Красный снег

– Треф, ко мне!

Пес радостно сорвался с места, подбежал к хозяину, завилял хвостом. Маршал сунул ему под нос свою находку:

– Ищи, мой хороший. Ищи.

Треф с готовностью прилип к земле черным носом, забороздил порошу, закружил, петляя, по двору, обежал лежащего покойника, потыкался в ворота конюшни, поскреб доски, но вернулся к крыльцу, понюхал воздух, ступеньки, уселся у нижней, чихнул и радостно рявкнул.

– Ну-ка, что здесь?

Константин Павлович аккуратно смахнул свежий слой снега, вытащил промокший окурок, протянул вышедшим из дома Волошину и Анисье.

– Хозяева курили?

– Упаси бог, – осенила себя баба. – Это ж расход какой. Осип Матвеич прижимистый был, царствие небесное. Выпивать и то не на свои старался.

Маршал поднес промокший окурок к глазам – лафермовский «Зефир» № 100, недешево. Бережно спрятал находку в портсигар, широкими шагами пересек просторный двор, дернул ворота конюшни, которые Треф минутой раньше пытался открыть. Прямо за плечом его ахнула Анисья и запричитала в голос:

– Ой, батюшки святы! Лошадей! Лошадей увели, анчихристы! И сани, сани новые, железом подбитые! Да что ж это делается, Осип Матвеич? Ох, глазоньки твои ясныя хучь не видят, какая беззакония тут творится!

Константин Павлович обернулся к голосящей бабе, крепко тряхнул ее за плечи. Та испуганно ойкнула, но замолчала – только широко хлопала на сердитого барина белесыми ресницами и беззвучно разевала рот.

– Сколько было лошадей? Какой масти? Сани какие?

Пока Анисья перечисляла все достоинства двух уведенных убийцами лошадей и подводы, Константин Павлович следил за Трефом. Тот, увидев, что первую находку хозяин забрал, за ним к конюшне не пошел, а недолго покрутился у крыльца, снова по дуге обошел убитого батрака, протрусил к воротам усадьбы и опять уселся, глядя на струганые доски. Обернулся на Маршала, громко гавкнул и толкнул тяжелой лапой сосновую створку.

– Идемте, Карп Савельевич. Прогуляемся по округе. А вы, – он оглянулся на Худобину, – ступайте в деревню, там ждите.

Треф привел их недалеко – в соседний редкий лесок. Под высокой сосной ясно были видны следы двух человек, валялись окурки попроще – дешевый «Добрый молодец». Шедший ночью снег не замело под мохнатые ветки, но в пяти шагах от сосны следы пропадали, а у дороги Треф и вовсе потерялся: заметался, заскулил и в конце концов улегся у придорожного сугроба, спрятал голову в лапы, понимая, что подвел хозяина. Константин Павлович подошел к расстроенному другу, потрепал по мохнатому загривку.

– Не переживай. Ты молодец. Дальше мне придется поработать.

Маршал присел над следами, вытащил блокнот, карандаш, зарисовал отпечатки обуви, тщательно перенес рисунок подошвы, набойки, сверил количество гвоздиков, снял размеры портняжным метром, поднялся. Наконец-то можно было закурить. Константин Павлович все-таки отошел от собаки, стянул перчатки, чиркнул спичкой, с удовольствием выпустил в морозное небо погустевший от табачного дыма пар, прислушался к себе. Внутри тугим комком сидело странное, но приятное чувство, ожидание чего-то хорошего, что еще не свершилось, но вот-вот произойдет. Или уже наступило, но разум еще не привык, не поверил в случившееся. Странно. Он только что видел последствия ужасного зверства, не время вроде бы для подобных эйфорических ощущений. Последние два года похожее чувство посещало его очень редко. И вот уже третью неделю оно бьется где-то чуть ниже солнечного сплетения, нарастает, подрагивает, как тишина внутри колокола, когда язык его уже набирает амплитуду, но еще не ударился о медный свод. Мысли снова вернулись в тот декабрьский вечер, перед глазами опять замелькали языки пламени…

23 декабря 1911 года. Стрельна. 21 час 17 минут

…В камине уютно трещали березовые поленья, всполохи огня еле освещали небольшую гостиную деревянного дачного дома, не дотягиваясь до притаившихся в углах темных пятен. Живые отблески причудливо играли с тенями на спокойном лице молодого мужчины, сидевшего в кресле напротив огня, отражались в задумчивом взгляде карих глаз, золотистой охрой подкрашивали и без того рыжеватую бороду. Вот он чуть качнулся вперед, вырвался из объятий мягкого кресла, пошевелил кочергой начавшие покрываться пепельным инеем угли, подкинул пару черно-белых чурбаков. Ухватил каминными щипцами небольшую головешку, запалил от нее папиросу, выдохнул облачко ароматного дыма и снова откинулся в кресле.

Дремавший почти у самой решетки Треф сонно поднял голову, укоризненно посмотрел на хозяина, чихнул. Потом потянулся и медленно, с достоинством вышел из комнаты. Он не любил табачного запаха.

Константин Павлович рассеянным взглядом проводил пса, бросил недокуренную папиросу в огонь. За окнами большими пушистыми хлопьями на стрельновскую землю опадал с черного неба девятьсот одиннадцатый год. Маршалы, Константин с Зиной, больше двух лет не были в Петербурге, и, когда жена предложила встретить очередное Рождество, а с ним и Новый год в столице, Константин Павлович сначала обрадовался, а потом испугался. Обрадовался, потому что ужасно соскучился по сырому балтийскому воздуху, по непредсказуемой северной погоде, способной в декабре разлиться оттепелью с плачущими сосульками и слепящим солнцем, а в мае выплюнуть из синюшного облачного подбрюшья под ноги горожанам последние порции снега. А испугался того, что от знакомых и любимых видов, от запахов проходных дворов, от желтого ледяного сала Мойки прорвется тугой нарыв – и не сможет он вернуться в тихий и покойный Елец.

Осенью десятого года к ним на неделю приезжал Филиппов с сыном Владимиром. Поудили рыбу в Сосне, сходили на куропаток – Треф был в восторге, от Филиппова не отходил. Маршал видел, что Владимир Гаврилович хочет, но не решается задать какой-то вопрос. И догадывался, какой именно. И был благодарен ему за то, что вопрос так и остался незаданным.

Потому теперь и не стали они с Зиной останавливаться в самом городе, а сняли маленькую дачу в Стрельне. Прибыли двадцатого декабря инкогнито, никого из старых знакомых не предупредив, и прямо с Николаевского вокзала укатили на Балтийский, к Петергофскому поезду. Два дня провели в прогулках, катании в санях, вечерами сидели у камина и подолгу молчали, глядя на огонь. А на третий Зина не выдержала.

– Значит, так, муж! – В моменты острого недовольства Константином Павловичем она обращалась к нему именно так. – Или ты немедленно отправляешь Владимиру Гавриловичу телеграмму, что мы здесь, и вечером мы ужинаем где-нибудь в городе, или я сама ему напишу! Ни на каких других условиях я не готова больше созерцать твою приторную физиономию! Я же вижу, что под этой маской ты постнее черной ковриги!

Маршал улыбнулся, поцеловал угрожающе выставленный указательный палец жены, обнял ее.

– А еще лучше – прямо сейчас едем в город. Я пока пройдусь по магазинам, а ты нанесешь визит-сюрприз.

Но сюрприз ожидал самого Маршала. И крайне неприятный. В Казанской части он не застал ни Филиппова, ни доктора Кушнира. Дежурный сказал, что начальник с доктором отбыли по службе куда-то за город и сегодня уже не появятся. А на вопрос о Свиридове последовал и вовсе оглушительный ответ: «Господин Свиридов в Казанской части больше не служит, так как числится погибшим уже четвертый месяц».

Ошеломленный новостью, Маршал долго курил на Львином мостике, не обращая внимания на холод и копящуюся во рту горечь, молчал всю обратную дорогу до Стрельны, не замечая испуганных взглядов Зины, а теперь сидел у камина, смотрел в огонь и тщетно пытался не пропустить в мысли воспоминания.

Треф в прихожей поскреб входную дверь – просился на улицу. Константин Павлович с неохотой поднялся, вышел из комнаты, сменил у рогатой вешалки халат на пальто с меховым воротником, натянул бобровую шапку, взял поводок и открыл дверь. Треф радостно взвизгнул, выскочил во двор и, словно лошадь после долгой скачки, закатался, приминая пушистый снег и фыркая от удовольствия. Через минуту вскочил на лапы, стряхнул налипшую «седину», прижал голову к земле и требовательно гавкнул на хозяина – он любил, когда тот швыряет носком ботинка в его сторону снег, а он, громко лая, ловит на лету белую россыпь.