Страница 7 из 18
Наблюдаю Ирис и велю водителю остановиться. Мы паркуемся.
Магазины тянутся по всей улице, а затем широкие лестницы уводят покупателей на этаж ниже, где также до конца улицы виднеются сотни витрин, после чего следующая лестница – конструкция утопает на бесконечное количество этажей.
Я смотрю, как женщина, поднявшаяся по ступеням, огибает колонны и идёт дальше по кругу из отделов. Золотое Кольцо – приманка. Хитрая ловушка. Ты теряешься в неоне и без конца снуёшь мимо одних и тех же отделов, пока не опомнишься и не спустишься на ещё один пролёт, где произойдёт то же самое. Северяне с удовольствием отдыхают после работы и между работой, растрачивая зарабатываемые и накапливаемые средства. Руки с чипами то и дело прислоняются к сенсорным панелям – те издают соответствующие звуки о произведённой оплате. Золотое Кольцо воистину золотое и воистину кольцеобразное – лимонные плиты выстроены подобием Колизея.
Люди из Южного Района закупаются в низовьях Золотого Кольца; мосты подводят их к нижним этажам и потому нет нужды подниматься к нам, северянам. Мы не пересекаемся друг с другом.
– Вы свободны на несколько часов, – обращаюсь к водителю. – Забрать на том же месте.
Покидаю машину и встречаю плетущуюся навстречу подругу. Та ловит мой взгляд и устремляет следом свой – на Здание Комитета Управляющих, от крыши которого тянется длинный острый пик – антенна; а перед ней в воздухе парит огромный экран с нескончаемо транслируемой рекламой, которая начинается с подъёмом и оканчивается с комендантским часом. Хочу увидеть своё лицо (не думаю, что в голове Ирис та же мысль; вообще не думаю, что в голове Ирис что-то есть), но реклама приходится на вновь заработавшую фабрику морепродуктов: в искусственных водоёмах плещется рыба, мгновение спустя – уже будучи приготовленной – оказывается на тарелке какой-то семьи. Фабрики открываются и закрываются – неизменно и стабильно; как и стабильно пребывание продуктов – для северян дефицита не бывает, за поддержание своего статуса и полноту холодильника приходится платить. У моего дяди есть рыбная фабрика, а потому я удивлена, что на поприще этого ремесла вышел очередной конкурент (их дядя рвал не глядя); спрошу у него, как надумаю позвонить.
– Ты опоздала, подружка! – восклицает подруга и подходит ко мне, её острый язык заплетается как у змеи.
Лукаво улыбаюсь и решаю соврать:
– Забыла про тебя.
Ирис хмурится. Она часто – что удивительно – хмурится. Совершенно не боится, что морщины стянут её юный лоб; хотя медицина и потребность в постоянном совершенствовании не позволят морщинам оплести её лицо. Как и у матери. Она вся гладкая, ровная, без единого внешнего изъяна. Скулы точёные, подбородок как из рекламы клиники красоты, щёки отсутствуют напрочь, как и все естественные мимические складки.
– Слышала, у Голдман новая коллекция? – спрашивает Ирис.
– Со слухом у тебя в порядке, – отвечаю я, и мы идём в сторону отделов семьи Голдман, которые достались нам в наследство от деда несколько лет назад. Он был единственным стоящим и достойным носить фамилию Голдман человеком среди всей нашей сомнительной семейки. Я уважала его. Мне не нравилось, что от него пахло сырой рыбой и машинным маслом (у него были рыбная фабрика, доставшаяся в последующем дяде, а уж он из неё сделал сеть, и завод по производству авто, которое перешло в государственное владение, ибо в наследстве наиболее прибыльное дело уходит Новому Миру, дабы следующие поколения трудились во имя его завоевания). Я – как и все члены семьи Голдман – ждала смерти деда, чтобы получить в наследство какую-либо из компаний. Отцу досталась фабрика по производству и продаже зерна (всё, говорил он, что связано с едой, будет приносить прибыль в любое – даже кризисное (особенно кризисное!) время), дяде – рыбная фабрика, на меня дед оформил несколько отделов на Золотом Кольце (которые отец, как я уже говорила, реализовал на моё шестнадцатилетие), а матери перепала кулинарная книга от его жены. Вся ирония заключалась в том, что моя мать терпеть не могла готовить и – в принципе – никогда эти не занималась, а свою жену дед ненавидел так сильно, что упрятал в психиатрическую лечебницу, из которой она не вернулась. Тот конфликт долго не могли уладить, но всё свели к неудачно сложившейся рекламе. Антирекламе.
Всё в нашем стерильном мире поглотили реклама, связи и богатство. Было то хорошо или плохо? Ответ очевиден…Это было правильно и удобно, это было идеально, потому что избранная правлением – нами же – государственная система не могла ошибаться! Всё было досконально вымерено, математически проанализировано и спрогнозировано на оптимально-положительный результат. Новый Мир прекрасен – он подходит людям и ублажает их потребности, он позволяет их потенциалу раскрыться, даёт пищу, кров, нрав, всё. Новый Мир несокрушим! Политика Нового Мира – верна! Я – равный заседающим в Здании Комитета Управляющих Создатель. Мой час ещё не настал, но, когда придёт время, я расправлю руки для полёта. Я горжусь тем, что рождена в Новом Мире. Я есть Новый Мир.
Мы заходим в отдел с моим именем на вывеске, и Ирис в тот же миг теряется меж зеркал и пускается в ритуальный пляс, хватая платье за платьем и приставляя их к своему тараканьему силуэту. На улице сотни сверкающих и зазывающих плакатов; я же не терплю растрачиваться на навязчивое мелькание…В моём принципе – работать с именем и над именем. Ко мне идут, потому что знают, кто такая Голдман. Потому что знают, что Голдман может им предоставить.
Ирис с восхищением набирает вещи, обвивает свой змеиный стан тканями и рукоплещет тому, что удостоилась родиться в Новом Мире, она упивается и восхищается этим, она изводится красотой и обвешивает руки многочисленными пакетами, но я не принимаю участие в вещевом фетише и в выборе одежды вообще. Когда этаж изучен и каждый отдел облюбован, мы замираем у колонн. Ирис поправляет лямки пакетов и говорит:
– Думаю, на сегодня хватит, дорогая подруга.
Дорогой подругой была она, ибо в действительности обходилась дорого. Удивительно, но под вечер Ирис набиралась силой и красотой; её взгляд преисполнялся жизнью и становился распахнутым, нутро ликовало, пылкость не сходила с розового лица, неумело выбеленного по скулам и лбу (благо маска скрывала всё остальное).
– С тобой так приятно дружить! – восторгается, обгоняя меня, подруга; ловит свет от мелькающих около посадочных мест автомобильных фар. На улице за время нашего шопинга потемнело: неоновые вывески и плакаты заиграли новыми – куда более интенсивными и яркими – цветами.
Успеваю процедить сквозь зубы:
– А с тобой – нет.
Всё равно в маске неслышно. Или слышно, но Ирис делает вид обратного, потому что ссора с Голдман не сулит ничего хорошо.
Машины всё так же носятся по воздуху, а люди снуют по платформам; сотни спрятанных за серыми масками лиц двигаются друг с другом; компаний нет, иногда ходят парами, а потому над Золотым Кольцом нет жужжания бесед.
Мы прощаемся и отправляемся по домам. Ожидающий водитель молчаливо запускает меня в авто и отрывается от платформы – летим. Всё правильно. Дорога занимает чуть больше времени, потому что под вечер из муравейников и ульев выбираются всё больше людей.
– Улица Голдман, – оповещает водитель, когда мы спускаемся на посадочную платформу. – До завтра, мисс Голдман.
Не прощаюсь. Оставляю машину и подхожу к дому, открываю дверь касанием чипа. Руку словно магнитит – так всегда, приятное ощущение; замки отходят в сторону. В коридоре ожидает Миринда – принимает пальто и говорит:
– С возвращением, мисс Голдман. Ваш ужин у вас в комнате.
– Почему не накрыла на кухне? – спрашиваю без интереса и скидываю обувь.
– Ваша мать желала, чтобы вы ели сегодня у себя.
Голос служанки дрожит, и этот страх разжигает во мне искреннюю злобу (нужно поработать над этим моментом). Необоснованной боязнью (мало того что эмоцией, так ещё и настолько низменной, примитивной, отрицательной) Миринда распространяет заразу среди южан, среди недостойных жить в нашем идеальном мире людей, она показывает – смотрите, я боюсь, я дрожу, я не уважаю себя, у меня есть чувства, есть рабская природа. При повороте худого тела на плече у неё отливает кобальтовый отёк; лампа подле дверей освещает божественным нимбом женщину, что поднимает брошенные ботинки и аккуратно ставит их перед ковриком. Или боязнь обоснована? Кто приложил к ней руку? Не видела, чтобы Голдман – даже в самые критические ситуации – выбивали дурь из слуг.