Это было

Найти точную начальную интонацию, запев рассказа, — это, пожалуй, самая главная трудность писателя-юмориста.

Финал рассказа тоже трудно писать. Он может быть и звонким, броским, может быть и спокойным, нейтральным. Но по сравнению с поисками начала для меня лично поиски финала - трудность второго разряда.

Читатель Ж-ков (из Ленинграда) пишет:

"...бюрократы, очковтиратели, вельможи, болтуны, подхалимы, взяточники, хапуги, перестраховщики, дураки себе на уме, просто дурни, спекулянты, хамы, ханжи, хулиганы, склочники, зажимщики критики, пошляки, начетчики, догматики... А над кем еще можно смеяться в юмористических рассказах?"

Отвечая на этот вопрос, по-моему, надо прежде всего сказать об общественном такте писателя-юмориста.

Юморист, лишенный чувства гражданственности, способный смеяться по любому поводу, подобен гоголевскому мичману Дырке. Того, как известно, смешил показанный ему палец. К тому же юмориста типа Дырки всегда подстерегает опасность оказаться в положении персонажа из народной сказки, который, встретив похоронную процессию, буркнул: "Возить вам не перевозить!" - то, что должен был сказать мужичкам, возившим зерно с урожайных полос.

Во время войны в Московском театре эстрады и миниатюр исполнялся моноскетч (я не помню, кто был его автором), и в нем было такое место: домашняя хозяйка, от лица которой шел монолог, рассказывала, как ее дитя, обмакнув пальчик в банку пайковой сгущенки, обмазывало холодные трубы парового отопления сгущенным молоком.

- До чего умный ребенок! — восторгалась мама. — Такой маленький, а уже понимает, что топить не будут!

Этот пассаж зрители принимали плохо, некоторые даже писали в дирекцию театра протестующие письма. Автор, собственно говоря, тут не смеялся, а брюзжал по поводу неизбежных во время войны бытовых трудностей, и его обывательская шутка не доходила, даже возмущала. Вот вам типичный пример "сопротивления материала" в юморе. В это же время сатирические страницы фронтовых и армейских газет, фронтовые сатирические журналы били по врагу "прямой наводкой", и среди лобовых незатейливых острот и миниатюр порой сверкали подлинные перлы настоящего остроумия. Жаль, что фронтовая сатира времен Отечественной войны с фашизмом не собрана и не исследована.

Еще один пример. Когда воздушные пираты Геринга начали бомбардировать Лондон, лондонцы стали носить нагрудные значки с изображением воздушной бомбы и с надписью: "Я плюю на бомбы!"

Вот это настоящий военный юмор!

...Раз уж мы заговорили о "сопротивлении материала" в сфере юмора, то надо еще сказать о грехе монотонности. Юмориста, сатирика, пишущего в одной манере (допустим, он пристрастился к спокойной, округлой форме бытового комического рассказа), всегда подстерегает еще одна опасность - впасть в этот грех, в особенности при составлении книги своих рассказов.

Форма сатирико-юмористического рассказа - очень гибкая и емкая штука: рассказ-монолог, рассказ в письмах, рассказ-пародия и т.д. Надо обязательно приучать себя к многообразию формы подачи материала.

Во время Отечественной войны я, работая во фронтовой газете, стал сочинять сатирические антигитлеровские сказки. Это была стилизация под старую солдатскую сказку. Меня очень увлекла эта форма; настолько увлекла, что малоприятное литературное происшествие с одной из моих фронтовых сказок меня скорее даже обрадовало, чем огорчило. Случилось вот что. Один проворный фольклорист взял сказку из моей книжки "Осиновый кол", выпущенной издательством "Советский писатель" во время войны, дал ее одной интересной старухе - сибирской сказительнице, и бабушка на мой сюжет сочинила свою сказку, которая была затем издана где-то "во глубине сибирских руд" с примечаниями и вступительной заметкой этого фольклориста: вот, дескать, как звонко народ говорит о фашизме!

Когда я сказал фольклористу, что так поступать негоже, он обиделся и возразил мне:

- Она ведь не текстуально, не дословно вашу сказку рассказывает, кое в чем она ее дополнила и расширила - это во-первых, а во-вторых, посмотрите, какими кондовыми языковыми узорами наша бабушка расширила ткань вашего сюжета: слова-то, как свечечки перед иконой, горят!

Я сказал ему в ответ:

- Бабушкины слова действительно горят, как свечечки, но икона-то моя! Какой же это фольклор!

Огорчили меня бесцеремонность проворного фольклориста, его фальсификаторские зигзаги, но потом я подумал, что, если бы в моей фронтовой сказке не было кровяных телец народности, пускай в самом скромном количестве, вряд ли бы тогда сибирская бабка приняла мой сюжет и мою сказовую манеру, обрадовался этому и... махнул рукой! Бабка разъезжает по тыловым госпиталям, по сибирским резервным гарнизонам, читает сказку и имеет успех. Ну, и на здоровье! Во время войны не считаются, чья винтовка послала пулю во врага - твоя или моя! В конце концов, подумал я еще, фольклор и литература - это сообщающиеся сосуды, и если первый обогащает вторую, то и литература способна обогащать фольклор. Эта гордая мысль меня окончательно успокоила. Самая форма сказки, ее аллегоричность весьма удобны для нанесения сатирического "удара в одну точку". Надо в меру своих сил поддерживать эту благородную щедринскую традицию русской литературы.

Начинающий юморист К. прислал мне рассказ с просьбой помочь опубликовать его сочинение. Я ответил своему корреспонденту, что рассказ его безвкусен и что помочь я не смогу. К. не замедлил мне написать еще одно письмо, в котором, оправдываясь, между прочим, говорит: "Я живу в провинции, от Москвы далеко. Вкус можно требовать от человека, который проживает в самом центре".

По-моему, нельзя быть хорошим юмористом с дурным вкусом. Вкус и талант - это как деньги в известной поговорке: или они есть, или их нет. И местожительство тут ни при чем, Феликс Кривин, интересный и своеобразный писатель-юморист, живет, например, не в Москве, а в Ужгороде. В чем, по-моему, проявляется вкус у писателя-юмориста? В том, что он не позволяет себе пользоваться шаблонными, ходячими схемами смешного, не занимается перелицовыванием на новый лад старых анекдотов, не берется за битые-перебитые темы, а ищет новые, свежие с такой же энергией и настойчивостью, как и собственную, нестереотипную манеру письма.

Юмориста, обычно пишущего много, всегда подстерегает и еще одна опасность: впасть не только в грех монотонности, но и в грех вольного, а чаще всего невольного заимствования комического сюжета. Что-то где-то он услышал, кто-то что-то ему рассказал, и наш юморист уже хватает свой "быстрый карандаш" и сочиняет рассказ на основе это-то "что-то". А потом, когда рассказ уже опубликован, оказывается, что это "что-то" уже было, было и было! Между тем вкус писателя-юмориста должен был бы тут остановить его руку. Евгений Петров говорил мне:

- Когда мы с Ильфом сочиняем, бывает так, что мне и Иле (так он звал Ильфа) приходит в голову один и тот же эпитет, один и тот же заворот, одна и та же острота. В таких случаях мы, как правило, безжалостно отбрасываем эти "находки": ведь если этот эпитет или острота одновременно пришли в голову двум людям, они, видимо, могут прийти в голову и трем, и четырем, на них уже лежит печать банальности, они лишены прелести неожиданного.

Недавно я прочитал рассказ молодого одаренного юмориста. Все в рассказе было хорошо: современная атмосфера, современные молодые сатирические герои, но сюжет был взят у старого финского писателя-юмориста Лассила. Наш юморист приспособил к короткому рассказу сюжет его романа "За спичками", переведенного в свое время на русский язык М.М. Зощенко.

Не напрашивается ли тут аналогия с упомянутой сибирской бабушкой-сказительницей?

Нет! Сибирской бабке подсунул чужую сказку проворный беспринципный фольклорист, и бабка, благословясь, даже не считая свой поступок предосудительным, стала ее рассказывать по-своему. С молодым писателем-юмористом случилось другое. Наверное, он не читал роман "За спичками", но где-то от кого-то услышал нечто (а это нечто и было вольным пересказом сюжета финского романа ) и... сочинил рассказ на чужой сюжет. Заимствование было несознательным. Но ведь в таком, как этот, рассказе сюжет определяет успех на девяносто процентов!