Страница 4 из 13
Но это только знал я. Он об этом даже не догадывался. Более того, он поучал меня и разносил по косточкам один из моих фельетонов, в котором я бичевал легкую жизнь.
Должен сказать, что писем от незрелых читателей почта, увы, приносит еще немало, и письма эти в основном такие наивные, что за пять минут в редакционном ответе находятся слова, разящие нелепые аргументы с уверенностью козырного туза.
Случай с Колиным письмом был сложнее, и я сразу это понял. Суть многословного и эмоционального письма, которое едва уместилось в школьную тетрадку, в моем совершенно объективном кратком переложении состояла в следующем.
«Вот вы пишете насчет легкомысленных браков, — свысока обращался ко мне юный читатель, — насчет того, что надо там учиться, становиться на ноги, что диплом делает человека самостоятельным, дает путевку в жизнь, и разные там другие красивости. Но подумали ли вы хоть раз в своей умной рассудительной жизни, что нам, молодым, ни к чему ваши нудные нравоучения, что мы просто хотим красиво жить, одеваться и все такое. Прошло то время, когда молодежь ради разных там наук пила пустой чай и ела черный хлеб, это я по кино знаю, видел неоднократно. Может, наши деды и делали так, но потому, что жизнь тогда была тяжелой, никакого сервиса, жили в коммуналках, что такое такси и телевизор, не слышали. Да что там говорить, вы и без меня об этом знаете! Я хочу откровенно вам сказать, почему мне диплом не нужен. Ни мне, ни моей жене Клавдии, которой, как и мне, восемнадцать. Школу я, конечно, закончил. Понимаю, школа нужна, чтобы уметь грамотно писать и разговаривать, без чего немыслима нынешняя культурная и цивилизованная жизнь. Считаю, что этого вполне достаточно для дальнейшей самостоятельной жизни, которую мы должны строить сами. Лично я работаю шофером на «Волге» и подхалтуриваю — по червонцу в день заколачиваю. Вы поняли? А был бы я инженером с дипломом, что бы имел? Купили бы мы с Клавдией мебельный гарнитур из тридцати двух вещей и цветной телик? Завели бы в сберкассе счетик? Кстати, Клавдия в столовой работает, все чин чинарем, не ворует, но продукты мы не покупаем. Думаете, Клавдии моей муж с дипломом нужен? Чего ей с таким делать — на морозе гулять? Эскимо кушать? А я за ней на машине заезжаю, домой в комфорте едет, в ресторане с ней ужинаем, подарки дорогие дарю. Мне никакой инженер не конкурент!»
Ошибок в письме не было, мысли были изложены гладко, сочно и даже образно. Неглупый парень, подумал я, сразу видно. И, главное, очень убедительно все и проникновенно написал. Я сразу же представил своего соседа, студента третьего курса Костика, свободно читающего толстые книги, испещренные математическими формулами, и коротающего вечера с любимой девушкой у окошка возле лифта. Что и говорить, Клавдию он бы не отбил, это точно. Да и что он мог ей предложить взамен привычного комфорта в машине, обыденного ресторана и банальных дорогих подарков? Читать на ухо стихи в переполненном автобусе? Гулять, приплясывая от холода, по скованной морозом Театральной площади? Любоваться видом главного собора, купола которого так четко прорисовываются в прозрачном вечернем небе? Или наблюдать с высокого мыса, как сливаются реки Синичка и Лебедь? Впрочем, успокоил я себя, Костик не стал бы отбивать Клавдию уж только по той причине, что она никогда бы ему не понравилась (так мне хотелось верить!). Я еще раз представил Костика зычным голосом заказывающего в ресторане две порции рыбного салата «Ассорти» и бутылочку «родимой», и мне стало даже смешно.
Несколько раз я брался за перо и начинал писать письмо Николаю. Где-то я даже пытался оправдаться и доказать, что никогда не читал нравоучений, что мебельный гарнитур и сберегательная книжка не главное, что не учиться — значит жить растительной жизнью, значит, быть слепым в царстве зрячих, ибо все вокруг будет покрыто мраком неизвестности. Что радость по поводу лишнего червонца — не радость, а жадность, моральное обнищание, если впереди только маячит страсть к накоплению этих самых червонцев…
Я размышлял о том, что да, прошли те годы, когда молодые люди жили в холодных общежитиях, голодали, но зубрили науки, что сейчас другое время и для учебы открыты широкие пути и совсем не надо голодать, что сервис — это тоже необходимо, как хлеб, и что он облегчает жизнь, что когда встаешь на путь обмана и говоришь в гараже, что «барахлил» мотор, а сам «зашибал» деньгу, — это отвратительно, ибо обманываешь товарищей, государство, которое доверило тебе машину, что возить по городу заблудшую пьяненькую парочку, угождая ее жалким требованиям, — это значит превратиться в лакея, которому приятно даже тогда, когда его дергают за нос, лишь бы деньги за это платили, что даже если Клавдия «не ворует», продукты сами собой не появляются, и мириться с тем, что они волшебным образом возникают на столе, — это значит предавать свою совесть, а когда она совсем исчезнет, то…
Я положил перо и задумался. Письмо показалось мне сумбурным и наполненным прописными истинами. Ну, прочтет он эти слова, которые привык читать в фельетонах и в которые приучил себя не вдумываться, и еще больше утвердится в своей правоте.
А что если съездить к Николаю, благо сообщение теперь прекрасное и добраться в соседнюю область — это всего лишь отдохнуть от воскресной суеты в просторном вагоне электрички?
Отправителя письма я застал в большой неуютной комнате, забитой мебельным гарнитуром, очень дорогим и состоящим из множества разнообразных предметов, что все вокруг напоминало филиал мебельного магазина.
Я ожидал увидеть самовлюбленного, уверенного в своем могуществе и правоте вальяжного молодого человека, а на пороге стоял перепуганный худосочный малец в широкой, не по размеру замшевой куртке. Он затравленно смотрел на меня покрасневшими глазами, и я заметил, что руки у него дрожат.
— Ах, вы насчет моего письма… — сказал он, как мне показалось, с облегчением. — Тогда садитесь, пожалуйста.
Он подкатил ко мне кресло, напоминающее миниатюрный вертолет, и я едва не утонул в нем.
— Мне просто захотелось на тебя посмотреть, — сказал я. — II, может быть, поспорить.
— А чего спорить… — вяло пожал плечами Николай. — Это все в прошлом. Сейчас мне спорить ни к чему.
— Это почему же? — удивился я, так как ожидал услышать в ответ иронические слова, приправленные циничной улыбкой, на что у меня был заранее заготовленный убийственный монолог.
— Да что тут темнить, все равно вы узнаете, раз приехали. Погорел я. Застукали, что халтурю, вышибли с треском. Машину запорол, так что все сбережения — тю-тю! Вот и гарнитур в погашение долгов, так сказать, и все остальное.
— А Клавдия?
— Бросила. Ушла к родителям.
— А куда ты теперь?
— Разнорабочим — куда еще? Как говорится, начну жизнь сначала…
Картина была ясна. Я попрощался с погорельцем и вышел.
ФЕДЬКЕ — ЗВОНИТЬ ВЕЧНО!
Разбирая как-то ненужные бумаги, я наткнулся на старую записную книжку и с легкой грустью стал перелистывать забытые имена, канувшие в Лету номера телефонов… На одной из страниц внимание мое привлекла полустертая от времени запись, сделанная незнакомой рукой: «Федьке — звонить вечно!»
«М-да… Кто бы это мог быть?» — подумал я и хотел уже было перевернуть страницу, как вдруг меня осенило: так это же Федька Сидоров, мой однокурсник, закадычный, можно сказать, друг юности, сосед по комнате в самом неустроенном и самом веселом доме на свете — в студенческом общежитии! Помнится, встретились на улице, потребовал он эту самую записную книжку и собственноручно нацарапал свои координаты. И при этом еще ворчал, что забывать старых друзей грешно.
Это надо же, смущенно рассуждал я, сколько общих волнений, конспектов, вечеров в читалках, шпаргалок, и вот хотел перевернуть страницу, чтоб никогда не вспомнить, не позвонить…
Проклиная себя за черствость, я набрал номер и услышал далекий, чуть погрубевший, но такой же знакомый голос:
— Сидоров у телефона!