Страница 68 из 149
Шатко утвердившись на рассыпающейся горке угля и вцепившись клещом в борта вагонетки, я с ужасом наблюдал, как стремительно приближается погрузочный пандус, и перед ним, метрах в тридцати, прямо на путях стоит чёрная приземистая легковушка с приоткрытыми дверями. Рядом застыли фигуры нескольких военных. От обострившегося на фоне стресса внимания мне показалось, что солнечные зайчики блеснули на петлицах, кокардах и галунах. Чёртово воображение! Какое, к хренам, солнце-е-е в этой серой преисподней?!
Я понимал, что ещё пять-семь секунд и неуправляемая вагонетка снесёт и офицеров, и машину, ну и меня заодно похоронит. Ведь если я выживу, то меня закопают за покушение на офицеров Рейха. И даже особо разбираться не будут.
В отчаянии я вцепился в борта ещё сильнее и стал раскачиваться, упираясь обеими ступнями в разъезжающуюся чёрно-бурую груду.
И — о чудо!
Вагонетка заскрипела, застонало железо, мне даже почудилось, что завизжали о ржавые рельсы кромки колёсных пар. В отчаянии я заорал что есть мочи в сторону продолжавших как ни в чём не бывало курить немцев:
— На х@й, с дороги! Бл@! Тупые! Тьфу ты… А-алярм! Ахтунг! А-алярм!!!
Не знаю, то ли провидение наконец сжалилось над моей идиотской попыткой, то ли включились дополнительные резервы изменённого аватара, но очередной отчаянный рывок влево заставил завалиться вагонетку на обочину. Произошло это буквально в десяти метрах перед капотом вставшего на путях автомобиля. Подвиг капитана Гастелло повторить не случилось.
Спрыгивать с вагонетки пришлось в последнее мгновение. Но мне удалось частично сгруппироваться и удар о влажную утрамбованную землю вышел не столь катастрофическим, как предполагалось. Я несколько раз перевернулся и с силой стукнулся обо что-то лбом. Судя по твёрдости, это был не уголь. Зато падение, наконец, остановилось.
Вспышка боли заставила зажмуриться на несколько секунд, но сознание я не потерял, а заодно с удовлетворением осознал, что не услышал ни скрежета металла, ни криков пострадавших. Лишь короткую команду, прозвучавшую в полной тишине:
— Штильке, взять его! Ко мне! — грубый толчок сапогами под рёбра придал мне ускорения.
Немедленно вскочив, я вытянулся в струнку, даже ещё толком не сориентировавшись, что голос говорившего мне отчего-то знаком.
— Хайль Геринг, господин обер-лейтенант! Заключённый Теличко! — я замер со вскинутой рукой, уставившись прямо перед собой.
— Ах зо! Тэличко? Что, чёрт возьми, происходит?! — наконец я сфокусировал взгляд на стоящем передо мной обер-лейтенанте. Я не ошибся.
Тот самый офицер из форлага, что беседовал со мной. Рядом замерли два солдата, вооружённые автоматами, стволы которых недвусмысленно были направлены мне в живот. Скорее всего, это сапоги одного из них добавили мне незабываемых ощущений после падения.
За спиной офицера маячила фигура гефрайтера, открывающего заднюю дверь чёрного приземистого автомобиля, из которого выбиралась темноволосая высокая женщина со знаками различия унтер-офицера вермахта на кителе и с толстой кожаной папкой в руках.
— Авария, господин…э-э-э, гауптман! — начал я доклад, рассмотрев, что на этот раз на погонах офицера уже две звезды, — осмелюсь доложить, оползень сорвал разгрузочный стол с опор, а тот толкнул вагонетку с углём под уклон. Пришлось догонять и…импровизировать! — я ел глазами начальство в лучших армейских традициях.
Гауптман смерил меня взглядом от макушки до пяток. Видимо, вид у меня был ещё тот, так как он усмехнулся и произнёс:
— Ты хочешь сказать, Тэличко, что догнал бегом переполненную вагонетку, скатывающуюся с горы, вскочил на неё и сбросил с рельсов?
— Так точно, господин гауптман! — попытался я вытянуться ещё больше, задев при этом пяткой небольшой кусок угля, попавший под ногу. Раздался хруст. Один из автоматчиков дёрнулся, но выстрела не последовало.
— Отставить, Штильке, — недовольно скривился гауптман, — после московской кампании у тебя нервы совсем ни к чёрту, лучше проводи унтер-офицера Шерман к инженеру Вильчеку. Солдат стукнув каблуками сапог, перевёл автомат в положение «на грудь» и направился к той самой даме в мундире унтер-офицера вермахта. Петлиц я не успел рассмотреть, отвлёкшись на боль в левой руке.
Пока гауптман отдавал распоряжения, я тщательнее проанализировал состояние организма. Болезненно ныла, но не слишком сильно, поясница. Всё ещё здорово саднило предплечье левой руки, видимо, при падении я рассадил кожу, да и рукав гимнастёрки был разодран до самого плеча и испачкан в крови. Как же жжёт-то…зар-раза!
Голова? А что, голова? Предмет тёмный. Не болит, не кружится. Ничего не сломал, не вывихнул — это ли не счастье?
Примчались тройка полицаев с дубинками наголо. Среди них маячил и мой бригадир. При виде моей персоны он скорчил страшную рожу и погрозил кулаком. Но промолчал, покосившись на гауптмана и автоматчика.
Офицер молча прошёлся вокруг завалившейся вагонетки, внимательно рассматривая задравшиеся к небу колёсные пары. Затем достал серебряный портсигар, медленно закурил, глубоко затянулся и выпустил ноздрями густой белый дым.
— Ты врёшь, Тэличко, — он не повышал голоса, не обвинял, а равнодушно констатировал факт, — тебя отправят в концентрационный лагерь за диверсию и саботаж работы на шахте, — глаза его внимательно следили за моим лицом. Реакцию отслеживает, с-сука!
— Господин гауптман! Я готов ответить по всей строгости, если это нужно великой Германии! Прошу разрешения исправить ситуацию.
— Интересно. Каким образом?
— Я уронил вагонетку, я и верну её снова на рельсы. И заполню рассыпавшимся углём.
— Ха-ха-ха! Может, ты и последствия оползня ликвидируешь? — к гауптману подошёл тот самый низенький толстяк, который толкал перед нами речь в день прибытия. Его сопровождала женщина унтер-офицер и отправленный с ней автоматчик.
— Иоганн? Дружище, этот самоуверенный русский так испугался отправки в концлагерь, что готов надорваться, вытаскивая из грязи вагонетку, — улыбка гауптмана смахивала на крысиный оскал.
— Инстинкт самосохранения, дорогой Отто! Эти дикари проявляют чудеса изобретательности, чтобы выжить. Я готов поставить двадцать рейхсмарок на то, что этому унтерменшу не удастся сдвинуть опрокинутую вагонетку больше чем на метр! — толстяк так и лучился самодовольством, кося глазом на даму с папкой.