Страница 18 из 21
После комиссара выступили трое красноармейцев, сбивчиво, торопливо рассказывали они истории из своей богатой приключениями военной жизни. Всем не терпелось послушать Степана Вострецова. Комиссар предоставил ему слово.
Бойцы 3-й роты повернулись к начальнику экспедиции, он привлекал внимание даже внешним обликом. Высокий, жилистый, с неизменной трубкой в зубах (за что прозвали его Командиром Трубкой), с кобурой маузера на боку, властным, немного картавящим голосом, командир производил сильное впечатление. У этого кузнеца из башкирских степей был невозмутимый характер, недюжинная сила (левой рукой он действовал ловчее, чем правой). При внешней своей нелюдимости был он добрым и отзывчивым на страдание и боль человеком.
— Меня просят рассказать, за что получил три георгиевских креста. Для начала скажу, царские генералы попусту своим солдатам наград не раскидывали. Самый же первый георгиевский крест мною получен за дело под Ригой, а в деле участвовал один я. В шестнадцатом году мы на этом берегу Западной Двины в грязи по уши сидели, немцы-то на том — небо коптили. Между нами только и было — островок на реке да камыши вокруг него. С острова все хозяйство у немцев высматривалось, я возьми и скажи про это штабс-капитану. Он у меня спросил: «Кто может на остров пробраться?» — «Я, ваше благородие». — «А лодки-то нет». — «Я вплавь, ваше благородие».
А на дворе мокрый снег, а вода в реке — душа замирает. Поплыл ночью, над головой гимнастерку со штанами держал, добрался до камышей. Островок горбом из воды выпирает, с этого горба только и можно немецкие укрепления рассматривать. Всю ночь бегал по острову — душу грел, на рассвете с бугра наблюдения повел. Все как на ладошке — тут пулеметные гнезда, там орудия. Гляжу, подсчитываю, запоминаю. Вдруг немецкий офицер биноклем по острову зыркнул, выглядел меня, черт зеленый, сразу же в лодку, солдаты за ним. Я кубарем в камыши, а лодка уже близко. Офицер что-то приказывает солдатам, я по-немецки ни слова, а тут, когда дело до пули доходит, понял: приказал офицер камыши осмотреть. И тут я вспомнил, как в детстве на речке с камышинкой во рту под водой сидел. Соскользнул в воду, притаился, дышу через камышовую дудку, а сердце колотится. Обыскали немцы камыши и отчалили. Я к своим возвратился. Правда, с воспалением легких, месяц в лазарете провалялся, туда мне и принесли крест Георгия…
— Георгий-то у тебя самый честный! — раздались одобрительные возгласы.
— Геройство не в силе, а в сердце, — изрек Пшеничный.
— У вас необыкновенная биография, Степан Сергеич. Расскажите о себе, о своих боевых походах.
— У меня обыкновенная биография, только время необыкновенное. Вот в чем вся суть, — возразил Вострецов. — Отблески времени падают на всех, придавая нашим делам особую значительность. Человек должен украшать землю, а не палить ее, не травить газами, не поливать свинцом. Завтра-послезавтра мы ликвидируем гнезда белых банд и снова поднимем красный флаг на Охотском побережье. Снова в таежном крае начнут работать Советы, станут охранять северо-восточные границы России ее сыновья, может быть, вы — молодые люди новых времен. О себе я только скажу, что в Бирском уезде Уфимской губернии есть село Казанцево. Там я родился. Отец мой был сельским писарем и жалованье получал без малого четыре рубля в месяц, а ртов в семье было детских десять, да взрослых два. На девятом году стал бегать в приходскую школу. Потом уехал в Челябинск, а через три года попал в Омск. В Омске свел знакомство с бывшим студентом, высланным в Омск под надзор полиции. Он и там продолжал революционную работу. На квартире у него была нелегальная литература, и я с жадностью стал читать новые, незнакомые дотоле книжки, в которых говорилось о деспотизме царя и правах народа. Спустя пять лет командир стрелкового полка (я отбывал воинскую повинность) отдал меня под суд за агитацию против существующего строя. Военно-окружной суд приговорил к трем годам заключения, империалистическую войну я проделал полностью, три ранения и три георгиевских креста получил…
Последнюю фразу Вострецов произнес просто, но за ней скрывалась героическая атака на Пулеметную горку.
Степан Вострецов считался смелым и ловким разведчиком 54-го Сибирского стрелкового полка, и ему поручили подготовить ночной прорыв укрепленной полосы противника. А для этого было необходимо прорезать в колючей проволоке лазы, снять часовых, закидать гранатами пулеметные гнезда немцев. В помощь Вострецову командир полка выделил пять гранатометчиков.
В зимнюю ночь, сдерживая дыханье, передвигаясь толчками, полз впереди всех Степан Вострецов. Из темноты, слабо освещенные снегом, выступали деревянные «козлы» с мотками проволоки, над ними шарил белесый луч прожектора…
Русская атака была до отчаяния храброй, но безрассудной.
Четвертый батальон по приказу своего командира бросился на Пулеметную горку со штыками наперевес, впереди всех опять бежал прапорщик Вострецов. Немцы открыли пулеметный огонь, и у крутого, изрезанного окопами, затянутого в проволоку заграждений бугра полег почти весь 4-й батальон 54-го Сибирского стрелкового полка.
— Царскую войну проделал я полностью и получил в награду три ранения и три георгиевских креста, — повторил Вострецов.
— У вас и за гражданскую войну три награды, товарищ командир, — сказал комиссар Пшеничный.
— Я дрался с Колчаком на Восточном фронте, совершил польский поход. За бои на тех фронтах наградили двумя орденами боевого Красного Знамени, третий — за взятие Спасска.
— Рассказали бы о белополяках, — не унимался Пшеничный.
Вострецов нахмурился, свел к переносице брови.
— Часто рассказываешь правду, а люди думают: хвастун. Или еще хуже: самохвал. Но вы народ бывалый, сами попадали в разные передряги, так что поверите. Расскажу об одном эпизоде в дни польского похода. Как-то я отправился в деревушку Тартак для переговоров с командиром кавалерийского полка. Неожиданно белополяки окружили деревню и я оказался отрезанным от своих. С трудом прорвался к полку, уже начавшему сражение. Белополяки были отброшены. Вот за Тартак я и получил орден…
Степан Вострецов не хотел и не мог рассказывать бойцам 3-й роты о своем бесстрашии и смелости, о том, как он не берег себя в самые опасные мгновения, он жаждал одной безусловной победы — и побеждал! Перехитрить противника, заманить его в ловушку, разгромить с минимальными потерями было своего рода боевым почерком Вострецова.
В кают-компанию вошел капитан Миловзоров.
— Началась подвижка льда. Возможно, в полночь двинемся вперед. Ожидается устойчивая, с норд-остом, погода, — радостно объявил он.
— Вечер воспоминаний придется отложить до лучших дней, — сказал комиссар Пшеничный.
В последнюю ночь мая «Ставрополь» и «Индигирка» вырвались из плена и, осторожно лавируя между ледяными полями, вышли на чистую воду. На мачтах зашумели андреевские флаги, на случай, если экспедицию преждевременно заметят пепеляевцы. До Охотска оставалось меньше трехсот миль, капитан Миловзоров рассчитывал через три дня быть у побережья.
Ранним утром Пшеничный заглянул в каюту Вострецова и застал его за работой: Степан писал приказ о высадке десанта. Скосившись на комиссара, он хмуро заговорил:
— Вот последний приказ. Может, добавишь что? — И, напирая на «р», прочитал глухим голосом: — «На нас возложена задача — очищение Охотско-Аянского района. Эту задачу мы должны выполнить с честью… Мы высадимся на берег в расстоянии от города Охотска до 15 верст. Ночью пройдем это расстояние, а на рассвете окружим город и без всяких жертв выловим спящих бандитов. Категорически запрещаю расстреливать не сопротивляющихся бандитов. Напоминаю вам, дорогие товарищи, отступления и поддержки быть не может. Охотск должен быть наш. Я буду следовать впереди главных сил…»
— Мне нечего добавить к вашему приказу. Как говорит пословица, сила птицы — в крыльях, слава солдата — в победе, — ответил Пшеничный.
В дверь каюты постучали. Пшеничный открыл, на пороге стоял радист.