Страница 2 из 12
— Ты, пожалуйста, маму не задевай! И вообще… я тебе все сказала, а слово у меня твердое. Давай ребенка!
Сима решительно берет из Петькиных рук небесно-синий конверт и идет по переулку. Постояв на углу и проводив глазами ее удаляющуюся фигурку с сильно развитыми бедрами, со стройными ножками, чуть полноватыми, но красивыми — с узкой щиколоткой и крутым легким рисунком икры, Петька обреченно шагает следом за женой. На душе у него муть.
У паперти, ожидая супружескую чету, стоят кумовья: крестный отец Аркадий Трофимович Задонцев, продавец из магазина «Культтовары», пожилой, благообразный, очень полный, и крестная мать Райка Сургученко, Симина подружка, — бойкая тощая девица со смышленой обезьяньей мордочкой, большелобая, большеглазая, с выдвинутой вперед нижней хваткой челюстью. Райка работает в местном ателье индивидуального пошива, шьет и на дому, главным образом мужские модные рубашки, хорошо зарабатывает и слывет богатой невестой. А выйти замуж ей, бедняжке, никак не удается, хоть она и знакома благодаря своей профессии швеи со всеми поселковыми холостыми пижонами.
Чмокнув Симу в щеку, кивнув Петьке и наскоро сделав Павлушке «козу», Райка начинает трещать, как заводная.
— Мы тут с Аркадием Трофимовичем волнуемся, как ненормальные, я ваши паспорта оформила, очередь к попу подходит, а вы все не идете и не идете. Я уж думала, у вас семейный купорос получился. Давай скорей своего пудовичка, Симка!
Она ловко и аккуратно берет у Серафимы небесно-синий конверт, смотрит, любуясь, на фарфоровое личико ребенка, и ее нижняя челюсть от избытка чувств еще больше выдвигается вперед.
— У-у, ты моя кнопочка вкусная! — умело покачивая на руках «конверт» с ребенком, приговаривает Райка. — У-у, ты мой кавалер несравненный!.. Только давай с тобой условимся: не реветь, когда батюшка тебя кунать станет. Не будешь реветь? Договорились? Договорились!
— А нам, что же… тут вас ожидать? — мрачно спрашивает ее Петька.
— Ага! Да ты, Петруша, не беспокойся, мы это дело быстренько обтяпаем, не успеешь соскучиться.
— А нельзя ли нам с Петей… туда? — Сима показывает глазами на открытые церковные двери.
— Нельзя-с! — солидно разъясняет Аркадий Трофимович. — Родителям по обряду не полагается присутствовать! Мы с Раисой Ивановной являемся как бы вашими доверенными лицами при совершении таинства крещения.
— Да бросьте вы, Аркадий Трофимович, бюрократизм разводить! — обрывает крестного отца крестная мать. — Пускай идут!
— Мы пройдем, а вы немного погодя, за нами, — говорит она Петьке и Серафиме. — Встаньте в сторонке и смотрите себе потихонечку! Пошли, Аркадий Трофимович.
…И вот уже стоит Петька Кошелев в церкви, где сладко и душно пахнет ладаном и горелым воском, и видит, как Райка Сургученко передает его сына, голенького и беззащитного, в руки священника. Священник в золоченой ризе, молодой, чернобородый, с бледным лицом берет ребенка, звонко и жалобно ревущего на всю церковь, и, подняв усталые глаза кверху, туда, где восседает на пуховых, тщательно выписанных живописцем облаках грозно нахмурившийся старец бог, огромный, в лиловой богатой рясе, из-под которой видны его огромные, голые, беспощадные ступни, перекрещенные ремнями сандалий, негромко произносит слова молитвы:
— Верую во единого бога-отца, вседержителя, творца…
И так жалко становится Петьке Кошелеву свою родную кроху, дергающуюся с ревом в руках чернобородого священника, так горестно, так невыносимо глядеть на розовую, несчастную попку сына! Петькино сердце больно сжимается от этого острого чувства жалости. А священник тем же глухим, безразличным голосом продолжает произносить торжественные, непонятные, мертвые слова. И вдруг новая огненная мысль возникает в Петькиной голове.
«И этот отречется! — думает Петька, глядя на молодого священника с черной щеголеватой бородой. — Он и сейчас-то уже не верит в свои слова. Отречется, как пить дать, и тоже будет разъезжать, как этот Шикунов, по клубам, читать лекции-беседы. Да еще смеяться, язва, станет над такими, как он, Петька Кошелев».
И новая мысль: «Пока не поздно, нужно вырвать из его рук сына и бежать отсюда. Скорей бежать!»
Охваченный этим жгучим желанием, подчиненный только ему одному, Петька быстро проходит вперед. Ахнув, Сима спешит за ним, хватает мужа за пиджак, что-то шепчет, но Петька, отмахнувшись от нее, отстраняет крестную мать и крестного отца, смущенных и перепуганных, и оказывается лицом к лицу со священником.
— Стоп! Задний ход! Отдайте ребенка!
Священник смотрит на решительное, ожесточенное Петькино лицо и, бледнея, тихо говорит:
— Позвольте… по какому праву?!
— По праву отца!
Петька протягивает руки, и священник покорно отдает ему его надрывающегося от натужного плача сына. Петька вырывает из рук крестного отца простынку, заворачивает в нее свою кроху и, прижав драгоценную ношу к груди, быстро шагает к выходу из церкви. Плача, Сима идет за ним. А в церкви творится такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать! Райка Сургученко и Аркадий Трофимович спорят, обвиняя друг друга в том, что произошло, причем крестный отец называет крестную мать «вертушкой», а та его «пузаном», свирепо кудахчут по углам черные церковные старухи, кажется даже, что святые угодники на иконах переглядываются и пожимают плечами, возмущенные скандальным происшествием.
Но Петька Кошелев ничего этого не слышит и не видит. Он видит только высокий прямоугольник открытых дверей и зеленую траву на церковном дворе и кусок синего чистого неба, по которому быстро проплывает четкий силуэт низко летящего самолета с откинутыми назад сильными крыльями.
Ильин день
При лавке имеется каморка — крохотная фанерная нора без окон, отделенная от других помещений перегородкой, тоже фанерной.
В нору втиснуты кухонный колченогий стол, накрытый зеленой, выцветшей, залитой чернилами бумагой, и два стула: один для посетителей, другой для Ивана Трифоновича — заведующего лавкой, или «потребиловкой», как называют его торговую точку в селе.
На столе стоят телефон и перекидной календарь. Тут же лежат большие счеты.
На двери, ведущей в каморку, кнопками прикреплен кусок картона, на нем рукой самого Ивана Трифоновича написано крупно и четко:
Иван Трифонович называет свою каморку своим кабинетом. Если в лавке недовольный чем-либо покупатель поругается с продавщицей Фросей, миловидной капризной бабенкой с зелеными кошачьими бедовыми глазами, Иван Трифонович, бросив на бушующую Фросю строгий предупреждающий взгляд, говорит так:
— Ефросиния Сергеевна, заткните фонтан вашего красноречия, прошу вас убедительно!
И — к покупателю:
— А вас, гражданин, попрошу пройти ко мне в кабинет для уточнения ваших претензий, чтобы не нарушать нормальный процесс торгового оборота.
Такая изысканно строгая манера речи обычно ошеломляет самого крикливого и самого нервного покупателя. Он сует подозрительно легковесный брусок мыла, из-за которого разгорелся весь сыр-бор у него с Фросей, в авоську и молча уходит из лавки, не нарушая «нормального процесса торгового оборота».
Гипноз официальных слов действует безотказно.
Сейчас Иван Трифонович принимает в своем кабинете старуху Анну Ивановну Гальчихину (она же бабка Гальчиха), особу, в селе известную.
Гальчиха — член церковной «двадцатки» — пользуется у верующих сельских старух и стариков большим авторитетом, характер у нее властный, жесткий, и ее побаивается даже сам местный священник — молодой, но уже пузатенький отец Кирилл.
Гальчиха сидит на стуле, одетая во все черное, прямая, тощая, со сросшимися на широкой переносице черными бровями, и ведет с заведующим «потребиловкой» тонкий дипломатический разговор. Пришла она в кабинет к Ивану Трифоновичу не «уточнять претензии», а совсем по другому, деликатному делу.