Клич

"Да-да, я не ошибся, действительно Варвара Щеглова, — подумал он, барабаня пальцами по столу, — а чем черт не шутит!" — И толстым красным карандашом отчеркнул заинтересовавшее его место.

— Проверить! — коротко приказал он явившемуся на его вызов франтоватому полковнику.

Полковник тут же вызвал к себе молодцеватого майора и распорядился немедленно доставить арестованную третьего дня девицу.

Поручение это через полчаса было передано проводившему дознание подпоручику. Прошло еще минут сорок, прежде чем девица предстала перед ним для вторичного допроса.

В это время Иван Львович Слезкин бодрым шагом поднимался по застланной ковровой дорожкой лестнице в роскошный кабинет Долгорукова.

— Рад, рад видеть вас, любезный генерал, — с обычной вежливостью приветствовал его князь…

Подпоручик с любопытством разглядывал арестованную. Так, ничего особенного: худощава, обычная короткая стрижка, остренький носик, слегка хрипловатый голос завзятой курильщицы.

— Ваше имя, отчество, фамилия?

— Татьяна Леонтьевна Поливанова.

— Давно знакомы с Варварой Щегловой?

— Год с небольшим.

— Скажите, а вам не доводилось слышать о ее батюшке?..

По обыкновению, князь Владимир Андреевич не спешил с делами. С присущей ему патриархальной простотой присев со Слезкиным на стоявшую у просторного окна кушетку, он заговорил о постороннем. Иван Львович, тоже вежливо и с улыбкой, выслушал довольно длинный и сбивчивый рассказ генерал-губернатора о его трудах по сбору вспомоществования для Сербии и Черногории и о проекте организации (на случай войны) санитарных отрядов.

— А знаете, это блестящая мысль, — осторожно подольстил он собеседнику.

Старый князь тотчас же раскусил его маленькую хитрость и ехидненько улыбнулся.

Приказав отвести арестованную в камеру, подпоручик захлопнул папку и вызвал дежурного. Через десять минут закрытая карета с тремя жандармами бешено промчалась по Тверской, распугивая извозчиков и прохожих, и въехала в сырой дворик большого пятиэтажного дома на Конной площади.

— К сожалению, любезнейший генерал, — сказал Долгоруков, изящно доставая двумя пальцами табак из золотой, с вензелями табакерки, — я вынужден вновь побеспокоить вас по поводу известного вам весьма щекотливого дела.

Слезкин почтительно склонил голову.

— Осмелюсь доложить вашему превосходительству, — сказал он, — что нами принимаются все необходимые меры. Не далее как сегодня получены, правда, пока еще не окончательно проверенные, сведения о пребывании в Москве весьма опасного преступника.

— Это имеет отношение к интересующему нас событию? — оживился князь.

— Вероятно, хотя… я и не могу утверждать наверное.

— Гм, гм, — многозначительно покашлял Долгоруков.

Иван Львович покраснел. Его и раньше, а сейчас в особенности, смущала выбранная в отношении его по-светски замаскированная, но довольно прозрачная ирония, сквозившая в ласковом взгляде генерал-губернатора, стоило ему только коснуться в разговоре деятельности возглавляемого Слезкиным учреждения.

Но на сей раз чутье подсказывало Ивану Львовичу, что он на верном пути. Даже если Щеглов, найти которого он надеялся, и не имел прямого касательства к типографии, арест его и сам по себе укрепил бы репутацию жандармского управления. Птица такого полета давненько уже не попадала в расставленные его сотрудниками сети…

— Так, значит, Варвара Щеглова съехала? — спросил подпоручик пугая старуху строгим и непреклонным взглядом.

— Съехала, милый, еще когда съехала…

— И с батюшкой?

— И с батюшкой. — Старуха зачем-то перекрестилась.

— А не было ли с ними еще кого?

— Как же, — сказала хозяйка, — а молодой господин?

— Что-то путаете, сударыня. Про господина вы мне давеча промолчали.

— Ой, — спохватилась старуха, — знать, запамятовала. Не одни они были, а с тем господином. Он еще баул-то взял. Тяжелый, говорит…

— Значит, баул?

— Аль краденый? — воскликнула, побледнев, старуха и снова торопливо наложила на себя крест.

— А куда уехали, не сказывали?

Совсем сбитая с толку и перепуганная хозяйка отрицательно покачала головой.

К вечеру на письменном столе генерала Слезкина лежал толково составленный рапорт майора Аржанова, а уже на следующий день во Владимир выехал облеченный широкими полномочиями поручик Безбородко…

45

Встретившись утром с Жомини, Горчаков предложил ему немедленно составить телеграмму для Игнатьева в Константинополь. Зашифрованный текст ее должен был гласить примерно следующее: император предлагает стремиться к тому, чтобы Сербия была эвакуирована в пределах демаркационной линии.

Он не знал, что, прежде чем быть отправленной, телеграмма побывала в руках Александра II и тот, собственноручно зачеркнув слова "предлагает стремиться к тому", вписал крупными буквами: "приказывает вам настаивать на том, чтобы". У Жомини сложилось впечатление, что царь намеревается и из этого вопроса сделать повод для предъявления нового ультиматума, чтобы немедленно приступить к мобилизации.

Слух о том, что в следующие день-два предполагается отъезд императорской семьи из Ливадии, мгновенно распространился по всему побережью. Обычно шумная и нарядная набережная опустела, зато на дачах поднялась невообразимая суматоха: срочно складывались вещи, заколачивались окна и двери, толпы беженцев устремились к пристани. Пароход "Эреклик" был буквально осажден желающими уехать. Паника была усилена еще и тем, что кто-то обмолвился, будто бы ночью не то вблизи Ялты, не то вблизи Алупки видели турецкий броненосец.

Прибывший из Симеиза Милютин громко рассказывал, что, не полагаясь на полицейскую охрану, генерал Рихтер поставил возле их дома маленький пост.

Александр Михайлович давно уже заметил, а сейчас убедился в этом еще раз, что большие народные потрясения служат забвению мелких распрей и сближению даже самых непримиримых людей.

Конечно, Дмитрия Алексеевича нельзя было отнести к числу его врагов, но и другом его тоже трудно было назвать, однако последние совещания у царя происходили при их полном взаимопонимании и поддержке.

Александр II обратил на это внимание и полушутливо выразил свое удовлетворение; Милютину это не очень понравилось, хотя он и не возразил, как обычно; Горчаков же сидел с видом египетского сфинкса, однако в глубине души порадовался такому повороту в их отношениях. Вот только надолго ли?..

Сейчас, уехав к себе в Ореанду, подальше от дворцовых пересудов и дорожных хлопот, вызванных предстоящим отъездом, он сидел над очень важным письмом Петру Андреевичу Шувалову в Лондон. Мысли разбегались, письмо давалось ему трудно; он разорвал и бросил в корзину несколько листков, что с ним случалось крайне редко (видимо, и его коснулось всеобщее возбуждение), пока наконец не остановился на варианте, показавшемся ему достаточно твердым и убедительным.

"Я усматриваю с глубоким удивлением, — писал он, — что мысли о наших притязаниях на Константинополь и о вожделениях завещания Петра Великого продолжают занимать некоторые умы в Англии. Признаюсь, я думал, что это "старье" вышло из веры и отнесено, вместе с покорением индийских владений Россиею, в область мифологической политики.

Сколько раз русские государи повторяли всенародно, что никакое присоединение земель Турции не входит в их политику, что они были бы этим весьма затруднены и что поддержание статус кво на Востоке составляет наилучшее из соображений. Если бы Россия питала какие-либо притязания, то она сделала бы то же, что делают державы, домогающиеся присоединений; она приготовилась бы в тишине и стала бы действовать при первом благоприятном случае. Разве у нее не было таких случаев в 1829, 1848 и 1870 гг, когда внимание и силы Европы были поглощены в другом месте? Какие же доказательства нужно представить английским министрам в бескорыстии, основанном не на политической добродетели, но на рассудке и здравом смысле? Если бы они согласились позабыть на одно мгновение, что они англичане, и стать на русскую точку зрения, то мы спросили бы их, положа руку на сердце: посоветовали ли бы они императорскому правительству искать владения Константинополем? Ответ был бы несомнительиый. Почему же не предположить и в нас столько же практического смысла, как и у них самих…