Год змеи

Увидев мать, Рано выключила магнитофон, и песня Джурабека оборвалась на полуслове. Стало тихо, и Наргиза Юлдашевна услышала шелест листьев над головой. Открыла калитку и вошла во двор. Гузаль и Рано сидели за столом под ивой, а магнитофон стоял на подоконнике настежь раскрытого окна. На столе лежали книги и тетради.

— Мы к экзамену по истории готовимся, мамочка, — объявила Рано. — Уже восемь билетов выучили.

— Ну и что в них говорится о музыке Батыра Закирова? — спросила Наргиза Юлдашевна; не глянув на гостью.

— Нельзя уж и музыку послушать, — надула губы Рано. — Корпи день и ночь над книгами, а они у меня в печенке сидят!

— Ладно, — произнесла мать, остановившись на крыльце, — а про обед там тоже ничего, в билетах?

— Ой, мамочка, я совсем-совсем забыла! — воскликнула Рано, подмигнув Гузаль, которая стала собирать на столе учебники и тетради. — Ты пока разденься да умойся, а я чай поставлю, и вчерашний плов согрею. Не успеешь оглянуться, как обед будет на столе. Гузаль, ты куда, — остановила она направившуюся к калитке подругу. — Не уходи, у нас поешь!

— Нет уж, — крикнула мать, не скрывая раздражения, — пусть идет домой, у нее тоже, наверно, мать устала и ждет не дождется ее!

— Ну, ма-а, — жалобно произнесла Рано, — жалко, что ли, тебе?!

— При чем тут «жалко»? Дом у нее есть или нет?! Мать, поди, замучилась со своей оравой, а она тут будет рассиживать. Думаю, что ей и самой… — Не найдя подходящего слова, махнула рукой и добавила, обращаясь к Гузаль: — До свидания. До экзаменов еще далеко, вполне успеете подготовиться.

— До свидания, — ответила Гузаль и вышла за калитку.

2

«Вот змея, вот кобра! — ругала мысленно учительницу Гузаль, выйдя на улицу. — Испугалась, что я ложку черствого плова съем! Да нужен он мне больно! Пусть уж лучше пусто в желудке, да спокойно в ушах. Мне не привыкать, лепешкой обойдусь. Аристократку строит из себя, а сама как базарная баба. Господи, таким стервам ты позволяешь учить нас. Где же твоя справедливость?! Или мир, сотворенный тобой, сплошь — неправда?..»

Гузаль и есть-то не хотела, она, если б даже сама Наргиза Юлдашевна предложила, отказалась бы. Было обидно, что ее так бесцеремонно выставили за дверь. Могла бы и поделикатнее, черт ее возьми! Впрочем, у этой женщины откуда она, деликатность? Обижаться на обиженного судьбой не к лицу умному человеку. Пусть считает, что она унизила ее, нет, прежде всего унизила себя.

От обиды хотелось плакать, а от мыслей — улыбаться. И она решила побыть где-нибудь в укромном месте одна, успокоиться, потом можно и на глаза матери явиться. Сделай это она сейчас, мать, конечно же, изведет ее своими расспросами, ахами и охами. Мало того, начнет проклинать учительницу, а то и помчится к директору, а Гузаль потом краснеть перед одноклассниками. Рано обидится. С кем же тогда она останется? Одна?! Лучше уж тогда не жить!

Гузаль понимала, что матери и так нелегко, вечная тревога за нее, свою дочь, теперь вот и за Хабиба… как вечная пытка в аду! Пусть хоть сегодня обойдется без расстройства. Гузаль свернула в переулок и вскоре оказалась на берегу магистрального канала, где росли плакучие ивы, свесив свои, пока еще опушенные, косы до самой воды. Гузаль присела, прислонившись к корявому стволу, и стала глядеть на прозрачную воду, лениво текущую в сторону районного центра. От нее веяло прохладой, а блики солнца, пробивавшиеся сквозь крону ивы, прыгали на волнах, как золотые монеты, казалось, они сыпались с неба бесконечной чередой, сверкнув на миг, скрывались в синей пучине. Осыпались и мелкие прозрачно-желтые цветочки деревьев, которые, упав на воду, покачивались на волнах, точно стайки золотых муравьев, бегущих бог знает по каким делам.

Прохлада, веявшая от воды, взбодрила Гузаль, и она предалась грезам, от которых ударом линейки по стволу оторвала Наргиза Юлдашевна. Та-а-ак… В ее воображении Батыр-ака врезался на своем ярко-алом мотоцикле «Ява» в дерево. Он мчался по улице кишлака, вдруг из-за какого-то дувала выскочила на проезжую часть девочка, чтобы поймать свой шарик, навстречу шел трактор с прицепом, и Батыру-ака пришлось резко свернуть, прямо на дерево. И его увезли в больницу… На этом месте ее размышления и прервала Наргиза Юлдашевна. Теперь можно продолжить, как будут события разворачиваться дальше…

Итак, в кишлаке разнесся слух, что самый красивый парень школы уже не жилец, и врачи, как не бьются, ничего поделать не могут, слишком много крови он потерял. А если и будет жить, останется инвалидом. С лицом, изуродованным до неузнаваемости, без одной ноги, которую отрезали, потому что, ударившись о ствол дерева, она превратилась в кучу измельченных косточек. Неизвестно, будет ли действовать рука, которая также ударилась о ствол.

Мехринисо, эта вертихвостка, хоть бы для приличия погоревала. Нет, она себе цену знает. Хмыкнула, услышав все о Батыре-ака, и тут же стала строить глазки Тулкуну из девятого «б». А тому только это и нужно. Вся школа знает, что он страдает из-за нее, даже побледнел из-за своей любви, похудел, ветром качает парня. Не успела она проявить благосклонность к нему, как он задрал нос от гордости. Сила любви проверяется в беде. Мехринисо нередко признавалась, что пойдет замуж только за Батыра, конечно, после десятилетки, да только ее слова оказались лживыми. Зря Батыр-ака отдал сердце ей, она недостойна его.

Гузаль представляла, как она ухаживает за Батыром в больнице. Вот она кормит его, выносит утку, помогает медсестре делать капельницы и за два дня ни одним словом не обмолвилась с Батыром. Спрашивала его, разумеется, понравился ли суп, хочет ли пить или еще что, Батыр отвечал глазами. Она пыталась определить по глазам, как он воспринял ее появление, но не могла этого сделать, потому что Батыр редко открывал их, казалось, он погружен в глубокий сон. Возможно, на него действовали лекарства, которыми ежедневно по несколько раз накачивали его через вену? Этого Гузаль не знала, но… когда бы она сама не обращалась к нему, он открывал глаза мгновенно. И однажды глубокой ночью… Гузаль незаметно для себя задремала и во сне увидела, что он умер. Открыла глаза и увидела, что голова Батыра склонилась набок. Она хотела поправить ее, притронулась рукой и сразу отняла, потому что обожгло жаром. Побежала к медсестре. Та сказала, что неизвестно почему поднялась температура. Сделала укол и вызвала врача. Это был седой мужчина, в очках, лысый и сутулый. Он осмотрел больного и сказал, что ему немедленно нужно влить пол-литра свежей крови, иначе умрет. Сестра же пожала плечами, мол, где ее взять, эту кровь.

— Может, у меня? — спросила Гузаль.

Сколько крови у нее взяли, Гузаль не знала, но когда медсестра вытащила иглу из ее руки, закружилась голова. Врач приказал принести для нее очень сладкого горячего чая, гранатового сока, шоколада, заставил ее все это выпить и съесть. Потом медсестра накормила ее и жирной шавлей, предупредила, чтобы она не вставала до утра, выспалась.

В своем воображении Гузаль рисовала картины выздоровления Батыра, пыталась думать за него. «Дурак я, почему раньше не замечал эту девушку, позарился на броскую красоту Мехринисо. А она сразу же, как меня постигла беда, нашла нового. А Гузаль… Тот горбун из романа Гюго был уродлив еще больше, а какая у него была чистая душа! Наверно, природа, дав красоту одному, лишает его души, и наоборот, создав некрасивым, наделяет его лучшими качествами, которые должны быть присущи человеку. Ну, кто она для меня, эта… — Он долго не может найти подходящее слово, потому что „дурнушка“ или „уродина“ для нее, как теперь понял, не подходят. Он не хочет даже мысленно назвать ее так. Нет, он теперь никогда не сделает этого. Сестра, пусть пока будет сестра. А сестра — родной человек. Я обязан ей по гроб жизни и сделаю все, чтобы она была счастлива. Назло всем красавицам школы буду с ней дружить, а потом обязательно женюсь! Это и будет моей благодарностью. Женюсь и буду носить на руках!»