов сзади, жадности, зависти, гематом, крови, выбитых зубов, порванной одежды — в изобилии. В так называемом реале всё обыденно и скучно, именно поэтому страшней. В реальной жизни верующих людей, наоборот: надежда, милосердие, прощение, чудеса, любовь настоящая и терпение, и покров, и свет, льющийся из Царства Небесного, — словом, не искусственная, а настоящая жизнь, истинная. Отсюда вопрос — а так ли уж необходимо участие в пресловутом «третьем фронте»? Может, пусть супостаты уничтожают себя сами — как на картине Сальватора Дали «Осенний каннибализм», где уродливый двуглавый монстр с помощью ложки, вилки, ножа пожирает себя самого — там тоже великий талант, техническое совершенство живописи, яркий образ — и всё безумие, смерть, хаос. Не уверен, что нашего летописца удовлетворят мои аналитические записки по поводу сериалов, зато, может быть, уберегу кого-то от киномании, а себя еще раз убедил в великой силе божественной простоты.
Наконец, пришло время загружать текст летописи в хранилище особо важной информации на закрытом сайте бывшей академии. Разумеется, наши компьютеры работали на программном обеспечении, разработанном нашими специалистами. Конечно же, вход на сайт допускался строго ограниченному количеству людей. Только во время подключения интернета, загрузки текста в спец-хранилище меня не оставляло ощущение, что я раскрываюсь для всеобщего доступа, что система защиты имеет прорехи, что ее так называемое техническое совершенство уже не столь совершенно. Так, мне пришлось в некоторых особо тонких местах текста, в части анализа и выводов, прибегнуть к эзопову языку, надеясь на то, что тот, кому это предназначалось, поймет и примет к сведению, наш мучительный крайне опасный для жизни опыт.

Моим сомнениям пришло подтверждение — на мою личную почту секретного сайта пришло письмо, в котором излагалась просьба выйти на непосредственный контакт. Одно несколько успокаивало — адресат оказался не кто иной, как Валера, наш, можно сказать, штатный олигарх. Я назначил встречу в областном центре, разумеется, в кабинете центрального ресторана. Мне пришлось ради такого случая приодеться в дизайнерскую рубашку и классические джинсы, с виду простецкие, но знаток с первого взгляда поймет, где и почем куплено. Валера выглядел довольным, как котяра, дорвавшийся до миски со сметаной. Он непрестанно крутил перстень с черным камнем.
— А я тебя предупреждал, — распирало его от победоносного сарказма, — что моим бизнесом является информация. Я тебе говорил, что если систему безопасности придумал человек, то у меня всегда найдется свой человек, который ее обойдет, а если нужно, то раздербанит в клочья. И вот, дорогой друг и коллега, стоило тебе только подключить интернет, как на карте высветилась красная точка твоего местонахождения. Так что зря ты назначил встречу так далеко от дома, я бы не прочь побывать в твоем схроне.
— Пока не могу, Валера, — сказал неуверенно. — Сам понимаешь, там проживают люди, которым суетный мир, который ты олицетворяешь, ни к чему. — Для подкрепления слов я указал на перстень.
— Это подарок одного лорда за оказанные услуги. Я подумал, что в России он не будет возбуждать зависти. Наверняка и ты подумал, что это агат на серебре? Если честно, то это черный бриллиант на платине. Видишь, как скромно выглядит!
— Ага, очень скромно, только лучше снять. Как ни крути, а это предмет роскоши. Пойми, не для того они бежали в глушь, чтобы пускать к себе…
— …Непроверенных людей? — закончил он фразу все той же саркастической улыбкой. — Ну так я тебя успокою. Пока ты картошку растил, да коров доил, я вышел на вашего полковника фээсбэ, помог ему выбраться из места ссылки и легализоваться. Он, как водится, проверил меня, моих парней и, в отличие от тебя, воспылал ко мне доверием и подключил к работе вашей уважаемой фирмы.
— Ну, во-первых, если ты прошел первичную проверку, это не значит, что наш Бонд с двумя нулями в номере прямо уж «воспылал» к тебе. Существует только один человек, к которому он пылает, вплоть до самосожжения на костре инквизиции.
— Да понял я, что это за человек! — перешел на шепот Валера. — Не дурак же я пропащий. Ты прости, но я прочел твою летопись. Несмотря на то, что ты напустил туману, я всё понял. …Ну почти всё. И, кстати, как открыл брешь в секретной защите, так ее и закрыл, да еще кое-что туда прописал, чтобы даже мои орлы к вам не смогли войти. Только я, гы-гы.
— А во-вторых, — продолжил я назидание, — если ты способен влезть, куда не просят, значит не можешь быть на сто процентов благонадежен для нашего общего дела.
— А в-третьих, — снова принялся язвить олигарх, — влез я не без спроса, а по просьбе твоего полкаша в двумя нулями. Кажется, он собирается нагрянуть в твои катакомбы. Так что жди гостей.
— Ладно, ладно, прости, друг, — проскрипел я несвоим голосом, — ну, перебдел малость. Сам знаешь, как супостаты на нас наехали. Едва ноги унес.
— И в этом случае, я бы тебе помог, — упрямо боднул воздух олигарх. — У меня досье на всех силовиков в стране и за рубежом. Мне такие деньги за мою базу предлагали, если бы не мой необъятный патриотизм, кстати с твоей подачи, валялся бы на острове где-нибудь на экваторе и мулатки обмахивали опахалами, а «лиловый негр мне подавал манто».
— Но, какая пошлость! — возмутился я. — И ты хочешь с такими провинциальными мечтами гореть на костре инквизиции, если потребуется?
— Да, и что такого! — закивал Валера. — В конце концов, детская мечта заставила меня стать миллионщиком, а в конце другого конца, ты заставил меня поверить в твою суперидею. Всё логично, всё как учили в школе. Мне бы еще твое доверие повысить до канонического уровня. Ну правда, дядь Юра, возьми пацанчика к себе, я тебе пригожусь, я тебя так качественно информацией подкую, что ты у меня как мустанг Пржевальского галопом…
— …По Европам?
— Бери выше — по вселенной поскачешь!
— Так, понятно, — заскрипел я, глядя исподлобья на возбужденного визави. — Больше тебе не наливаем.
— А и не надо! Предлагаю купить в этом заведении навынос набор юного туриста с нормативным литражом и соответствующей закуской — и к тебе в гости! Давай?
— Ладно, давай.

10
Приехали домой ближе к вечеру. Как ни странно, Степан не спал, он стоял на пороге своей половины дома и бесстрастно глядел на дорогу. Я посмотрел в сторону дома Жмени. Степан, заметив мой взгляд, пояснил:
— Он ловит рыбу к празднику. За ним обещала заехать Вера, вот он и старается. А этот юноша, — кивнул он в сторону Валеры, — тот самый олигарх? — И протянул руку. — Степан.
— Рад познакомиться. Валера. — Пожал руку мой нежданный гость. — Мы привезли пикник, присоединитесь?
— Может быть, чуть позже… Ты, Юра, представь гостю бабу Гуню. Ему будет интересно.
Свиря с Гуней пили вечерний чай перед моционом. Одеты они были по привычке «к выходу в свет», то есть в наименее ветхие одежды. По дороге к старикам Валера спрашивал, с какой стати может заинтересовать какая-то баба Гуня его, такого продвинутого и крутого парня? Мне ничего не оставалось, как только загадочно улыбаться.
Во время церемонии представления Валера надолго задержал морщинистую руку старушки в своей, лощеной с маникюром и бриллиантовым перстнем. Он всматривался в лицо Гуни, затаив дыхание, потом внезапно поклонился и приложился к руке дамы.
— Ну что вы, деточка, — смутилась старуха, выдернув руку и бросив взгляд на Свирю, который несколько раз бдительно кашлянул. — Это сейчас так некстати…
— Простите, простите, — заволновался джентльмен, — вы ведь та самая, наша советская Клаудио Кардинале?
— Не думала, что меня до сих пор кто-то помнит, — произнесла баба Гуня.
Она выпрямила спину, приподняла остренький подбородок и добавила в голос тягучую медовую томность. Поднялась из-за стола, легкой походкой подошла к комоду, достала из верхнего ящика альбом.
— Простите еще раз, — прошептал Валера, — во всем виновата моя неприличная информированность. С детства собираю разнообразные сведения и факты, к великому сожалению всё запоминаю и только недавно принялся систематизировать. Разумеется, весь массив информации засекречен. Так что, если пожелаете, могу стереть то, что касается лично вас.
— Ну, зачем же! — промолвила дама новым голосом. — Кто знает, может это пригодится хорошим людям. Может даже вам, Валера! Вот посмотрите на это, — она открыла альбом и указала на первые фотографии, где она была настолько красива, что дух захватывало. — А теперь снова посмотрите на старуху напротив. Не правда ли, из этого контраста можно сделать немало выводов?
— Сик транзит глория мунди? О том, как проходит земная слава? Вы это имеете в виду?
— И это тоже, — кивнула она. — Но не только. Юра, например, изучает проблему тщеславия. Мой друг Свиря — покаяние. А я учусь достойно стареть.
— А мне что бы посоветовали? — спросил Валера.
— Вам? — она медленно отпила чай из своей чашки со сколами по краям. — Что-то мне подсказывает, вам скоро придется избавиться от фетишизации вашего идола — информации. Как нам пришлось избавиться от своих. Впрочем, если вы это не сделаете добровольно, то Господь поможет… добро-больно.
— Но ведь это мой бизнес! — сдавленно прошептал Валера. — И пока что всем от этого была только польза. Спросите Юру, его начальство…
— Возможно место разрушенного идола займет ангел. Или по-другому — благодать Божия придет взамен языческой силе. Ведь божественная любовь покрывает всё!
Свиря положил руку на плечо Гуни:
— Гунечка, нам пора на моцион.
— Да, конечно. А вы, ребята, возьмите пирожков, на пленэре съешьте.
Мы допили чай, взяли сверток с пирожками и поднялись. Я намекнул Валере, что моцион для стариков — некое таинство. Они там воркуют, обсуждают новости и молятся, так что лучше им не мешать. Валера все еще пребывал состоянии легкого шока, он лишь молча согласно кивнул. Я взглянул на темные окна Жмени и повел друга в сторону реки.
— А Свиря — тот самый генерал, который изнасиловал модель и угробил карьеру? — прошипел Валера, оглядываясь на удаляющуюся пару. — Помнится, в светских новостях было что-то про это. Так вот почему — покаяние! И она смогла его простить! Да она святая!
— Так всё, хватит, — сказал я тихо, — оставь тему на завтра, а сейчас тебя ожидает встреча не менее интересная и познавательная.
Тем временем по густой траве, влажной от вечерней росы, мы дошли до берега реки. Жменя собирал снасти, убирая берег от мусора, — так тут заведено. Увидев нас, он улыбнулся и молча показал улов — десяток крупных рыбин и с полсотни помельче. Всегда разговорчивый, он перед встречей с Верой становился серьезным и тихим. Мы присели на разостланный плащ, разобрали пирожки и все также молча принялись их поглощать. Тишина стояла удивительная! Небо по-летнему светлело, птицы вдалеке в лесу напевали что-то грустное, рыба плескалась в воде, била хвостами в рыбацкой сети Жмени…
И вдруг тишину нарушило шипение шин по траве, топот конских копыт, потом раздался веселый свист — в трех метрах от нашего становища остановилась коляска. С облучка спрыгнула Вера, как всегда румяная от быстрой езды, оглядела молчаливое собрание и тоже притихла. Подсела на плащ со стороны Жмени.
— Вера, познакомься с моим другом Валерой, — сказал я полушепотом. — Валера — это наша Вера. Как сказал о ней Гоголь: дама приятная во всех отношениях.
Оба вскочили и пожали друг другу руки. Второй раз за вечер Валера задержал ручку девушки в своей руке, с маникюром и перстнем, и впился в ее милое личико своим лазерным взором естествоиспытателя. Теперь пришел мой черед кашлять, сдерживая джентльменский порыв друга. К моему удивлению, девушка не смутилась, приняв поцелуй ручки, как нечто привычное, и даже изобразила что-то вроде книксена. Жменя сидел по-прежнему спокойный и смотрел на Веру нежно и восхищенно, не обращая внимания на Валеру. В полной тишине только сердце нашего олигарха грохотало, как кузнечный молот. Впрочем, это мог быть и мой пульс, ударивший мне в барабанную перепонку… Несколько двусмысленную ситуацию легко и непринужденно разрешила Вера — она подхватила улов, лихо скрутила сеть и забросила в коляску.
— Простите, господа хорошие, — весело вскрикнула девушка, — мне пора назад. Там у нас дым столбом — готовимся к празднику. — Она погладила Алексея-Жменю по плечу, прошептала «спасибо тебе!», взлетела на сиденье кучера, по-ковбойски взмахнула вожжами, присвистнула и улетела в сумеречную даль.
Мы втроем громко выдохнули. Олигарх долго смотрел в упор на Жменю, видимо не понимая метафизики момента. Жменя молча собрал снасти, свернул плащ, кивнул на прощанье и вразвалку удалился. Мы с Валерой присели на смятую траву, что была под плащом, не тронутую росой, я стал ожидать вопросов от друга, но тот сидел, опустив плечи, крутил головой и шептал под нос нечто невразумительное. Видимо, две дамы, с которыми он имел честь познакомиться, вывели его из привычного состояния перманентного победителя, повергнув в легкий шок, обозначенный Гуней словосочетанием «добро-больно».
— Это хорошо, — сказал я, похлопав друга по плечу.
— Что именно хорошо?
— А всё, что ведет нас к смирению, — продолжил я теорию. — Как там у Апостола: «Вемы же, яко любящым Бога вся поспешествуют во благое».
— Кажется, сейчас я люблю только Веру. Она заслонила от меня всё!
— Полноте, уважаемый! Уж сколько раз ты влюблялся, и сколько их бросал.
— Такой как Вера у меня еще не было. Это гений чистой красоты! Бриллиант чистейшей воды! Да я из-за нее с этим вашим Жменей стреляться буду, на дуэли, с десяти шагов, на рассвете!
— На вениках? — напомнил ему его же слова.
— Ну ты и язва! Не видишь, влюбился я насмерть!
— Да брось ты. Наша Верочка — она как ангел, недоступная и прекрасная, загадочная и божественно простая.
— Ага, простая!.. — проскрипел Валера. — Ты видел, как привычно она восприняла целование ручки и даже как его... комплимент изобразила? А глаза ее видел? А шею лебединую? А пальцы длинные как у пианистки? Да она же аристократка похлеще тебя, ваше сиятельство!
— Не спорю, всё так, — задумчиво произнес я. — Я же говорю — загадочная и простая! Ладно, пошли домой. Мне тебя еще укладывать предстоит, постельное белье чистое искать…
— Так у нас же еще набор туриста не тронут! — вспомнил Валера о ресторанной идее.
— Как же давно и далеко это было!
— Ничего, сейчас быстро вспомним и наведем шухер! Да и со Степаном я еще не пообщался как следует!
— Да он уж спит, поди! — развел я руками. — Здесь народ рано спать ложится.
Но Степан не спал. Он сидел на крыльце и, задрав голову, наблюдал за огоньком, плывущим по небу среди звездной россыпи.
— Это не блуждающая звезда, а всего-то обычный самолет, — пояснил Валера, глянув на часы. — Рейс 324 Челябинск - Адлер. Ну что, Степан, поужинаем?
— Это можно, — солидно кивнул хозяин, — но, в основном, поговорим.
— А кстати, пока не забыл, — хлопнул себя по лбу Валера, — тут недалеко у вас усадьба есть. Я хочу ее купить у тебя, Юра!
— Хочешь сказать, усадьба моя?
— Да, ваше сиятельство! — он снова глянул на часы. — Вот уже две недели. Прежних хозяев перестреляли. Знаете, наверное, местную банду Трифона? Вот ее и порешили. Как узнал, что ты здесь прячешься, все разузнал и на всякий случай, оформил на тебя. Сдается мне, у тебя с этим местом какая-то сакральная связь.
— Тогда всё упрощается, — сказал Степан. — Мы хотим восстановить усадьбу. Дело в том, что при доме был храм. Он сейчас разрушен. А усадьба частично восстановлена, там наша Верочка живет. Да и мы там останавливаемся, когда в церковь ездим.
— Вот оно как! — сказал Валера. — Значит, Вера там живет… Да у вас, господа, тут клондайк! Может статься, Вера и есть настоящая хозяйка усадьбы. Ладно, в ближайшее время все выяснится. А то, что я оформил собственность на Юру, это лишь упростит передачу ее истинному владельцу. Особенно, если это наша Верочка!


11
Подсознательно мы ожидали этого дня с плохо скрываемым волнением. Что-то будет! Должны пролиться волны благодати, слезы скорби и радости, шептали себе под нос, остерегаясь потерять хрупкое вдохновение неверным словом, резким движением, всплеском страсти.
Поднялись утром на заре, на службу шагали по лесной тропинке сквозь утренний туман своими ногами, прижимая иконы, спрятанные под одеждой, к сердцу. На подходе к храму волнение нарастало, со всех сторон к маленькой церкви тянулись ручейки людей. Праздничная служба началась даже несколько скучновато, отец Иона выглядел постаревшим, усталым, надтреснутый голос его со старческой хрипотцой звучал буднично, скучновато. Но вот она вынес икону Царственных мучеников из алтаря и водрузил на праздничном аналое. Поклонился, приложился к уголку и… заплакал. Выпрямился, не скрывая слез, взошел на амвон, взял напрестольный крест, благословил притихших прихожан. С каждым словом проповеди голос его возрастал в силе. Для священника Царская семья была живой, здесь присутствующей, родной и близкой. Когда он рассказывал, как пули и штыки пронзали тела мучеников, его лицо искажали гримасы боли, казалось, под рясой его тело кровоточило и горело от боли, а из горла рвался вопль «за что?!». По лицам прихожан струились слезы, дети вздрагивали, размазывая слезки по лицам, мамы и бабушки, папы и дедушки сами плакали и успокаивали детей, поглаживая головы и плечи детей и друг друга. Под конец проповеди голос старца звучал колоколом, наполняя храм густым облаком, который вот-вот прольется дождем всеобщего покаянного вопля, чтобы после грома и молнии наступила тишина и сверкнуло солнце.
На крестный ход вышли с улыбками на лицах, впереди отец Иона нес икону Царственных мучеников. Туман, окутавший землю с утра, поднялся и растворился под синим небом, солнце светило ярко и жарко, в кронах деревьев сокрытые до времени цвиркали птицы, сначала робко, потом все громче и радостней. Раздался крик: «Образ мироточит!», старец остановился и терпеливо ожидал, пока все прихожане приложатся к иконе. Сладкий аромат разливался от иконы по окружающему пространству, пронизанному светом, восторженным пением птиц и возгласами людей. По завершении шествия, Степан с одной стороны, Верочка с другой — поддерживая старца Иону под руки, повели в храм.
По мановению невидимой руки за какие-то полчаса во дворе выстроился длинный стол, умелые руки покрыли белой скатертью, выстроили ряд тарелок, блюд, салатников, емкости с жидкостью. Так же быстро стол окружили стулья, лавки и даже кресло в торце, для старца. И был праздник, и радость подняла людей и вознесла на ангельских крыльях в высокую высь, туда, где на Небесах святые мученики праздновали торжество, пия вино, о котором Спаситель сказал на Тайной вечери: «отныне не буду пить от плода сего виноградного до того дня, когда буду пить с вами новое вино в Царстве Отца Моего».

После застолья, когда старец удалился на покой, молодежь пустилась бродить по кругу, старушки убирали со стола, ветераны потихоньку расходились по домам, а мы с Валерой все сидели, пили чай и чего-то ждали. И дождались!..
За спиной раздался хрипловатый голос:
— А вот и тайная полиция пришла к тайным советникам! Думали скрыться от недреманного ока? Не выйдет.
Валера скромно понятливо улыбнулся, я же резко обернулся и вгляделся в странного человека, стоявшего сзади. Одет он был как все аборигены в потертый ватник нараспашку, некогда черные брюки заправлены в видавшие виды сапоги, кепка на голове. Лицо загорелое, в морщинах. Лишь светло-серая сорочка под ватником да белозубая улыбка выделяла его из толпы селян. По улыбке я и опознал в пришельце полковника ФСБ, «суперагента с двумя нолями». Даже вспомнил фамилию, которую он не всякому открывал — я запомнил ее потому, что он подписывал мой диплом — и звучала она весьма показательно — Громов, а произносилась с военным раскатом — Г-р-р-ромов!
Я вскочил, он порывисто обнял меня, троекратно расцеловал, чуть не выбив жевательные зубы. Вдруг, откуда ни возьмись, подлетела Вера и обняла полковника сзади.
— Дочка, принеси нам моей настойки из машины.
Исполнив приказ, Вера вернулась к Алексею-Жмене, сопровождаемая горячим взглядом олигарха.
— Об этом забудь, — бросил полковник Валере, сразу поникшему. — Я свою дочку могу доверить только герою войны Алексею. Видишь, как они друг другу помогают вернуть память. Алешка воевал, попал в плен, там его пытали, а дочка потеряла мать, они попали в бандитскую перестрелку, автомобиль перевернулся, мать насмерть, а Вера только сейчас потихоньку приходит в себя.
— А кто у нее мать, простите? — задал-таки жгучий вопрос Валера. — Видно же, что девушка не из простых.
— Верно заметил, — медленно кивнул полковник. — Мама нашей Верочки была внучкой хозяина здешних мест, дворянина, музыканта, художника. Я как увидел Веронику, так сразу и понял, что девушка не из пролетарской среды. Тогда один высокий чин заехал в здешний санаторий, который в усадьбе устроился, ну, как водится, влюбился в директрису — она тогда продолжала тут хозяйствовать и охраняла родовую усадьбу как могла. Девушка решительно отказала, он, как водится, полез с приставаниями, она треснула старого ловеласа подсвечником по голове, вызвала скорую. Он, как оправился, приказал своим офицером охраны ее арестовать и посадить в тюрьму. Я как раз руководил этой операцией. Ну, а как я увидел Веронику, так и понял, что выполнять приказ не стану. Спрятал ее у своих друзей, а на чиновника сам завел уголовное дело и отправил его туда, куда он хотел отправить мою Веронику. Потом наступил перестроечный беспредел, старик вышел из тюрьмы, сколотил банду и стал преследовать Веронику, дочку нашу и меня, разумеется. Не уберег я моих золотых девочек, только Верочка чудом уцелела. Такая, братцы, история…
— Печально, — прошептал Валера. — И что же у меня шансов никаких?
— Думаю никаких… Впрочем, видишь, как всё складывается в нашей жизни — совсем не так, как мы планируем. Так что… — Полковник повернулся ко мне и посмотрел в глаза. — А ты что молчишь?
— У меня только один вопрос: все живы?
— Да, Юра, слава Богу все живы и здоровы. Как началась эта война, первое, чем я занялся, всех наших вывел из-под огня, спрятал кого куда, приставил охрану. Кстати, Степан — один из них. Академию, как ты предполагал в своей летописи, переформатировали в обычный университет.
— Значит и вы читали мою летопись? А Иван Павлович? Мне сказали, что его тело нашли в сочинском домике.
— Не его тело, а бомжа из морга. Мои ребята все так устроили, чтобы его защитить от последующих наездов. Видишь, как он разозлил своей летописью врагов! И тебя пришлось скрыть в этой глуши, пока ты зализывал раны и продолжил дело Ивана. Ну, что еще… Твоя ненаглядная уже вернулась в ваш дом, мы его восстановили, правда пришлось заменить сгораемые деревянные детали на кирпич, ты уж прости. Так что Виктория со ребенком ждут тебя дома. Думаю, недели через две, и ты сможешь туда вернуться.
— А наш старичок академик? А остальные? — спросил я.
— Ну, во-первых, мы вычислили того, кто развязал войну и его… скажем так, попросили нам не мешать. Им оказался один из тайных агентов влияния в неприлично высоком чине. Но сейчас и мы не лыком шиты. Повсюду расставляем своих людей, как впрочем, и супостаты до сих пор. Так мы теперь по их методе работаем — вытесняем их спящих агентов нашими активными, не быстро и не всюду, но работа идет. — Полковник повернулся к поникшему Валере, положил ему руку на плечо. — Кстати, и твою фирму с аналитическим центром вернули, вот этот юноша нам сильно помог. Спасибо ему.
— Спасибо много, а мне бы лучше Верочку сосватали, — пробурчал загрустивший влюбленный.
— Юра, ты своему другу про ваших заповедных девочек расскажи, думаю это его несколько успокоит. Кстати, у них тоже все нормально. Понимаешь, Валера, мы все вместе взятые мизинчика наших золотых девочек не стоим. Слишком испачкались, слишком осуетились… А они — как ангелы между нами, как…
— …Как гений чистой красоты! — завершил за полковника олигарх, зыркнув в мою сторону. Мне лишь осталось подмигнуть ему по-дружески и хлопнуть по плечу, подняв в воздух, пронизанный солнцем, облачко пыли.
— А нельзя мне прямо сейчас домой? — спросил я неожиданно.
— Я пригнал сюда своих проверенных людей, строителей опытных, верующих, стройматериалы завез. — Скучным голосом как ребенку, произнес «суперагент с двумя нулями». — Вы с Валерой найдите в архивах чертежи, начните работы по восстановлению храма, усадьбы, а потом можете вахтовым методом наезжать сюда и строительством руководить. Такое задание вам дал старец Иоанн, верней, благословил. Кстати, мы его монахов-оккупантов, которые перекрыли к нему доступ, отправили в сибирские села, пусть там послужат, посмиряются малость. А отец Иоанн — как орел воспрял! Даже помолодел. Так он вернул свою паству, твоих тещу с тестем, кстати, в новый сельский дом. А младенца твоего крестил с именем Иоанн, в честь Иоанна Златоуста. Чуть подрастет, можешь с ним вместе на место упокоения Святителя в Абхазию съездить, спаломничать. Эх, братцы, работы у нас с вами — непочатый край!
— А как Сам-то? — спросил я полушепотом, бдительно оглянувшись на гуляющих.
— Сам так же передавал тебе привет. — Тоже перешел на шепот полковник. — Велел передать, что читает вашу с Ваней летопись и очень ею доволен. Так что продолжайте.
— Последний вопрос, полковник, — прошептал ему на ухо. — Когда уже он явит себя народу? Когда?
— Судя по тому, насколько озверели и обнаглели наши враги, — скоро! Как там у Тютчева: «Зима не даром злится — прошла ее пора, весна в окно стучится и гонит со двора!» Уже скоро!..