Клич

— Полно вам, Степан Орестович, — оборвал жандарм, — мы с вами встретились совсем не для того, чтобы услаждать себя изящной словесностью. Господин Чернышевский тоже писал романы, однако же был осужден как опасный государственный преступник…

— Выходит, любовь к Родине — государственное преступление? — усмехнулся Бибиков.

— Оставим это, — поморщился жандарм. — У вас еще будет время для философских и политических дискуссий.

— Вы имеете в виду ссылку?

— Завидую вашему оптимизму, Степан Орестович. Если быть точным, я имею в виду крепость или каторгу.

— Вы меня успокоили, — поклонился Бибиков. — Да, я знал Ботева.

— И часто встречались с ним?

— Довольно часто. В мае нынешнего года я находился проездом в Бухаресте.

— Ботев считал вас своим другом?

— Возможно. Не знаю.

"Мой дорогой друг, — говорил ему Христо, — по-настоящему освободить Болгарию возможно только революционным путем. Сегодня наконец-то все разрешилось. В решительную минуту преступно и стыдно пребывать в бездействии. Ты понимаешь, о чем я говорю? Днями мы высадимся на болгарском берегу; я уверен, жертва, которую мы принесем, станет сигналом к восстанию. Да-да, ты не ослышался — скорее всего, мы не увидимся с тобою более, но знай: если я умру, то с твердой верой в освобождение своего народа".

Это происходило в квартире Ботева на улице Ромеора, а вскоре они простились на вокзале. Через несколько часов Христо был уже на берегу Дуная в Джурджу, где погрузился со своими единомышленниками на пароход "Радецкий".

— Вам известно о дальнейшей судьбе Ботева?

— Ровно столько же, сколько и вам. Об этом публиковалось в некоторых наших газетах.

Конечно же, он знал больше. Знал он и то, что, прощаясь с близкими, Христо посвятил в свои планы только мать, жене своей Венете он не сказал ни слова: она еще не оправилась от родов и была слаба. Да и впоследствии от нее долго скрывали гибель мужа.

— Как относился Ботев к Парижской коммуне? — Это уже был праздный вопрос, и Бибикову совсем необязательно было на него отвечать. Но он сказал:

— Христо направил в ее адрес приветственную телеграмму. И знаете, что в ней было написано?

— Любопытно.

— "Братский и сердечный привет от Болгарской коммуны. Да здравствует коммуна!"

— Болгарская коммуна? — Жандарм в удивлении вскинул бровь. — Это уже нечто новенькое… Уверяю вас, мы не допустим создания в Болгарии какой бы то ни было коммуны. Для этого у нас хватит сил.

— Не сомневаюсь. Вы достойно сумели показать себя в Польше.

— Все это бредни Домбровского.

— Господи, да достаточно выйти на Владимирку! Она до сих пор гудит и стонет от ног ссыльных поляков.

— Знаете что, Степан Орестович, — сказал жандарм, с удовлетворением водя пальцами-колбасками по зеленому сукну стола, — я разного наслушался в этом кабинете. Но чтобы вот так прямо занимались пропагаторством… Уж не думаете ли вы обратить меня в свою веру?

— Вас-то наверняка минует чаша сия, — с нажимом произнес Бибиков и снова отвернулся к окну. Дождь перестал. Смеркалось. Жандармский чин аккуратно сложил бумаги и сунул их в стол. Он был вполне доволен собой. Теперь оставалось выполнить последние формальности, отправить арестованного в камеру, и можно с чувством исполненного долга заняться своими проблемами. Вечер не был испорчен, и это главное.

Жандарм с томлением представил себе предстоящую встречу с дамой: ярко освещенный зал ресторации в гостинице Шевалье, цветы на столе и бокалы с шампанским, а потом летящего по темной улице извозчика, податливый стан, ну и все прочее в том же роде — и глаза его подернулись мечтательной дымкой.

— Разрешите один вопрос? — сказал Бибиков, вставая.

Задавать вопросы жандармскому чину не полагалось, но что поделаешь — он был благодарен арестованному за минимум доставленных ему хлопот.

— Вас что-то смутило в нашей беседе?

— Отнюдь. Просто хотелось бы полюбопытствовать.

— О чем же?

— Скажите, господин Кобышев давно служит в вашем… м-м… заведении?

— Господин Кобышев? — У жандарма вытянулось лицо. — Простите?

— Не говорите только, что вы слышите эту фамилию впервые, — остановил его Бибиков. — И еще один вопрос…

— Нет-нет, никаких вопросов! — воскликнул жандармский чин и поспешно собрал со стола бумаги. Он и так позволил себе лишнее, отступив от инструкции. Бибиков пожал плечами.

В камере, куда его препроводили после допроса, было, на удивление, чисто. Единственное зарешеченное окно выходило во двор, у окна — койка, рядом столик, в углу — умывальник и параша.

Услышав, как щелкнул за ним замок, Бибиков огляделся, раза два в раздумье прошелся по камере и лёг на постель, закинув за голову руки; спать ему не хотелось, но была изнуряющая усталость; кроме того, он хотел сосредоточиться, чтобы основательно проанализировать свое поведение на допросе и решить, как следует вести себя в будущем. Ему, конечно, и в голову не приходило, что допрос этот первый и последний, что ему еще нескоро предъявят обвинение, а сначала отвезут в Петербург, и там он еще несколько месяцев пробудет в Алексеевской равелине, чтобы потом оказаться в Доме предварительного заключения в ожидании окончательного приговора.

Лежа на постели, Бибиков смотрел в чисто выбеленный потолок и в который уже раз тщательно прокручивал в уме только что состоявшийся разговор. Его еще тогда, еще в кабинете, поразило неожиданное открытие: машина сыска, как он убедился, была хорошо отлажена, допросы велись корректно и доказательно, а в досье аккуратно систематизировались и время от времени пополнялись все необходимые сведения на мало-мальски подозрительных лиц.

Но, как говорится, и на старуху бывает проруха: в материалах следствия не оказалось ни строчки о его связях со Степняком-Кравчинским. Видимо, среди добровольцев в Черногории пшиков не очень жаловали, да и сами они, надо полагать, неохотно лезли под турецкие пули.

19

В Петушках, небольшой станции на полпути до Владимира, поезд задержали, кондуктор сказал, что надолго, не меньше чем на полчаса, и Петр Евгеньевич вышел подышать свежим воздухом, так как все равно не спалось, прогулялся перед вагонами, выкурил папироску и направился в буфетную. Ночь была не по-осеннему теплой, на пустынном перроне, в полутьме, двигались какие-то фигуры, на втором пути позвякивал буферами невидимый товарный состав, над входом в вокзал тускло светился единственный на всю станцию фонарь, под которым подремывал, сидя на корточках, мужик в ватной замасленной куртке и таком же грязном и замасленном треухе.

В буфетной за единственным столиком (торговля на станции, видать, шла не очень бойко, а в ночные часы особенно) сидел спиной к входу коренастый, слегка сутуловатый мужчина, со стриженым затылком, в генеральском мундире с эполетами, и неторопливо пил сельтерскую воду.

Петр Евгеньевич подошел к стойке, взял пиво и бутерброд и огляделся по сторонам: пристроиться было негде, разве что только за тем же столиком, за которым расположился генерал.

Генерал сделал приглашающий жест рукой, Щеглов сел и, откинувшись на спинку стула, с любопытством посмотрел на соседа; тот в свою очередь быстро взглянул на него. Взгляды их встретились.

— Простите, — смутившись, пробормотал Петр Евгеньевич. Нет-нет, верно, он ошибся, не может этого быть; генерал отставил стакан с сельтерской и тоже с интересом рассматривал его. Определенно, они где-то уже встречались, но где? Что-то отстраненно промелькнуло в памяти, что-то очень важное, но основательно позабытое, и Щеглов, вероятно, вспомнил бы, наверняка вспомнил, если бы не смутивший его мундир, тронутые сединой усы соседа и все время отвлекавшие его внимание блестящие эполеты…

— Петр Евгеньевич, если не ошибаюсь? — неожиданно спросил генерал с неуверенной улыбкой. — Петр, ты ли это?