Год змеи

— Сегодня будем готовиться по физике и литературе, — объявила Рано, разложив учебники. — Надо вызубрить правила, ты их, честно говоря, неважно знаешь, а физика без них не наука!

— Ты как Халима Сабировна, — сказала Гузаль, улыбнувшись, — бросаешь фразы, словно бы рубишь топором. Только я не знаю, нужна ли будет мне эта физика со всеми ее правилами в поле? Архимедова рычага я не изобрету, а тяпкой орудовать вполне можно и без физики. Верно?

— Я этого не знаю, — сказала Рано, — но экзамен все-таки нужно сдавать. Зря, что ли, восемь лет училась?! — Она не стала посвящать ее в свою ссору с матерью, что произошла накануне. Наргиза Юлдашевна откровенно, с цинизмом, как всегда, когда речь шла о Гузаль, высказала свои намерения, предупредила, что другого пути оторвать от нее Рано она не видит. И еще предупредила, что умрет, а своего добьется, Обронила фразу, что и по физике Гузаль провалит, мол, это уже договорено бесповоротно. Рано не рассказала и о том, чем закончился тот бурный разговор с матерью. В самый его разгар неожиданно появился отец, он забежал за какой-то бумажкой и стал свидетелем его продолжения. Рано назвала мать злобной старухой, взбесившейся неизвестно отчего. Наргиза Юлдашевна потеряла дар речи от такой дерзости, хотела влепить Рано пощечину, но между ними встал отец. Он сказал, что, в данном случае, полностью согласен с дочерью и, взяв Рано за руку, вывел со двора. Он тихо посмеивался, а Рано, ободренная его заступничеством, продолжала утверждать, что мать с годами становится невозможной. Отец кивнул, но заметил, что судить родителей детям не дано. Предложил ей вернуться домой часа через два, когда мать остынет. Он знал характер жены, впрочем, это было известно и Рано, так что, когда она к вечеру пришла обратно, мать хлопотала по хозяйству, только проворчала что-то вроде «явилась, не запылилась» и заставила идти в садик за братишкой. Ссоры с матерью у Рано случались и прежде, но они обычно кончались молчаливым примирением. Наргиза Юлдашевна сделала вид, что смирилась и на этот раз, но Рано чувствовала, что мать будет искать союзников среди учителей, и она, наделенная ее же упорством в достижении цели, решила идти наперекор ей, помочь Гузаль окончить школу нормально.

Рано никак не могла понять логику размышлений матери, не все ли равно, с кем дружит ее дочь. Да, Гузаль некрасива, но это еще не причина ненавидеть, отвергать ее. Рано она устраивает, и это должно быть веским основанием для матери оставить ее в покое. Ведь раньше она не поступала так, просто предупреждала, чтобы нашла себе подругу, достойную себя, но никого не предлагала, не требовала с таким неистовством, словно Гузаль ведет ее к пропасти, прекратить всякие связи. Предположений на этот счет у Рано было немало, но ни одно из них не вписывалось в сложившиеся обстоятельства. Она не знала, что и подумать, чтобы соответственно и вести себя. Поэтому и решила действовать вопреки матери.

— Правила так правила, — равнодушно произнесла Гузаль, сняв туфли и усаживаясь на одеяло. Взгляд ее был устремлен на воду, а мысли далеки от физики. Гладь омута в ее воображении стала расширяться до бесконечности и вот уже это море, без конца и края, с высокими зеленоватыми волнами. Точно такое, какое нередко показывают в передаче «Клуб путешественников». Ослепительно сияет солнце, тут и там, выбрасывая фонтаны, носятся киты; изредка, словно серебряный огромный меч, промелькнет в синеве волн акула; смешно, будто бы одновременно сплелись руки нескольких танцовщиц в каком-то таинственном танце, раскачиваются щупальца осьминогов; где-то далеко в глубине фосфоресцируют алые кораллы, и среди этого безмолвия воды — крошечная резиновая лодка, в которой волей обстоятельств оказались она и Батыр. Они уже плывут много дней. Батыр, выросший белоручкой, обессилел, он лежит на дне лодки и почти не подает признаков жизни. Гузаль работает веслами, забыв о времени, о том, что вторые сутки она не ела и не пила, хотя в фляжке есть пресная вода. Она бережет ее для любимого, когда видит, что ему становится хуже, вольет в рот два глотка и снова берется за весла. Соленый пот застилает глаза, а она гребет и гребет, вглядываясь вдаль. А она, эта даль, все так же бескрайна, как и в начале пути. Гузаль не помнит, сколько еще дней и ночей она вела лодку, но вдруг далеко-далеко на горизонте появился силуэт острова. Она увидела его, когда лодка поднялась на гребень волны, затем остров исчез. Гузаль уже знала, что это земля, и стала работать веслами с новыми силами. Напоила Батыра последним глотком воды и…

— Что ты там увидела, — спросила Рано, прервав ее мысли, — уставилась в одну точку, как кобра на мышь.

— Ничего, — ответила Гузаль, встряхнувшись, точно ото сна, досадливо поморщившись от того, что ей помешали.

— Давай заниматься, — как отрезала Рано и развернула учебник. — Итак, сначала узнаем, что такое закон сохранения энергии. Отвечай, что помнишь.

— Тебе Батыр нравится? — спросила Гузаль вместо ответа.

— Из десятого, что ли? — поинтересовалась Рано, удивившись тому, что подруга затеяла этот разговор. — Нет.

— Почему? В школе ведь все в него влюблены.

— Поэтому он мне и не нравится, — сказала Рано. — Он как красивая необычная кукла, все стремятся овладеть ею. Мехринисо так с ума сходит, я знаю. Да и другие тоже. Вот он и задается. Мне же никогда не нравились такие. Они кажутся бесчувственными, как дувалы, как его дурацкий красный мотоцикл. Носится на нем, как будто петуха оседлал.

— А если бы никому не нравился, а?

— Такого не могло бы быть, Гузаль. Я поняла, что большинство девушек всегда мечтают о недоступном. Раз он живет в нашем кишлаке, значит, и влюбленных в него будет достаточно.

— Ну а кто-нибудь тебе нравится? — поинтересовалась Гузаль.

— В данную минуту только закон сохранения энергии, который ты не знаешь, да и я, признаться, помню смутно.

— Разве преданная многолетняя любовь не есть проявление этого закона?

— Откуда мне знать. Ой, Гузаль, давай заниматься, время-то идет! Дался тебе этот красавчик! Если хочешь знать, из него хорошего мужа не получится, потому что избалован вниманием. Мне даже порой его жалко, не теперешнего, а того, кто будет жить через двадцать, скажем, лет. Он ведь так и проживет эти годы, убежденный в своей неотразимости, истреплется и будет напоминать половую тряпку. Что-что, а женщины умеют выжимать из своих кумиров соки!

— Двадцать лет… это совсем немного, — сказала Гузаль тихо. — Я подожду, и когда он никому не будет нужен, возьму себе. И всю свою любовь, что накоплю за это время, отдам ему.

— Дура ты, подружка, — рассмеялась Рано, — за двадцать лет мы с тобой обзаведемся кучей детишек, и нам некогда будет даже вспомнить о своих нынешних избранных. Судьба не считается с нашими пожеланиями, у нее свои законы. Только их, в отличие от законов физики, нам не дано знать. — Она отложила книгу в сторону и, развернув газету, достала лепешку, отломила кусок и стала есть. — Как ты заговорила о нем, так я почувствовала голод. — Она подумала, что мысль, высказанная ею только что о том, что все мы стремимся к недосягаемому, подтвердилась еще раз. Права мать: Гузаль ли с ее уродством мечтать о Батыре! Да и не только о нем. Он для нее как Эверест для начинающего альпиниста. Просто любой парень из их же класса, скажи ему о ней, рассмеется в лицо и обзовет сумасшедшей. А она… Как высоко хочет взлететь! Ай да Гузаль…

— Я влюблена в него с пятого класса, — призналась Гузаль, — как увидела, так сразу и… С тех пор только и жива тем, что он существует на свете. Все, чтобы я ни делала, мысленно связываю с его именем. Конечно, я дура, я ему вовсе не пара, но сердцу нельзя приказать, Рано, оно тоже, как судьба, не считается с разумом. А в эту весну… Я уже болею оттого, что терзаю себя несбыточными мечтами, ничего мне не хочется видеть и знать, и физика эта, будь она проклята, сидит у меня в печенке. Если хочешь знать, меня вовсе не волнует мысль, сдам ли я экзамены или нет, не трогает и брань Наргизы-апа, все это об меня, как об стенку горох.