Страница 2 из 35
На другой день он тоже бегал, куда хотел. Похоронил мать - и опять на огород, на речку!…
Место матери в семье заняла бабка. Молча и без жалоб взвалила она на свои семидесятилетние плечи заботу о детворе. Попыталась было найти помощницу себе, детям мать - оженить отца. Невесту приглядели на деревне самую плохую - кособокую рябую девушку «в годах». Хорошая-то разве пойдёт на восьмерых сирот? Невеста пришла со своим отцом - «смотреть двор». Увидела всех ребят сразу (бабка одела всех их «в праздничное» и выстроила в ряд), заплакала и убежала.
Больше отец уж и не сватался… Он совсем духом пал после смерти жены. Приплетётся с работы (всё кулацкий хлеб, давно уже съеденный, отрабатывал), сядет к столу, схватится за голову и начнёт горевать: «Как жить? Как жить?! Хлеба нет, матери пет! Как детей теперь растить?! Ни земли, ни скотины!…»
Ребятишки на печке потихоньку заскулят, а бабушка всех сразу утихомирит: на внучат прикрикнет, а отца пристыдит, что разнюнился. Выпрямится, голос бодрый сделает и начнёт рассказывать, как она, баба-вдова, шестерых детей вырастила, да ещё при лютом барине, да в подневольном крепостном труде. Щенят барских своей грудью кормила, а своё дитя хлебную жёваную соску в это время сосало. «А у нас, гляди-ка, уж и не так плохо: Марфушку в няньки с весны отдадим, я и с Поляхой в огороде управлюсь (А Поляхе девять лет!). Петьке на то лото уже восемь будет, с тобой работать пойдёт, а там Савка подрастёт, малый он на диво кряжистый да сильный - вот тебе и работники, да ещё и в дом принесут за труды». Повеселеет отец, а о ребятах и говорить нечего: любили они бабушкины «всамделишные» рассказы больше сказок, да и не охотница она была до выдуманных сказок-то.
И трудный день, запнувшийся было на горестной вспышке отца, вновь, покатится дальше своим чередом, вслед за другими, такими же похожими друг на друга, как зёрна ржи…
«Зерно к зерну - растёт ворошок, а день ко дню - будет годок…» Так, и шли незаметно года, а с ними вырастали и дети.
Как большинство деревень того времени, савкина родная деревня была бедная-пребедная. На всю деревню было только две пары сапог. В этих сапогах женились все парни деревни и сразу же возвращали их хозяевам и переобувались в свою обычную обувь - лапти, плетённые из древесных лык, или чуни из верёвок.
Плохо жилось ребятишкам зимой. Одежды и обуви у малолетних нет, в избах холод, сидят ребята день и ночь на печке. От тесноты да от скуки толкаются там целый день. То подерутся, то поиграют, визг на печке не смолкает. А тут ещё и темнота: избы освещаются лучинами.
Но бабушка, наверное, как кошка, видит и в темноте: и домашние дела у неё идут по порядку, да и прясть ещё успевает. А постом, когда дни длиннее станут, ткёт.
Так прошло со смерти матери три зимы.
Последняя зима была лютая. Ребятишки, что поменьше, совсем затомились, на печках сидючи. В марте стали на солнышко выползать… Чуть живые, худые, вялые, как мухи после зимы, лица у всех серые. Попрыгают чуть-чуть по проталинкам - и опять на печку.
В апреле дело лучше пошло: ручьи побежали, травка кое-где выглянула, да и ноги притерпелись. Домой ребята забегали лишь мимоходом, ломоть хлеба ухватить - и сразу же опять на улицу, в луга, к речке!…
Однажды Савка с товарищами соорудил невиданной красоты мельницу на ручье. Мельница загромыхала, обдавая всех градом брызг… Совсем как настоящая! Ребячий восторг не поддавался описанию.
И вдруг Савку зовут в избу! Бабка зовёт… Эх! Через силу оторвался от игры, наказал младшим: «Храни бог - не испортить!» - и помчался на бабкин зов.
Вошёл - и: уже с порога почуял недоброе.
Отец, всё утро где-то пропадавший, сидит у стола, понуря голову. Бабка, не в срок, собирает на стол и суетится, как в праздник.
- Ну, сынок, - сказал отец, глядя в сторону, - будет зря болтаться. Телушку я в Ольшаном подыскал. Нужно её растить. Да и сам знаешь, с хлебом никак не вытянем. Пойдёшь нонче в Ольшаное к Воропаеву в пастухи, а он за это телушку нашу в своё стадо возьмёт, да и тебе осенью тёплые онучи1 даст. [1 Онучи - суконные обмотки на ноги.] Я уж договорился.
А бабка весёлым, «нарочным» голосом, как бывало в горьком разговоре с отцом, добавила:
- А уж хлеба-то, хлеба поешь сколько, внучек! У кулака его много!…
Савка сразу уяснил себе, что его ждёт… Многие его товарищи, чуть постарше, уже батрачили. Значит, игре конец… Свободе конец. Конец бабкиной заботе и тёплому углу в родной избе. Но, однако, другого выхода нет, он не маленький, сам понимает. И, сразу повзрослевший, Савка сел с отцом за прощальный стол. Бабка говорила что-то ободряющее, потом долго крестила его со всех сторон, суя шапку в руки. Отец поддакивал ей, не глядя на сына. И вот они переступили порог…
Всё на улице показалось Савке теперь другим, чужим и скучным. Ребята, уже узнавшие, в чём дело, смотрели на него издали, не звали играть… Сестры попрощались с ним «за ручку», как со старшим.
Савкино детство кончилось. В семь с половиной лет начиналась работа по найму, батрачество.
КОНЕЦ ДЕТСТВУ
Деревня, где жили будущие савкины хозяева, была в двенадцати верстах.
Дорога шла то полем, то перелесками, то овражками, где ещё шумели глубокие и бурные весенние ручьи, а больше всего - логами, где сейчас стояли недолгие весенние топкие болотца. Нога там вязла по колено, и низины приходилось обходить огромными кругами, удлинявшими путь вдвое, а то и втрое. Отец с Савкой шли уже несколько часов. Савка постепенно забывал о конечной цели своего путешествия и всецело им наслаждался.
Солнце неутомимо гнало оставшийся снег, купая Савку в блаженной тёплой волне. Воздух пел тысячами жаворонков, и именно потому, что их были тысячи, пел он мощно, не смолкая… Неопытный глаз даже не видел певцов - казалось, пел сам воздух. Но Савка, не отрываясь, следил за крошечными комочками, быстро набирающими высоту и стремительно падающими вниз. У самой земли они вдруг делали головокружительный поворот и, почти коснувшись крылом земли, снова взмывали вверх.
Это было так свободно и легко, так захватывающе, что Савку тоже неудержимо потянуло вверх, в воздух, и он поскакал по дороге, стараясь подпрыгивать как можно выше. Только чуни мешали, тяжёлые от налипшей на них чернозёмной грязи.
Отец не ругался за баловство, не говорил обычного: «Нечего чуни зря трепать…» Он вспоминал своё первое пастушество, нестерпимый холод весенних и осенних ночей, в мокрой одежде, в чужом сарае. Пастушонка, как правило, не кладут в избе, там и без него тесно, да и к скотине надо ему поближе быть. Но хуже этого холода будет ему холод хозяйских глаз, которые отныне неотступно будут контролировать работу его рук, ног и рта. Им, этим глазам, каждый кусок хлеба, съеденный батраком, будет казаться в десять раз больше, а работа - в десять раз меньше. Они с первого же взгляда расценят его, батрака, как рабочую скотину, и, как из скотины, будут выжимать из него всю возможную выгоду. Будет и разница: у скотины силы берегут - скотина «своя», денег стоит, а батракову силу надорвать можно: одного прогнал, другого взял - вот и всё!
К вечеру показалась и деревня… Савка сразу присмирел. Деревня была богаче савкшюй.
Два десятка глаз уставились на пришедших.
Широкая, длинная улица смотрела затаённо и враждебно в наступившей темноте. Со всех сторон Савку обступили наглухо закрытые крепкие ворота «круглых дворов».
Хаты в савкином краю строились лицом во двор, а к улице - задней стороной, без окон. Так что улица была слепая, без единого огонька. Но даже не видя хат, Савка по дворам чуял, что они богатые, горделивые, не чета их замшелой, кособокой хатёнке.