Кровавый передел

— Жаль, — вздохнула. — А вы мне симпатичны…

— Спасибо, — хмыкнул я. — Ты мне тоже… симпатична, м-да.

— Я буду вас ждать.

— Милое создание, лучше не надо, — засмеялся я, но смех мой был горек. — Посмотри, я уже старый…

Она посмотрела, повела плечиком, оценивающе цокнула:

— Нет, ничего еще… В порядке…

— Ой, отшлепаю, — погрозился я. И увидел в сумерках слабую иллюминацию. — Кажется, клуб?

— Да, — ответила. И спросила: — А можно, я вас поцелую на прощание? В щечку?

— Можно, — сдался я. Но заметил: — Ох, Анька, маленький ты провокатор…

— Положено, — отшутилась. — Я женщина в цвете лет…

Я притормозил машину у деревянного, средней разрушенности клуба. В световом пятачке топтались юные кавалеры; курили и смачно плевались, как мужики на сельхозработах. Наш приезд не остался без внимания скучающей публики. Как говорят поэты, все взоры обратились к горизонту.

— Ну? — сказала моя пассажирка.

— Что? — не понял я.

— А поцелуй?

— Ах, да! Пожалуйста, — и, как последний дурак, подставил небритую щеку.

— Прощай, родной! — И девушка неожиданно, точно вампир, впилась в мои пыльные губы. Я опешил до такой степени… М-да… Я побрыкался и сдался на милость победителю… Было такое впечатление, что я целуюсь с милым, горьковато-шальным, уходящим днем… М-да… Что же потом?..

Девочка-девушка выпорхнула из автомобиля, послала мне легкий, воздушный поцелуй и независимой, вихляющей походкой отправилась к местным ковбоям, которые забыли дымить и плеваться, а стояли, как мужики на сельхозработах.

Мне ничего не оставалось, как нажать на акселератор и стартовать в сиреневые сумерки. М-да, у нас две беды: дороги и дураки. Дороги, правда, можно отремонтировать. А как быть с дураками? Вероятно, я в глазах девушки выглядел окончательным кретином. А что я мог? Детей и зверей, повторюсь, я не обижаю. Пусть подрастет, ромашечка, а там посмотрим… И я загадываю: если вернусь с передряги живым, женюсь! А почему бы и нет?.. Вернусь лет через пять. Это в лучшем случае. И тогда, пожалуйста, к венцу… Но, боюсь, я обречен. И с этим обстоятельством надо считаться…

Автостарушка, съехав на скоростную трассу, обрела второе дыхание; мчалась со злой напористостью и убежденностью. Я тоже вновь обретал боевой дух. Весь летний, сказочный мир, все чудеса, в нем происходящие, оставались за спиной, таяли в ночном пространстве. Из мира, где не было теней, я ехал в мир теней. По долгу своему и убеждению. И не будем больше об этом.

И последнее: где же алмаз? Вполне закономерный вопрос. Алмазы на дороге не валяются, их надо беречь, как воду, газ и электричество. Поначалу я хотел упрятать птичку Феникс в свою секретную лежку, однако оттуда птаха могла вылететь. Не по своей воле. Тогда где же он, хрустально-кристальный? Помните, я плескался, как утка, у колодца? Я тот человек, который ничего не делает просто так. Надеюсь, я выразился вполне определенно?

Что же дальше?

Город встречал мелким, клейким дождиком. Хорошая погода для убийств… И время для убийств удобное: между восьмью и девятью часами. По Гринвичу (это я шучу). Нервничаю и поэтому позволяю себе подобное.

Дождь усиливался — за боковым стеклом мелькнул освещенный прожекторами памятник Поэту-глашатаю, лучшему другу чекистов. Потом мелькнул ещё один памятник. Бронзовый курчавый Поэт с понурой обреченностью смотрел вниз на суетливых и мелких соотечественников. И наконец я увидел третий памятник. Лучшему другу поэтов и всего остального населения. Первый чекист железно и строго смотрел в ночь.

Я припарковал машину у проходного двора. Я находился в центре города, но и здесь встречаются места, где не ступала нога человека. Трусцой пробежал к нежилому строению. По разваливающимся лестницам добрался до чердака. Было мертво, сухо и пыльно. Я нашел бойницу слухового окна; из него открывался прекрасный вид на площадь, на памятник, на здание. В учреждении светились окна — трудовой напряженный день продолжался. Я знал, что мои коллеги любят работать до изнеможения. Своих же подследственных.

Из чемоданчика я вытащил детали оптической винтовки. Смонтировал их в боеспособную пукалку. Долго (минуту-час-вечность?) ждал, когда зампредседателя соизволит покинуть рабочее место и поймать бугристым, сократовским лбом красную точку смерти. Ему повезло — я подарил врагу легкую смерть. Пуля впилась в лазерную отметку и мгновенно разрушила лобную кость… Кровь как краска… Впрочем, это уже не имело никакого значения… Шел дождь, это было главное. Он смывал все следы, и была надежда, что утро будет чистым, солнечным; говорят, что тот, кто по утрам умывается дождевой водой, будет жить сто лет. Жаль, что у меня нет бочки с дождевой водой.

Сто лет — это много или мало? Не знаю. Мне бы хватило, чтобы увидеть, как ремонтируют дороги и выводят из обращения дураков. Не знаю, как насчет дураков, а вот дороги… Эх, дороги!.. Моя автостарушка не выдержала дорожных издевательств: скончалась, родная, на семнадцатом километре скоростного, правительственного шоссе, превратившись в жестянку. Я не сразу покинул ее; съехав в кювет под защиту кустов, я подремал для будущей бодрости. И только под утро, когда по шоссе бесшумно затопали светлые слоны тумана, я выбрался из машины. Похлопал на прощание автостаруху по капоту и отправился в путь. Куда же имел честь идти? Шел я на государственную дачу. Что само по себе уже было смешным. Я хотел передать пакет с шоколадными сургучами лично в руки тому, кто подавал надежды на честного человека и гражданина своей Родины. Что тоже было само по себе нелепым и глупым. Не буду уточнять, что именно было нелепым. Мое решение передать пакет с информацией? Или что-то другое?

Я очень долго шел через лес. Не верилось, что такие девственные леса могут сохраниться рядом с человеком. Потом я увидел: там, за деревьями, в мареве, пласталось огромное поле… Картофельное поле моей Родины… Я брел по нему, свежевспаханному и мокрому от дождя… Жирный чернозем прилипал к моим башмакам, и со стороны, наверное, казалось, что человек бредет по незнакомой планете. Но это была моя планета, хотя этого я ещё не понимал…

Я услышал тугой, напряженный гул автомобильных моторов; увидел — от дачи отъезжает правительственный кортеж из пяти машин.

Я закричал. Зачем? Я закричал, разрывая голосовые связки. И побежал наперерез. Зачем? Я месил чернозем и кричал в попытке обратить на себя внимание. Неужели я забыл инструкцию телохранителей? Они имели полное право пристрелить меня как объект, представляющий повышенную опасность для слуги народа и его бесценной жизни.

Я упал лицом в мокрый чернозем, как падал в детстве на дорогу после дождя… Поднявшись, снова попытался бежать. Зачем?

Автомобили набирали скорость. И шли по трассе в сиянии солнечного света. Но вдруг я увидел тени от этих машин. Тени, точно огромные крылья хищных птиц, летели над картофельным, родным для меня полем…

И я все понял. Я понял, что останусь на этом поле. И буду жить. Другого мне не дано.

Потом — как озарение. Я увидел салон последнего автомобиля. В нем молодые, крепкие и уверенные люди. Эти молодые люди, мне знакомые (Орешко, например), смотрят в мою сторону… И не узнают. Им по инструкции не положено узнавать странного, грязного, нелепого, орущего субъекта, мотающегося по черноземной целине… Я даже слышу их голоса:

— Уже готов, командир. С утра пораньше…

— Кажется, хочет, чтобы мы подвезли до города?

— Живет своей содержательной жизнью.

— Да-а-а, загадочный русский народ!

Потом правительственный кортеж ушел за горизонт. А был ли он?.. Или это игра теней? Не знаю.

Я опустился на колени. Под рукой оказалась родная планета. Она держала меня грубой, зримой, черноземной силой. Я принялся ладонями черпать дождевую воду из лунки и пить ее… Пить…

Я был один в поле и, кажется, жил.