Страница 6 из 82
Вскоре получил ответ: «Еду».
Короткое слово осветило его, словно молния ночную рощу, все приобрело новый яркий смысл, и нетерпеливое ожидание наполнилось трепетом предстоящей встречи. Тоска, радость, тревога сменяли друг друга. Неприкаянно бродил он по заснеженным улицам, подсчитывая, сколько верст еще остается проехать Соне.
За час до прихода поезда он уже стоял на перроне, с удовольствием слушая крахмальный скрип снега под ногами. Все было необыкновенным в то утро: и ледяные узоры на вокзальных окнах, и вороны на березах, и веселая перекличка паровозных гудков, даже стоявшие на платформах полевые орудия, опушенные иглистым инеем, выглядели красиво и безобидно.
Поезд подкатил к перрону с особенным шиком, пассажиры шумно выходили из вагонов. Он с испуганно-радостным видом разыскивал Соню и, не видя ее, волновался все сильнее.
Она сошла с вагонной площадки прямо в его объятия.
— Больше мы не расстанемся. Я не хочу одиночества, наполненного мыслями о тебе, — говорила Соня.
— Моя жизнь полна опасностей, — напомнил он, целуя ее.
— Буду делить их с тобой...
— Может, мне придется снова уйти в подполье.
— Разве в нем не хватит места для двоих? Но только почему подполье? — спохватилась Соня.
— Борьба между царем и народом усиливается, а мы, большевики, и дети народа, и борцы за него.
— Наконец я могу назвать тебя своим мужем, Арсений, — сказала Соня.
— Жене пора открыть свое имя. Арсений, Владимир Василенко, Михаил Михайлов — всего лишь псевдонимы. А я — Михаил Фрунзе. Только в Центральном Комитете партии знают мою настоящую фамилию да еще охранка...
— Фрунзе? Что это значит?
— «Зеленый листок» по-молдавски. Я сын молдаванина и воронежской казачки.
— Фрунзе, Зеленый Листок... Это хорошо! Это очень поэтично.
— Все поэтическое заключено в тебе, моя Сонюшка! В одной тебе.
Это был вечер редкого, но совершенного счастья.
— В Чите нас разлучила глупая случайность. Если бы купец-доносчик не знал отца Владимира Василенко, тебе не пришлось бы бежать из Сибири. Сколько лет оставался ты для меня инкогнито, Зеленый Листок, — сказала Соня счастливым голосом.
За окном мела метелица, скрипели ставни, елозили по стенам заледенелые сучья берез.
Исидор Любимов пригласил на чашку чая Фрунзе, Соню, Мясникова. За столом продолжались все те же нескончаемые разговоры о войне, о положении солдат на Западном фронте, страдающих не только от ран, морозов, эпидемий, но и от своих бездарных, трусливых, высокомерных командиров.
— Офицеры презирают солдат, солдаты отвечают им ненавистью, пока еще стихийной, но классовые противоречия проявляются все сильнее, — говорил Любимов.
— Я недавно был в Могилеве, — перехватил нить разговора Мясников. — Город живет в каком-то леденящем страхе перед верховным главнокомандующим и его Ставкой.
Всюду табуны жандармов, сыщиков, офицерские батальоны, охраняющие царя и Ставку. Мимо губернаторского дворца, где пребывает царь, не пропускают ни одной души, тащат в каталажку любого, кто кажется подозрительным. Солдаты мрут как мухи, а царь в могилевском соборе часами слушает молебны во славу русского оружия...
— Расскажи Михаилу о секретном, но уже всем известном письме начальника штаба генерала Алексеева председателю Государственной думы Родзянко, — попросил Любимов.
— Удивительное письмо! Оно каким-то образом попало в «Биржевые ведомости», газета опубликовала выдержки. Начальник штаба жалуется, что в Ставке, среди высших офицеров, царит нравственный и физический разврат. Мне особенно врезались в память слова генерала: «Если на войне можно пить и есть, как на празднике, и до поздней ночи играть в карты — это не война, а разврат. Если эпикурейство и роскошь офицеров не вырвать с корнем, Ставка не может руководить армией».
— В окопах ходит по рукам прошение генерала Куропаткина на царское имя, — сказал Фрунзе. — Куропаткин советует царю посылать на фронт больше гусляров и певичек для подъема солдатского духа и патриотизма. Вместо патронов — гусли, взамен каши — веселенькие шансонетки! «Умри, Денис, лучше не напишешь!»
— Газета «Речь» напечатала недавно заметку, что Распутин на вопрос одного адвоката: «Скоро ли кончится война?» — ответил: «Плюнь мне в рожу, если в шешнадцатом году не подпишем мир», — рассмеялся Мясников.
— Распутина поносят и аристократы, и гвардейцы, и простые люди. Они считают его виновником всех военных ошибок и промахов царя, духовным растлителем царской семьи и приближенных царедворцев. Глупцы! Не понимают, что Распутин, рожденный в грязи социального болота, созрел в удушливой атмосфере высшего общества. Гады приютили гада, взявшего их же за горло, — вот диалектика полного гниения верхушки, правящей нашим народом. Но что бы ни говорили о Распутине, он был удивительным авантюристом нашего времени. Казанова или граф Калиостро даже в подметки ему не годятся. Как бы там ни было, а в распутинской истории отражена жизнь всего правящего класса, начиная с самого императора. Но не в Распутине сейчас дело, а в нарастании народной ненависти ко всему, что связано с монархией, и эту стихийную ненависть мы должны использовать для революционной борьбы. Кстати, мне предстоит поехать в Могилев, — сказал Фрунзе и, увидев печаль на лице Сони, добавил успокаивающе: — Всего на несколько дней.
Он бродил по снежным улицам еще недавно тихого провинциального города, ставшего теперь известным всему миру. В овчинном полушубке, валенках, мерлушковой шапке, нахлобученной до ушей, Михаил казался обыкновенным верноподданным мещанином; такое безмятежное спокойствие было разлито по обросшему русой бородкой лицу, что никто не обращал на него внимания.
Однажды он затерялся среди зевак, толпившихся у губернаторского дома.
Было время царской прогулки; у подъезда каменели часовые Георгиевского батальона, в саду дежурила дворцовая полиция, на крышах соседних домов виднелись пулеметы. Николай Второй вышел из дверей парадного подъезда, за ним потекла пышная свита — великие князья, генералы, адмиралы, военные атташе союзных стран. Портреты многих из них Фрунзе видел в газетах, биографии самых видных знал наизусть.
Они шли надменные, заносчивые, прекрасно воспитанные, но равнодушные ко всему, властители великой
России, бросающие в кровавое пламя войны миллионы людей.
Если бы они знали, что ждет их завтра, если бы судьба хоть на минуту приоткрыла перед ними завесу будущего, тогда, возможно, они не были бы такими самоуверенными. Может быть, тогда кто-нибудь из генералов и кинул бы любопытный взгляд на молодого скромного человека в толпе зевак.
Голубой императорский поезд растворялся в снежных сумерках, караульные коченели на безлюдном перроне.
Дворцовый комендант генерал-майор Воейков поднялся на подножку салон-вагона и сразу из властного и самоуверенного превратился в робкого и почтительного. Приподняв правую руку с пачкой депеш, левой осторожно приоткрыл дверь, проскользнул в салон. Замер у порога.
Император сидел, опершись спиной о вагонную стенку, обтянутую зеленым шелком. Сидел прямо, неподвижно, с закрытыми глазами; казалось, он спит, положив руку на ломберный столик.
Воейков не шевелился. «Вести из Петрограда одна страшнее другой, а я принес еще более страшные», — подумал он, рассматривая желтое лицо самодержца. Кожа под глазами в тонких морщинах, резкие складки оттягивают нижнюю губу, кадык выпирает из-под воротника — совершенно незнакомое, не царственное лицо.
Воейков едва дышал, чтобы не разбудить императора. Но тот не спал. Он исподтишка наблюдал за Воейковым, догадываясь, что генерал принес отвратительные известия.
— Что там? — спросил император, открывая глаза.
— Письмо ее императорского величества. — Воейков осторожно положил на столик конверт и пачку телеграмм.
Император разорвал конверт, вынул твердый, белый, исписанный мелким почерком листок. Сразу выхватил требовательные слова: «Будь тверд, покажи властную руку — вот что надо русским. Дай им теперь почувствовать твой кулак. Они еще боятся тебя. Они должны бояться еще больше. Заставь их дрожать. Прошу тебя, дружок, сделай это поскорее...»