Как быть съеденной

– Судя по этому рассказу, Эштон любит подразнить, – говорит Эшли. Остальные женщины смотрят на нее с недоверием. – Что такое? Я не должна прерывать?

Руби сидит на стуле, скрестив ноги; ее складчатая юбка едва прикрывает трусы, туфли на высоких каблуках валяются на полу, шуба театрально ниспадает с плеч, капли пота скользят от переносицы к искусанным губам. Разорванный бейджик, склеенный в нечитаемую мозаику, балансирует на кончике указательного пальца, ожидая, пока его прилепят на место.

– Ты же знаешь, как это работает, верно? – интересуется она.

– Ты не упустила никакие красные флажки, Бернис? – спрашивает Уилл.

– Что за красные флажки? – интересуется Эшли.

– Например, словесный понос этого напыщенного ублюдка, – хмыкает Руби.

– Ну, когда влюбляешься, то не видишь никаких красных флажков, – замечает Эшли. – Типа как из-за розовых очков.

– Именно так и было? – уточняет Уилл. – Розовые очки?

– Да, – говорит Бернис. Потом поправляет себя: – Нет. Я не знаю. – В ее голосе пробивается хрипотца.

– Он заставил тебя почувствовать, что ты важна, – говорит Рэйна. – Именно этого отчаянно хочется в таком возрасте.

– Мужчины и нужны для того, чтобы чувствовать себя важной, – хмыкает Эшли.

– Но это не должно быть использовано против тебя, – возражает Рэйна. – Деньги Эштона, его борода, его внимание – это все не предназначалось ей. Это все было лишь отвлекающим маневром.

– Отвлекающим маневром? – переспрашивает Руби и пришлепывает порванный бейджик к своему обнаженному бедру. – Мне кажется, правильнее будет сказать – «игрой».

Эштон не любил переписку в мессенджерах. Он предпочитал присылать письма, составленные от руки, и экстравагантные подарки: коробки, наполненные круассанами с голубикой или кексами «синий бархат», синие цветы – незабудки, синие ирисы, букеты потрясающих синих роз, – синюю бархатную коробочку с сапфировыми серьгами и открыткой, адресованной «Дорогой ГолуБерри» и подписанной «Твой СинеЦветик».

Эштон отсутствовал по нескольку дней подряд. Как раз в тот момент, когда я уже уверялась в том, что он бросил меня, он появлялся с каким-нибудь сюрпризом: дорогим ужином в городе, обедом на его яхте. А один раз заехал за мной на работу на синем лимузине – к изумлению всех моих коллег – и увез меня смотреть бродвейское шоу в первом ряду партера. В интернете я обнаружила фотографию, на которой мы выходим из этого лимузина. Синяя борода Эштона сверкает при свете камеры. Где бы мы ни появлялись на публике вместе, его борода притягивала внимание, и за нашими спинами слышались перешептывания.

В момент физической реализации наших отношений я лежала головой в изножье его кровати, а он нависал надо мной, глядя в овальное зеркало над лазурно-синим туалетным столиком с костяной инкрустацией – его любимым предметом обстановки.

После этого Эштон призвал Андреа доставить нам позднюю закуску.

– Как пожелаешь, дорогой.

Мне Андреа представлялась красивой женщиной, похожей на кого-нибудь из его бывших. Я «гуглила» их – они были разные, но тонкие как тростинка, с длинными ногтями и большой грудью.

– Эштон?

– Да?

– Ты заинтересовался моей сестрой.

– Твоя сестра красива. Но у тебя есть кое-что более важное.

Я хотела, чтобы он сказал мне, что именно, но Эштон уже вылез из постели и направился в ванную в синем шелковом халате.

На следующее утро, слишком рано, мой телефон подал признаки жизни. Я свернулась рядом с Эштоном и прошептала:

– Не хочу идти на эту дурацкую работу. Хочу остаться здесь, с тобой.

Его пальцы прошлись по моей спине, вызывая дрожь.

– Я мог бы оставить тебя здесь, – голос его был странным – совсем не игривым, а холодным и логичным, как будто он просто констатировал факт.

Я засмеялась, словно он пошутил.

Его пальцы остановились на моем позвоночнике, словно зубцы штепселя.

– У тебя нет выбора, – сказал он. – Тебе придется остаться здесь навсегда.

Когда через пятнадцать минут я вышла из особняка, здание нависало надо мной, серо-синее в темноте. Я отвернулась от него, переходя улицу и наполовину ожидая увидеть, что мой дом куда-то исчез. Но он стоял на своем месте, маленький, точно кукольный. Казалось невозможным, что два этих дома располагались на одной и той же улице. Это было похоже на одну из этих хитрых картинок, где ты видишь либо красивую девушку, либо старую каргу, но никогда обеих сразу.

Бернис репетировала свой рассказ совсем не так. До этого момента она даже не помнила об этом утреннем разговоре. Но воспоминание никуда не исчезло. Оно скорее напоминало мебель, спрятанную под чехлом. И теперь, сдернув чехол, она почувствовала в животе холодный узел.

– Что не так? – спрашивает Уилл.

– Ничего, – отвечает Бернис.

– Остановись на этом ощущении, – Уилл подается вперед, удерживая ее взгляд, и когда она не говорит ничего, он разрывает этот контакт, откидываясь на спинку своего стула.

Бернис прилепляет свой палец к уголку бейджика, который наполовину отклеился от ее блузки, и отлепляет обратно.

– В то утро мне стало жутко. Мне следовало понять: что-то тут не так. – Голос ее срывается. – Может быть, отчасти я это действительно понимала.

– Послушай меня, Бернис, – говорит Уилл. Он смотрит на нее с такой сосредоточенностью и сочувствием, что остальным кажется, будто они наблюдают некий очень личный момент, и их присутствие в комнате совершенно не к месту. – Быть может, ты стыдишься того, что случилось с тобой, стыдишься того выбора, который сделала, но ты должна также гордиться своей способностью поделиться этим с нами.

Бернис горько улыбается и кивает.

Руби разминает костяшки кулака о ладонь другой руки.

– Да, Руби? – обращается к ней Уилл.

– Ничего, – отзывается она, пожимая плечами. – Но на самом деле это не такое уж большое откровение. Любая девушка двадцати с небольшим лет может влюбиться в какого-нибудь жутенького ублюдка.

– Это не просто какой-то жутенький ублюдок, – поправляет ее Эшли. – Это Эштон Адамс.

– Ну, значит, богатый жутенький ублюдок, – фыркает Руби. – Еще менее оригинально.

Гретель слегка ерзает на своем стуле, и Уилл замечает это – словно ястреб, замечающий любое шевеление в траве.

– Гретель?

– Оригинальность – это цель рассказов?

Тон ее столь невыразителен, что фраза непохожа даже на вопрос, не то что на вызов, но Руби поднимает брови и спрашивает:

– А ты хотела бы выиграть в этом?

– Это не состязание, – говорит Рэйна.

– Я просто сказала, что это не особо необычная история, – поясняет Руби.

– Я поняла, Руби, – говорит Бернис еще до того, как Уилл успевает предложить ей ответить. – Я всегда это понимала, так что не нужно лишний раз на это указывать. Я не была особенной до того, как это случилось, и сейчас я тоже не особенная. Я просто еще одна женщина, которой хватило отчаяния и глупости сунуться прямиком в ловушку.

Мой любимый подарок – настоящее яйцо Фаберже, созданное для русской императрицы: сделанное из ляпис-лазури и отделанное изящной золотой филигранью. Внутри лежала цепочка с подвеской из редкого доминиканского синего янтаря с мухой, заключенной внутри.

Перед завтраком Наоми посмотрела кулон на просвет, поднеся его к нашему кухонному окну. На свету янтарь был глубокого, искрящегося синего цвета.

– Круто, – сказала она и уронила подвеску обратно в яйцо Фаберже. На столешнице, обитой линолеумом, оно казалось фальшивкой – словно безделушка из универмага. – Мои парни заказывали мне только еду навынос, – добавила сестра и снова принялась взбивать вилкой омлет.

С того места, где я сидела, синий особняк занимал все окно.

– Ты можешь позволить мне просто оставить это?

– Я и позволяю тебе оставить это.

– То, что он богатый, не значит, что он сволочь. Он был просто сиротой из Спокана, который…