Страница 15 из 38
— О, убей хоть завтра, но эту ночь дай мне прожить!
— Обождем, Григорий Николаевич, — сказал Кока, стуча зубами, — может быть, она… того… действительно уговорит его… отложить до завтра?
— Не думаю. Этот субъект, видно, не из таковских. Он ждать не будет. Мы сделаем так: я поползу по земле и схвачу его за ноги. А вы идите и прямо хватайте за руки.
— Лучше я поползу, а вы идите.
Снова зашумели сосны, снова неразборчиво заклокотал свирепый мужской голос. Это было так невыносимо, что Мария Николаевна, не помня, себя, одна выскочила за калитку. Мужчины бросились за ней.
Они следовали гуськом, друг за другом, по темной страшной улице: впереди Боб с беспечно поднятым хвостом, за мим Мария Николаевна, потом Борзихин. Сзади полз храбрый Кока.
Борзихины пробежали квартал и остановились, задохнувшись. Было тихо. Лишь сосны попрежнему шумели под осенним ветром.
— Кончено! — с плачем сказала Мария Николаевна. — Он ее задушил!
И вдруг знакомый по лету, до одури противный голос произнес прямо над их головами:
«Вы только что прослушали финальную сцену из трагедии Вильяма Шекспира «Отелло» в исполнении артистов Радиотеатра. Сейчас прослушайте вечернюю передачу для домашних хозяек — «Новое в штопке чулок».
Борзихины еще смеялись, когда к ним подполз Кока Ленский.
А через десять минут, стряхивая грязь с безнадежно испорченных брюк, фоторепортер говорил:
— А я, пожалуй, не останусь у вас ночевать. Я лучше сейчас поеду в Москву. Нет, нет, не упрашивайте меня!
Борзихины переглянулись и упрашивать его не стали.
1936
ЭКЗЕМПЛЯР
Голый, пухлый, темнорозовый — цвета пенок от вишневого варенья — мужчина, деликатно прикрываясь веником, опускался вниз с верхней полки парилки по скользкой, усеянной мокрым березовым листом лесенке.
Пожилые люди в бане вообще выглядят довольно глуповато. Пожилой человек — он как-то солидней и одухотворенней, когда он в штанах. По внешности своей опускавшийся с верхней полки мужчина не составлял исключения из общего правила.
Познакомились мы с ним так.
Он уронил обмылок, который держал в руке, а нагнувшись, ухитрился наступить на мыло ногой, поскользнулся, сделал бодательное движение головой и неминуемо нырнул бы в чью-то шайку с кипятком, стоявшую внизу на лавке, если бы, бросившись самоотверженно к нему навстречу, я не удержал его скользкую, горячую, распаренную тушу. Он рассыпался в благодарностях, и наше знакомство состоялось.
В бане люди сходятся быстро. Когда, вымывшись, мы вместе вошли о раздевалку, я уже знал, что его зовут Василием Петровичем Бешметовым и что он временно нигде не работает. Оказалось, что мы соседи но кабинке. Я послал гардеробщика за пивом, мы завернулись в простыни и, попивая холодное «жигулевское», завели неторопливую беседу.
Сначала были выяснены основные анкетные вопросы: где работаешь, какую должность занимаешь, какую зарплату получаешь и есть ли приработок? А если не работаешь, то за что снят и с какими последствиями?
Каюсь, я назвал себя работником торговой сети, еще не снятым «по независящим от меня обстоятельствам», но уже имеющим «неприятность». Он же сказал, что работал на одном большом заводе «по административно-хозяйственной части», снят недавно и что все неприятности у него, слава богу, позади.
— За что же тебя… наладили-то, Василий Петрович? — сказал я, переходя на «ты» и подливая в его стакан пива.
— Скажу — не поверишь! — ответил он с такой же фамильярностью, сделал глоток и, облизнув пену с верхней губы, закончил с явным удовольствием, даже как-то горделиво: — За глупость! Так и в справке написали!
Услыхав эти слова, я буквально задрожал от радости: ведь мы, сатирики и юмористы, любим дураков. Мы любим их «странной любовью», так же, как гончая собака любит зайца, как коршун — цыпленка, как газетный рецензент — плохую пьесу. А тут живой, официально зарегистрированный дурак находился у меня в руках!
Он внимательно посмотрел на меня и сказал:
— Мне эту формулировку по моей просьбе дали, а то я бы «собственное желание» схватил. Это, брат, похуже!
Я попросил разъяснений.
Он охотно согласился.
— Тут, брат, надо начинать с этой… с пребам… с преам… как ее?..
— С преамбулы, Василий Петрович!
— Вот-вот, с нее. На заводе у нас, надо тебе сказать, довольно часто директора менялись. А у каждого начальника, сам понимаешь, свой норов, своя фанаберия, свой, как говорится, стилек работы. Вот и приходилось к каждому приноравливаться. Только к одному привыкнешь, изучишь его, как солдат затвор винтовки, досконально, можно сказать, — бац! — его снимают. Приходит другой, а у него все повадки другие. И пошла сказка про белого бычка сначала.
Он задумчиво пошевелил пальцами голой правой ноги и отхлебнул пива.
— Перед этим, кто меня снял, перед Буркиным, работал у нас директором Анисим Федорович Гремяшкин, работник видный и мужик хороший, но… характер! Его у нас «Я сам» звали! Во все дырки влезал, за всех все сам пытался делать. О любом пустяке, о любой мелочи обязательно лично ему доложи и получи санкцию. А то беда: загрызет! Грозен был — это ужас что такое! «У меня, говорит, символ веры такой: никому веры нет! Ответственный, говорит, руководитель имеет право надеяться только на самого себя, а то подведут… и загремишь с опубликованием в печати!»
Василий Петрович жалостливо вздохнул.
— Очень боялся загреметь с опубликованием, но не избежал, бедняжка: опубликовали. Да еще как! «Подавление инициативы, гнилой стиль руководства…» — и так далее, и тому подобное! Был Гремяшкин — и нет Гремяшкина. Пришел на его место этот… Буркин! Гремяшкин — грозный, брови завсегда нахмурены, в глазах молоньи, в голосе рык и гром, а Буркин — ласковый, тихий, все с улыбочкой да с шуточкой.
Василий Петрович помолчал, посопел — заново, видимо, переживал свою обиду, потом сказал с сердцем:
— Шуточки! Какие могут быть шуточки в служебное время! После работы — пожалуйста. После работы я и сам с тобой пошутю и в козла сыграю, а на работе — ни-ни! Из-за этих его шуточек я и пострадал, если хочешь знать.
Он опять стал обиженно сопеть и замолчал.
— Да как же дело-то все у тебя получилось? — спросил я его уже с нетерпением.
— Дело все получилось через собак. Территория у нас на заводе громадная и граничит с другим заводом — с машиностроительным. А у них заборы дырявые. Бродячие собаки с улицы проникают к соседу, а от соседа уже через проломы в нашем заборе или путем подкопа с помощью лап — к нам. Проникают, значит, к нам собаки, бегают, дьяволы, где ни попало, носами шарят, вынюхивают себе пропитание. Там слышишь девицу-разнорабочую облаяли, напугали, тут мальчишку-ремесленника схватили за спецовку — порвали. Рабочие мне стали жаловаться: «Прими меры, Василий Петрович!» Я и решил доложить директору о сложившейся собачьей ситуации для получения указаний и санкций, как у нас при Гремяшкине было заведено.
Прихожу к Буркину. Сидит ласковый со своей обычной улыбочкой на тубах. Доклад мой выслушал с большим вниманием. Потом говорит: «А почему, собственно, вы сами не можете распорядиться, как считаете нужным?» Отвечаю: «Вопрос деликатный, серьезный, поэтому хотелось бы получить директивное указание руководства!» Он мне с той же загадочной улыбочкой: «По-моему, поскольку собаки проникают к нам с территория соседа, надо их всех переловить и перебросить назад к соседу. А щели в заборе забить, конечно. Вот так, Василий Петрович!»
Я смотрю на него, он — на меня. А тут, бес его возьми, затарахтел телефон. Междугородная вызывает! Москва — на проводе, министерство! Он трубку схватил, а мне этак рукой: идите, мол! Как такой его жест надо было понимать? Только так: «Директива вам спущена, товарищ Бешметов, идите и выполняйте». Ну, я и того… выполнил! Послал рабочих щели забить в заборе, а потом взял охранников, машину-полуторку и пошел собак ловить.