Клич

"Вследствие этих сообщений, — писал Нелидов, — в воскресенье во дворце был собран Совет, и на нем было решено:

1) немедленно провести выпуск новых ассигнаций на сумму около 10 млн. ливров;

2) призвать мустахфис (3-й разряд запаса редифов) в количестве 120 тыс. человек и

3) отозвать с Мраморного моря эскадру броненосцев, крейсировавшую там, и поставить ее на якорь у входа в Босфор. Морской парад, назначенный на следующий понедельник, отложен.

Одновременно Мухтар-паша получил приказ отправиться на свой пост в Эрзерум, и была развернута усиленная деятельность по погрузке и отправке военных материалов, постоянно прибывающих из-за границы…"

Над этим еще тогда следовало призадуматься и не возлагать особых надежд на искренность западных держав. Как это сказал Милютин? "Европа из зависти к нам готова поступиться даже собственным достоинством?" Крепко сказано!..

Будучи человеком справедливым и откровенным (по крайней мере, наедине с самим собой), Александр Михайлович не мог не отметить твердую убежденность, с которой говорил Милютин. Он хорошо и очень точно высказывался о мире и о войне, умно объединял факты и строго выстраивал выводы. Подобной ясности можно было позавидовать.

Горчаков пошевелил щипцами переставшие источать жар угли в камине, поежился и, прикрыв глаза, казалось, задремал.

Но он не спал. Он чутко прислушивался к бушевавшей за окном последней мартовской метели, время от времени вздрагивал, поправлял сползавший на колени клетчатый шотландский плед и мучительно думал.

Война, которая была не за горами, как бы автоматически освобождала его от дальнейшей ответственности, что должна была лечь отныне на плечи военного ведомства. Но он не мыслил себя в стороне от дел и не собирался на роль спокойного наблюдателя, а поэтому твердо намеревался просить у царя разрешения при открытии военных действий постоянно находиться при действующей армии…

57

"Императорский кабинет исчерпал все средства примирения для установления прочного мира на Востоке путем соглашения между великими державами и Портой.

Способ, которым оттоманское правительство отклонило все сделанные ему последовательно предложения, и отказ, который оно противопоставило протоколу, подписанному в Лондоне 19 марта, а также декларации, сопровождавшей этот акт, не оставляют больше места ни для переговоров, ни для надежды на соглашение, основанное на желании Порты предоставить гарантии, требуемые Европой во имя всеобщего мира.

Император, мой августейший государь, предписал мне в связи с этим разорвать дипломатические отношения и покинуть Константинополь с персоналом посольства и русскими консулами. В то же время я имею приказ его императорского величества обратить внимание Порты на серьезную ответственность, которая лежит на ней, если где-либо на территории Оттоманской империи будет поставлена под угрозу безопасность не только наших подданных, но и всех христиан, подданных султана, или иностранцев".

Царь внимательно прочитал текст ноты, повертел в руках красный карандаш, которым он по обыкновению делал на полях документов свои замечания, но ничего менять не стал, прошелся по кабинету и остановился прямо против Александра Михайловича. Лицо его было бледно и рассеянно, синие мешки под глазами свидетельствовали о беспокойно проведенной ночи.

Вчера вечером Горчаков ознакомил его с последними сообщениями Нелидова из Константинополя, и тогда же было решено предписать ему немедленно выехать со всем составом посольства из Перы в Буюкдере и составить ноту, которая лежала сейчас на столе Александра вместе с письмом, адресованным временному поверенному.

Письмо царь несколько смягчил, зачеркнув две фразы: "Мы должны добиться принуждением того, чего Европа не смогла достичь убеждением" и "Заявив, что русские армии получат приказ о выступлении".

— То-то же порадуется Александр Иванович, — невесело пошутил царь, возвращая бумаги Горчакову.

Государственный канцлер резко вскинул голову, и стекла его очков сверкнули.

— Да-да, — сказал царь, — теперь все позади. Вам не следует упрекать себя, Александр Михайлович, с вашей стороны было сделано все возможное. Как это мы выразились в нашей ноте? Ах да — "все средства примирения исчерпаны". Очень точно, не так ли?..

Царь говорил мягко и словно бы даже с некоторым облегчением; Горчакову даже показалось, что он в чем-то чувствует свою вину перед ним и ласковостью старается сгладить то впечатление, которое у него могло остаться после бывших между ними довольно резких стычек.

Последнее время обстановка во дворце и в Царском Селе была напряжена до крайности. Все нервничали и говорили друг другу колкости. Кажется, один только Горчаков сохранял относительное спокойствие, но никому и в голову не приходило, каких это стоило ему усилий.

Казалось, Александр угадал его состояние. Скорее всего, конечно, это были обыкновенные дежурные фразы, так как царь не отличался особой чувствительностью, но все-таки они подействовали на канцлера ободряюще.

— Дай-то Бог, чтобы все было позади, ваше величество, — сказал он растроганно. — Однако же опасаюсь, что нам еще предстоят серьезные испытания.

— Да, конечно, — быстро согласился царь, — но только совсем иного рода. Согласитесь же наконец, что неизвестность действовала на всех угнетающе. — Он повернулся к Милютину: — А что вы скажете, любезный Дмитрий Алексеевич, чем нас порадуете?

— Мобилизация проходит нормально, хотя отовсюду получаются известия о прекращении сообщений то от разливов рек, то от повреждений дорог, то от ледохода, — сказал военный министр. — Однако все это не столь важно. А вот сообщения из Кишинева не совсем благоприятные.

— В чем дело? — насторожился царь.

— Оказывается, большая часть войск будет направлена пешим порядком, ввиду слабой провозоспособности румынских железных дорог. Но при этом выступление войск эшелонами растянуто на такое продолжительное время, что не могу не подивиться чрезмерной медлительности, зная энергичный характер нашего главнокомандующего.

Царю не понравилось замечание в адрес Николая Николаевича, но он уже попривык к резкому тону Милютина и сделал вид, будто ничего не случилось.

— Вы телеграфировали в этом смысле? — спросил он.

— Да, но получил ответ, что сделанного расчета изменить уже невозможно. Крайне будет прискорбно, если с самого начала действий мы не покажем энергии и решительности.

— Понимаю, — кивнул Александр, — но отсюда трудно направлять распоряжения. Отложим разъяснение этого вопроса до нашего прибытия в Кишинев.

Не очень-то убежденный последним аргументом, Милютин тем не менее возражать не стал.

— А что, — засмеялся царь, чтобы несколько разрядить обстановку, — замолкли ли наконец ваши доброжелатели из "Русского мира" и петербургского яхт-клуба? Убедили ли мы их в полезности наших реформ?..

— Сдается мне, — усмехнулся Дмитрий Алексеевич, — что их истерика была даже нам на пользу.

— Каким же образом? — удивился царь.

— А очень просто, — сказал Милютин, усаживаясь посвободнее, так как официальный разговор был закончен. — Все эти слухи и толки о неподготовленности нашей армии дошли до англичанина Велеслея, и тот, желая угодить своим хозяевам, распространил их в печати, так что и турки в это поверили. Успешная же мобилизация и превосходное состояние наших войск были для них полной неожиданностью. Остряки теперь говорят, что Военное министерство выдержало строгий экзамен.

Затем разговор как-то незаметно перекинулся на финансовые вопросы: война требовала больших дополнительных затрат, и с этим невозможно было не считаться.

Александр со смехом вспомнил длительную тяжбу с министром финансов Рейтерном из-за трех миллионов рублей золотом, которые запросил великий князь Николай Николаевич для заграничных расходов. К нему ездил Милютин с распоряжением даря выдать требуемую сумму, но Михаил Христофорович заупрямился, так что пришлось довольствоваться двумя миллионами. Впрочем, Рейтерна можно было бы и уломать, если бы не вмешался государственный контролер генерал-адъютант Грейг, с которым Милютин даже поскандалил.