Страница 8 из 72
В нескольких неудачных, кстати, налетах на кишлак, участвовал и отряд Сиддык-бая. Он не потерял никого, но кратковременные стычки с красноармейцами научили его людей пользоваться естественными укрытиями, которых в горах много, стрелять только по необходимости и другим премудростям военного дела. И даже пулемет, первоначально вызывавший ужас, казался не таким страшным, — люди поняли, что и это оружие не сможет найти человека, если спрятаться за камень, будет визжать пулями вокруг, и все.
Бек получил новый приказ: уйти с основными силами в долину Сурхана. И перед тем, как сделать это, он собрал вожаков мелких отрядов и посоветовал им перейти к небольшим операциям, внезапным налетам.
— Урусы, — сказал он, — долго в Байсуне не продержатся, вынуждены будут ездить по окрестным кишлакам и искать провизию. Вот тогда и надо выслеживать их группы, нападать и истреблять всех до единого…
В одной из стычек отличился Артык. Под огнем пулемета, перебегая от камня к камню, он добрался до раненого красноармейца и, где — волоком, а где и на себе, принес его к своим.
— Я думал, — сказал он, тяжело дыша, — гяуры свирепые и жестокие, как джинны в сказках. А этот… слюнтяй. Только глаза голубые да волосы рыжие, как солома. Посмотрите, как он стонет, словно бы упал с высокой скалы. Разве это джигит?!
Круглая пуля мильтыка пробила грудь красноармейца с правой стороны, разворотив при выходе полспины. Он истекал кровью, но жизнь теплилась в его глазах, что смотрели на окруживших его людей с интересом, но без страха, кажется, даже с вызовом. Артык склонился над раненым и смотрел ему прямо в глаза, стараясь уловить в них страх перед неминуемым концом, тень отчаяния или мольбы. Но глаза те были чисты, как небо, и в то же время безразличны к нему, Артыку.
— Смелый парень, — произнес, улыбнувшись, Нияз, — и не строй, Артык-бай, рожи, не испугается, видать! Другой бы на его месте извивался, как змея, прося пощады, а этот…
— Смелый? — перебил его Артык. Он и сам видел, что раненый равнодушен к его кривляниям, и потому злился. — Это мы сейчас узнаем!
Он вытащил из ножен острый, сверкающий лезвием, длинный нож и сделал обманное движение, словно бы хотел воткнуть его в грудь. Глаза красноармейца проследили за сверкающей дугой стали, но своего выражения не изменили.
— Что ты делаешь, брат?! — перехватил руку Артыка Пулат. — Убивать умирающего жестоко. Не позволю!
— Уйди, — едва сдерживая ярость, крикнул Артык. — И вы все уходите! Это мой гяур, я его тащил поганого на себе, как ишак. И буду делать с ним, что хочу!
— Отаджан, — обратился к отцу Пулат, — остановите Артыка. — Это бесчеловечно. Оставим его, пусть гяур умрет своей смертью, и пусть его труп заберут те, что оставили. Они все равно вернутся за ним!
— Не расстраивайся, сын мой, — ответил бай. — Уйдем отсюда, и пусть Артык вершит свой суд, как посчитает нужным. В бою побеждает сильный, и только он имеет право решать судьбу побежденного. — И добавил таким тоном, словно бы раненого не было вовсе: — Нашему отряду предложено действовать на тропах Сангардака и Гиссара, поднимать в тамошних кишлаках народ на борьбу с гяурами. Мы обязаны превратить свои сердца в камень, беспощадно истреблять неверных и их пособников. Мы будем перехватывать все, что идет в долину, — скот, зерно, лошадей. В путь, джигиты, и да поможет нам аллах!
Бай пришпорил коня и выехал на тропу. Пулат шел последним в цепочке и, кажется, ничего перед собой не видел. Кроме голубоглазого парня в зеленой выгоревшей гимнастерке. «Ведь все равно умрет, — думал он, — теперь ему никакой табиб не поможет. Видно, ему такая судьба предначертана русским богом? Но зачем же брату вмешиваться в эту судьбу? Впрочем, чего это я?! Артык всегда был палачом, он никогда не знал жалости… Но отец… Почему он не остановил несправедливость? Неужели он уже окаменел сердцем?» — Пулат перебирал в памяти события мирной жизни и ни одного случая, когда бы отец одобрил жестокость, не обнаружил. Тот всегда был ласковым; нежным и любящим, добрым к людям. Вместе с тем, Пулат как-то неожиданно для себя понял, что отец ни разу и не осудил жестокость. «Видно, аллах наделил его таким характером, — решил он и мысленно обратился к нему: — О, аллах, что ты делаешь со своими рабами? С отцом моим, братом, с тысячами других? Почему ты их сердца превращаешь в камень?!» Но аллах был нем…
…Артык догнал своих примерно через полчаса. Широкий и вместе с тем легкий шаг, усмешка про себя и, вообще, весь вид его выдавал внутреннее удовлетворение свершенным. «Кровопийца, — подумал Пулат про него, — страшно. Никому, о небо, не давай такого брата!..»
Отряд спустился на западную окраину Кизырыкской степи, которая в эти дни выглядела неуютной и неприветливой по мнению бая, бывавшего здесь весной и решившего, что такую красоту можно увидеть разве только во сне. В те дни она напоминала гигантский зеленый ковер, разрисованный золотыми узорами сурепки, белыми — ромашки и огненными — маков. В прозрачно-голубом своде неба висели перья облаков, и они казались орлами, парящими в вышине. Воздух напоен густым ароматом цветов и трав, дышится легко, кажется, каждый вдох наполняет тебя силой и бодростью. А сейчас… Все пространство до самого Хаудага, лысые холмы которого едва угадывались в туманной дали, было похоже на бесконечное белое одеяло с черными дырами, проплешинами, где ветры выдули снег. Тропа бежала вдоль высокого известнякового гребня, отделявшего горы от долины. Под ногами поскрипывал тонкий ледок, а в спину дул пронзительный ветер «афганец», пыльный даже в эту зимнюю пору и от того еще более противный, чем летом, когда он заволакивает небо и землю серой песчаной мглой и кажется, что легкие в груди разорвутся от избытка в них мелкого, всепроникающего, скрипящего на зубах песка, когда за глоток чистого воздуха ты готов был бы отдать полцарства, если бы имел его, разумеется.
Сиддык-бай ехал впереди, но долго усидеть на лошади не мог. Проклятый ветер пронизывал тело даже сквозь толстую, плотную ткань халата. Он спрыгивал с седла, шел пешком, а потом, малость согревшись и изрядно устав, снова взбирался на лошадь. И так через каждые час-полтора. Со стороны смешно было глядеть на него, и, не будь он Сиддык-баем, кайнарбулакцы давно бы начали изводить его язвительными репликами, но они молчали и тем самым еще раз подтверждали свое почтение к его преклонному возрасту, ведь не зря же говорят, что маленького надо хвалить, а большого беречь. Возможно, кто из парней и посмеивался над ним, но ничем не выказывал этого.
Два дня они шли по этой, как выразился Чарыбай, забытой богом земле и, наконец, оказались на мерзлом проселке, что бежал по дну широкого сая, по обе стороны которого вздымались адыры, и ветер, преследовавший отряд весь путь, успокоился. Здесь было сравнительно тепло, и кайнарбулакцы пошли вроде бы веселее, хотя дорога и ползла в гору. А может, им просто показалось, что идут быстрее, на самом же деле в их ряды внесло оживление тепло: ведь всегда, когда с человека снимается напряжение, он чувствует себя легче. Бай подумал об этом, но решил, что настроение отряда поднялось, пожалуй, от чувства близости человеческого жилья — высоко впереди на белых снежных холмах среднего Сангардака темнел кишлак Каратал — конечный пункт их трудного перехода.
Сиддык-бай вспомнил минувшую ночь и невольно поежился. «Не только кишлак, а и развалюха чабана, — мелькнула у него мысль, — показалась бы раем!» Отряд долго искал место для привала, но сколько-нибудь надежного укрытия найти не мог и вынужден был расположиться прямо в степи. Мерзлый янтак сгорал в костре, как порох, — вспыхнет и нет его. Поэтому половина отряда собирала его, пока вторая половина грелась. И так по очереди до самого утра. Понятно, что никто не сомкнул глаз. Бай опасался, что на морозе, особенно перед рассветом, околеет конь. Но, слава аллаху, обошлось благополучно. Кошма, которой конь был накрыт, да почти полпуда ячменя в мешке, подвешенного на морду, согревали его. И люди проявили себя настоящими дехканами, не давали коню застаиваться на месте, то один, то второй водили его на поводу вокруг огня.