Страница 11 из 72
— Нет у меня дочери, — ответил Хушбак.
— У тебя семь дочерей, босяк! Если не хочешь, чтобы я сгноил тебя в долговой яме, веди ее сюда. Юзбаши — человек благородный! Калым за невесту получишь сразу! Пять баранов и коня.
— Нет у меня дочери, — повторил тот упрямо. — Ваши люди сами видели.
— Сейчас узнаем. — Бай хлопнул в ладоши и тут же в дверях появился коренастый парень. — Что, Абай, у Хушбака в самом деле нет дома дочери?
— Никого нет, бай-бобо, — ответил тот хриплым голосом, — ни дочерей, ни жены. Мы его самого-то еле нашли, забился в хлев под груду сена.
— Вон оно что-о, — удивился бай. — Значит, этот негодяй куда-то попрятал своих дочерей, и сам… Обыщите весь кишлак, а Иззат-ой найдите!
— Семья в Коштегирмоне, — сказал Хушбак.
— К гяурам послал, собака? — вскипел Лутфулла-бай.
— Тетка у жены заболела, причем здесь гяуры?
— Расспроси соседей, йигит, — приказал бай парню, — правду ли он говорит. И найдите Кудрата, чтоб он живьем в аду горел! А его, — он кивнул на горбуна, — заприте в овчарню, я покажу ему, как шутить со мной!.. Не волнуйтесь, юзбаши, — сказал он Сиддык-баю, когда Хушбака увели, — ночь еще длинна, выпьем!
Но вино не радовало Сиддык-бая. «Боюсь, чтоб эта ночь не оказалась вечной, — думал он, — всюду смута и хаос. Люди перестают уважать слуг эмира. Вот и этот горбун… он, конечно, спрятал дочь, и не без помощи Кудрата… — Мысли его прыгали беспорядочно, как блохи. — Оба проявили неповиновение, а эта вещь все равно что лоза, не обрубишь — до самого Кашгара дорастет. Лутфулла-бай, понятно, растерзает Хушбака. Но этого нельзя допускать, пока под небесами так неспокойно. Да еще и на наших глазах. Как мы потом людей убедим, что боремся за справедливость?..»
— Отпустите его с миром, бай-бобо, — предложил мулла хозяину, словно бы прочитав мысли гостя. — Каратал достойно оценит ваше милосердие.
— Кишлак должен знать своего повелителя! — высокомерно ответил бай.
— То время снова наступит, таксыр, — сказал Сиддык-бай, — но сейчас домла прав, этого допускать нельзя.
Вернулся слуга. Он сообщил, что семья горбатого, оказывается, с вечера была дома, но куда девалась потом, никто не знает. О Кудрате он вообще ничего не мог сказать, как в воду канул человек.
— Хоп, — внял совету гостей бай, — всыпьте этому негодяю десять палок и гоните его вон со двора!..
Прошло три месяца, ничем особенным не примечательных для отряда Сиддык-бая. Впрочем, отмеченных одной радостью. Ибрагимбек сумел переправить по глухим горным тропам много английских винтовок с патронами, а для самого Сиддык-бая прислал именной маузер, чем он страшно гордился и всегда носил его на ремне поверх халата. В долине царствовала весна. Далеко внизу, где едва угадывался Сурхан, земля одевалась в зелень, а цветущие сады напоминали упавшие с неба облака, подсвеченные местами в бледно-розовый цвет, там преобладали урюк и персик. Дыханье весны ощущалось и в Каратале. С бугорков, покрытых серым слежавшимся снегом, в полдень сбегали жиденькие мутные ручейки, кое-где появились желтые, как осколки солнца, подснежники…
Кишлак жил спокойно. Красноармейцы в нем пока не появлялись. По сведениям лазутчиков, что изредка Сиддык-бай посылал вниз, они находились где-то в Хороге и Кулябе, а в кишлаках долины вдоль главной дороги были разбросаны небольшие, но хорошо вооруженные гарнизоны. Казалось, ничего в мире не изменилось. И это можно было заметить по тому, как дехкане занимались своими делами. Они работали в поле, откапывали из земли виноградники, приводили в порядок оросительную сеть, вывозили накопленный за зиму навоз.
К тому времени сильно вырос и отряд Сиддык-бая, он уже насчитывал более ста джигитов, храбрых и смелых, по его мненью, умеющих владеть оружием. Дети чиновников эмира, шулеры, торговцы, баи, изгнанные из своих владений, — все, кому не по душе были новые порядки, шли и шли к нему почти каждый день. Свою ненависть к революции эти люди облекали в религиозную оболочку, так легче было увести с собой и бедняков, искренне убежденных в том, что идут воевать за веру. Но никто из числа первых не верил в подлинный газават, каждый преследовал свою цель: вернуть утерянный рай. Да, они были отчаянными воинами, ведь даже самый трусливый зверь порой, почувствовав, что это — последнее перед неминуемым концом, становится храбрым и смело бросается на своего преследователя. Если бы бай внимательно присмотрелся к своим людям, он бы понял, что они, — за исключением кайнарбулакцев и десятка других, подобных им, для кого правда на стороне того, кто кормит хлебом, — представители состоятельных семей. Его не смутило даже то, что и в самом Каратале, несмотря на щедрые посулы Лутфуллы-бая и увещевания муллы, пугавшего всех неслыханными карами за отказ служить под зеленым знаменем ислама, в отряд вступило человек двадцать, а не пятьдесят, как предполагалось раньше. Он радовался пополнению, как ребенок, получивший в дар глиняную свистульку, не задумываясь над всем этим. И делал это искренне, потому что он не мог подняться до уровня критической оценки происходящего вокруг в силу своей невежественности. Его, например, поразила роскошь, в которой жил Лутфулла-бай. Он заметил, что и середняки Каратала, которые поочередно приглашали его в гости, богаче — и земли у них было больше, и лошадей, и скота. Сравнительную бедность свою он объяснял суровыми условиями Кайнар-булака и только. Подарок Ибрагимбека, однако, сыграл с ним злую шутку, разбудив чувство исключительности своего предназначения. «Хоть я и бедный бай, — говорил он самому себе, — но бай единственный в своем кишлаке, как в Каратале Лутфулла-бай. Пусть мне не сравниться с ним богатством, все равно моя дорога с теми, кто против большевойев. Потому что в моих жилах течет благородная кровь верного слуги светлейшего!» Это убеждение он прививал и сыновьям, требуя, чтобы они всюду вели себя, как подобает байваччам.
Сам Сиддык-бай и несколько его приближенных из числа баев долины, а также джигиты-кайнарбулакцы все это время пользовались гостеприимством Лутфуллы-бая. Остальных разместили у дехкан кишлака, обязав всех — бедных и состоятельных — содержать их. Отряд по существу вел праздную жизнь, изредка выезжая в глубокий сай неподалеку от кишлака, чтобы поупражняться в стрельбе. Занятиями руководили сыновья бая — пока никем не превзойденные мергены отряда.
Наступающая весна приковала коренных каратальцев к заботам о хлебе насущном, и поэтому о том, что происходило в долине, они судили по рассказам прибывающих в отряд. И поскольку в большинстве своем те были заинтересованы в беспощадной борьбе с революцией, то и рассказы их были жуткими, не оставляющими равнодушных, вызывающими ненависть. Выходило, что в кишлаках, где стоят гарнизоны красноармейцев, женщины стали общими. Уважения же к почтенным людям — баям и священникам — там не было, каждый, оказывается, норовил унизить их, втоптать в грязь достоинство. По мудрому совету муллы Сиддык-бай поощрял такие рассказы, они помогали ему пользоваться расположением каратальцев, пока даже самых бедных. Но, как показали последующие события, юзбаши, — теперь можно было назвать его так, — ошибался.
Однажды, когда Сиддык-бай с приближенными, муллой и хозяином дома после сытного обеда нежились под лучами теплого солнышка на чорпае в центре двора, за пиалой зеленого чая, в воротах появился джигит по имени Хамид. Он был облеплен с головы до ног грязью. Насколько было известно баю, этот парень происходил из семьи такого, как и сам юзбаши, бедного бая, но гяуров ненавидел люто. В своей горячности, жестокости он был похож на Артыка. И потому, наверное, стал ближайшим его другом. Хамид был взволнован.
— Что случилось, Хамидбек? — спросил его Сиддык-бай.
— Плохие разговоры ходят по кишлаку, бай-бобо, очень плохие, — ответил джигит.
— О чем?
— О гяурах, таксыр.
— Так чего ж волноваться, йигит? На то они и неверные, чтобы о них говорили плохо. Ты хочешь, чтобы их хвалили?
— Ничего я не хочу, — буркнул парень, — вчера из долины вернулся Кудрат какой-то, ну и…