Страница 60 из 82
Госпиталь располагался в глинобитном бараке с разбитыми стеклами, зияющими дырами в потолке. На голом полу вповалку лежали больные и мертвые; вши покрывали всех шевелящейся массой. Омерзительные запахи тления и нечистот висели в спертом воздухе.
— Это ужасно! Нет, это чудовищно! Где главный врач? — закричал Фрунзе.
Из угла выступил бородатый старик в грязном халате поверх полушубка.
— Я главный врач...
— Вы? Вы... — обжигаясь яростью, выдохнул Фрунзе. — Расстрелять его! Немедленно! Сейчас же!
Врач закрыл бородатое лицо ладонями и зарыдал.
— Что я могу поделать один? Все санитары умерли. Фельдшер в тифозном бреду. Нет лекарств, нет ни полена дров, даже половицы пришлось сжечь. Не успеваю выносить трупы. Если не принять экстренных мер, жители вымрут... — бормотал он, и от несвязной речи его сжалось сердце командующего.
Фрунзе почувствовал острую боль и тоску. Старый доктор был действительно бессилен перед такой катастрофой, а за трагический свой героизм он достоин награды, не пули.
— Оставьте в покое доктора, пусть исполняет свой долг, — повернулся Фрунзе к командиру гарнизона. — А вы — за дело! Выгрузить все дрова из моего поезда — и в госпиталь. Все здоровые мобилизуются на борьбу с эпидемией, я задержусь с отъездом.
Ни прежде, ни позже не испытывал Фрунзе такого прилива энергии.
В Оренбург, в Самару полетели телеграммы: эшелонов с дровами, и как можно скорее! По городу собирали чистое белье для больных, мужчины ломали заборы, снимали крыши с учреждений и пилили на дрова, женщины мыли полы и стены в госпитале, проводили дезинфекцию домов и служебных помещений.
Вместе с ним работали Соня, Фурманов, Любимов, Гамбург. Все, рискуя заразиться тифом, ухаживали за больными.
Одиннадцать суток продолжалась эта борьба. Фрунзе спал урывками, и Гамбург сказал ему как бы между прочим:
— Поостерегись, Михаил, ты же в ответе за весь Туркестанский фронт...
— Здесь умирает тысяча человек в сутки — ни одно сражение не вырывало у нас столько жертв. К чему революция, если вымрет Россия? К чему все наши слова о будущем, если станет мертво настоящее? — с горечью ответил Фрунзе.
Решительные меры принесли результаты: эпидемия пошла на убыль. Фрунзе отдал последние распоряжения о борьбе с тифом и отправился в путь. На станциях стояли эшелоны с войсками 4-й армии, замерзшие паровозы, составы вагонов. На многие версты были выворочены рельсы; командир одной из частей смекнул, что топить паровоз можно шпалами, и вынимал их из-под рельсов через короткие промежутки пути, ставя в безвыходное положение остальные поезда. Фрунзе приказал предать командира военно-полевому суду.
Ташкент казался призрачным, как мираж. Поезд задерживали бураны, и тогда приходилось очищать пути. По ночам безумствовали морозы, люди коченели в вагонах. У Фрунзе волосы примерзали к вагонным стенкам; он поднимался и кутал в шинель обессилевшую Соню.
На одной из станций он сказал Гамбургу:
— Пошлю ему телеграмму. Он должен знать, что творится на этом кошмарном пути. Он поймет невольную мою задержку.
Хотя Фрунзе не сказал, кто это «он», Гамбург догадался, что это Ленин.
После Аральского моря стало теплее: небо очистилось от снежных туч, приобрело синий влажный цвет. Все приободрились, повеселели.
В Казалинске Фрунзе получил сразу несколько телеграмм. Куйбышев сообщал, что Красноводск освобожден от белогвардейцев, Новицкий — о бесчинствах басмачей в Фергане, о новых зверствах атамана Анненкова в Семиречье. Была короткая телеграмма из Москвы; в ней говорилось, что «верховный правитель» России Колчак расстрелян в Иркутске.
— И неглупый был человек, а вот не понял, что невозможно бороться со своим народом. В этом трагедия адмирала, — сказал Фрунзе, откладывая телеграмму. — Мертвые сраму не имут, но имя его станет для России черным символом палачества...
За Ак-Мечетью, на маленьком полустанке, Фрунзе прошел к барханам, уже покрытым зазеленевшим саксаулом. На песке грелись пестрые ящерицы, ползали крохотные черепахи. Дикие тюльпаны готовились к цветению, бутоны их казались раскаленными изнутри.
«Природа просыпается к жизни, а мы все воюем и воюем. Мы мечтаем утвердить революцию во всех сердцах, белые надеются, что революция уйдет из каждого сердца, — не потому ли не видно конца войне?» — подумал Фрунзе.
Вскоре поезд ворвался под зеленые кущи ташкентских чинар.
На вокзальном перроне под весенний гром военного оркестра командарм обошел строй почетного караула и направился на площадь, где прибоем шумела толпа встречающих. Цветастые халаты, русские рубахи, тюбетейки, картузы; среди бесконечного разнообразия лиц мелькнуло вдруг до боли знакомое лицо и исчезло.
Благодарно улыбаясь за теплую встречу, Фрунзе продвигался к автомобилю; снова, уже совсем рядом, появилось знакомое лицо, и Фрунзе воскликнул:
— Костя! Брат! Вот так встреча...
Брат Константин служил врачом в ташкентской больнице и пришел встречать Фрунзе, веря и не веря, что это именно он, — мало ли однофамильцев на свете.
— Где мать? Где сестры? Столько лет разлуки, и какие события, какие перемены за эти годы! — возбужденно говорил Фрунзе.
Мать и сестры по-прежнему жили в Верном, скрываясь от контрразведки атамана Анненкова. «Черный атаман» разнюхал о семье Фрунзе и приказал арестовать мать и сестер. К счастью, их никто не выдал.
Фрунзе облегченно вздохнул, но радость подернулась печалью. Если бы сейчас промчаться шестьсот верст до Верного, обнять бы свою старушку, успокоить ее, взглянуть на белые вершины Тянь-Шаня, вдохнуть воздух горных садов. Если бы он мог! Но разве можно оставить дела, в которых заключена судьба всего Туркестана?
Вечером того же дня он обратился с приказом к войскам фронта: «Сегодня, 22 февраля, я с полевым штабом прибыл в Ташкент и вступил в непосредственное командование войсками, расположенными в пределах Туркестана...»
Жарко грело солнце, буйно цвели ташкентские сады, но некогда отдыхать Фрунзе. Несколько дней знакомился он с положением на фронтах, стараясь определить, где сегодня самая большая опасность? Фергана, которую заливают народной кровью басмачи? Эмир бухарский, готовый каждый час выступить против Туркестана? Хивинский хан Джунаид? А может быть, атаман Анненков в Копале, против которого приходится держать целый Семиреченский фронт?
Разведка заполучила секретные письма атамана Дутова. Он сговаривался с басмачами о совместном нападении на Туркестан. Нельзя допустить этот сговор, надо покончить с Анненковым!
«С нами бог и атаман Анненков!» — читал полковник Андерс багровый девиз, начертанный на стволе полевого орудия. «С нами бог и атаман Анненков» — увидел он ту же надпись на дверях штаба белоказачьей армии.
Наглый этот девиз смущал аристократа, думалось, что дурно, даже неприлично ставить Анненкова в одну строку с господом богом.
— Брат полковник, я не разделяю вашего негодования, — ласково, но покровительственно возражал начальник анненковского штаба Денисов. — Почему мы ставим атамана рядом с богом? Да вы же знаете пословицу: бог молчит — за него действуют люди. Вы уже месяц как вступили в наше братство, а жметесь, будто гимназистка, когда ее щупают в интимно-лирических местах.
— Не могу я под таким девизом сажать на кол людей, брат капитан. Не могу кидать в горящую печку младенцев, — пробормотал Андерс.
— Смешно и странно! Мы уничтожаем не людей, а красных дьяволов. Истребляя корни, не забывай о семени. Проливая чужую кровь, береги свою, она все-таки голубая. Борис Васильевич Анненков, и я, и вы, слава богу, дворяне. А сколько наших дворян играли в демократию и вот доигрались. Теперь вместо Москвы окопались в каком-то Копале! Даже остро́та идиотская. Нам осталось только очищать русскую землю мечом, и огнем, и мором, время присяжных заседателей кончилось. Террор стал божьим словом, атаман — его воплощением.