Тринадцатый

Утром он проснулся на два часа раньше, чем обычно, и с нетерпением ожидал на дворе повозку, время от времени выбегая к воротам. Наконец, повозка приехала. Петроний взял чемоданчик, запер свою комнату, перекрестился и сел в повозку.

Дорогой ему не хотелось думать о министре, чтобы заранее не нагонять на себя страху. Он думал о другом, обо всем, что приходило в голову: например, о поднятом верхе повозки, о пыли, о газде Миялке, о столбе, стоявшем во дворе уездной канцелярии, в который был вбит один… два… три гвоздя. Три – это точно, но ему все кажется, что их четыре. Так он думал о всякой всячине, пока перед глазами его не появился министр и строго не спросил его:

– Ваше имя?

– Петроний Евремович, ваш покорный слуга.

Петроний поскорее прогоняет это видение и заводит разговор с кучером:

– Ну как, приятель, ты женат?

– Да, сударь.

– Хорошо, хорошо! А дети, дай бог им здоровья, у тебя есть?

– Нет, сударь, все померли.

– Хорошо, хорошо, – рассеянно отвечает Петроний, так как в этот момент у него перед глазами появляется господин министр, и он уже не слышит, что отвечает ему кучер.

Кучер недовольно оборачивается к нему, хлещет кнутом лошадей, и они ускоряют бег.

– Эта, левая твоя, стара! – опять начинает господин Петроний.

– Стара, сударь, а тянет получше многих молодых.

– Сколько ей?

– Не поверишь, но ей, должно быть, двадцать один год. Не знаю точно, но столько ей, пожалуй, будет.

– Двадцать один?… Так, так, и тянет получше многих молодых… тянет… да.

Замолчал тут Петроний и стал думать об этой лошади: о том, что ей двадцать один год и что она «тянет получше многих молодых». Долго он думал об этом, и вдруг опять перед глазами его появился господин министр, громадный человек с бородой, страшный и строгий, и спросил его:

– Ваше имя?

– Петроний Евремович, ваш покорный слуга.

Когда Петроний Евремович увидел, что министр не даст ему спокойно путешествовать, он твердо решил прислонить голову к верху повозки и заснуть, чтобы избежать с ним новых встреч.

Петроний Евремович очень крепко спал, но когда повозка, поздно ночью, загремела по белградской мостовой, он проснулся от сильной тряски, открыл глаза и увидел, что он находится совсем близко от министра. В одном городе!

В эту ночь в кафане Петроний на диво крепко и сладко спал. Даже во сне ничего не видел. А утром он проснулся раньше слуг в кафане и едва дождался, когда отопрут двери. Потом он пошел к парикмахеру, подстригся, побрил бороду и шею, подстриг усы, надел черное пальто с новым бархатным воротником и направился по Теразии в министерство. По дороге он все время считал каштаны и насчитал их тридцать два дерева.

Дойдя до министерства, он почувствовал, что шаги его становятся все короче и короче, и ему показалось, что кто-то тянет его за пальто назад. Он даже обернулся, чтобы посмотреть, кто это. Только он переступил порог, как ему пришло в голову, что надо вспомнить, какое сегодня число… вдруг тринадцатое. Было первое апреля, слава богу. Он облегченно вздохнул и вошел в приемную.

Еще по пути к парикмахеру он купил немного хороших сигарет и положил их в карман. Петроний знал, что к чему. Прежде всего он угостил сигаретой служителя, что стоит перед дверями кабинета министра, дал ему прикурить и затянуться несколько раз и только тогда спросил:

– Скажи, а господин министр уже пришел?

Служитель затянулся, выпустил дым сквозь ноздри и, глядя, как он поднимается вверх, равнодушно ответил:

– Сегодня его не будет.

– Не будет, значит.

У Петрония словно гора с плеч свалилась. Ему даже было приятно, что министр сегодня не придет в министерство. Он угостил служителя еще одной сигаретой и вышел в прекрасном настроении.

Целый день он бродил по Белграду и где бы ни встречал человека в цилиндре, снимал перед ним шляпу. Кто его знает, а вдруг среди них окажется его министр.

На другой день министр был в министерстве, но сразу ушел.

На третий день министр был в министерстве, но не принимал.

На четвертый день у министра были два других министра и «у них был важный разговор» (об этом Петронию доверительно сказал служитель), и потому было неизвестно, будет ли он принимать.

На пятый день министр сказал, что примет только тех, у кого к нему очень важные дела, которые нельзя отложить до завтра.

На шестой день Петронию Евремовичу снова пришлось побрить бороду и шею и подстричь усы. Но в этот день господин министр опять не приходил в министерство.

На седьмой день было заседание кабинета, и потому не мог никого принять.

На восьмой день министр не принимал.

На девятый день господин министр был в министерстве, но сразу ушел.

На десятый день господин министр принимал, но он принял только семерых, а остальным служитель сказал, чтобы пришли на другой день.

На тринадцатый день Петронию снова пришлось побрить бороду и шею и привести себя в порядок. Но только он переступил порог, как вспомнил, что сегодня тринадцатое апреля. Господи боже, вразуми господина министра, чтобы он сегодня не принимал или совсем не приходил в министерство. Или, может быть, было бы лучше Петронию вернуться и прийти завтра. Да, но он вчера передал свою визитную карточку и записал на листке бумаги свое имя и фамилию, и министр сказал, чтобы те, кого он вчера не успел принять, пришли сегодня.

Он был подавлен, все тело начала пробирать мелкая противная дрожь, на лбу, подмышками и под коленками выступил пот. Растерявшись, он дал служителю министра сразу три сигареты вместо одной. Потом он сел на скамью и стал глядеть на секретаря, который все время входил к министру, – входил и выходил. Он смотрел на секретаря и завидовал ему.

«Боже, этот секретарь, – думал он, – служитель как служитель, только он… так сказать…»

Мысль осталась неоконченной.

Потом он посмотрел на вешалку, на которой висело пальто министра на шелковой подкладке. Глядел он, глядел и глубоко задумался.

Какое хорошее пальто и как оно близко висит от него… Судя по пальто, министр должен быть среднего роста. Зимой, должно быть, он носит зимнее пальто!..

Размышляя таким образом, он, однако, не переставал считать тех, кто входил к министру. Уже вошел седьмой, а его все не зовут. Может быть, министр не примет его. Ему бы хотелось, чтобы его не приняли, а сказали, чтобы он приходил завтра, четырнадцатого апреля.

Седьмой вышел довольный, веселый. Вошел восьмой.

Девятой вошла какая-то женщина, но она была там недолго. Потом вошел десятый, пробыл у министра очень долго и вышел красный и злой. Одиннадцатый вышел скоро и очень довольный. Он дал служителю на чай.

«Хорошо ему, – подумал Петроний. – Нет ли у меня мелочи, чтобы тоже дать, если понадобится?»

И начал ощупывать карманы. Вошел двенадцатый. Петроний стал считать, сколько тот будет находиться у министра. Считает: раз, два, три, четыре, доходит до ста сорока шести и вдруг бросает считать – ему приходит в голову, что у министра двенадцатый и что тот, кого сейчас вызовут, будет тринадцатый.

Это поражает его, и он, сам не ведая почему, начинает шептать про себя: «Отче наш, иже еси на небеси…» и только дошел до «хлеб наш насущный…», как вышел двенадцатый, а секретарь крикнул:

– Петроний Евремович!

У Петрония, шептавшего «хлеб наш…», перехватило дыхание… За одну секунду он дважды вспотел и высох. Он обернулся, чтобы найти место, где оставить трость. Поставив ее, он совсем растерялся, не зная, куда деть шляпу. А секретарь крикнул еще раз:

– Петроний Евремович!

Он в третий раз вспотел, высох и неверными шагами двинулся к двери. Только он переступил порог кабинета министра, как ему пришла в голову нелепейшая мысль: «А вдруг у меня где-нибудь пуговица расстегнулась?» Он чувствовал себя так, словно летел стремглав в пропасть, и мысль о пуговице только усилила это ощущение. Попав в кабинет министра, он и в самом деле почувствовал, что находится на дне пропасти.