Клич

Они сидели в полутемной комнате, Щеглов поминутно курил и нервно сминал в пепельнице окурки.

"Родился я неподалеку от Владимира, — говорил он, — учился в тамошней гимназии, потом в университете, но и первого курса не дотянул, как попал под следствие по делу Петрашевского…"

Хотя Петр Евгеньевич в кружок и не входил, но кто-то назвал его, он был судим и сослан в Туринск, в места суровые и дикие, где только тем и спасался, что усиленно занимался самообразованием.

К тому времени, когда он возвратился, старых друзей почти никого не осталось, те же немногие, что уцелели, переменились так, что дружбу с ним продолжать не желали, а иные просто отказывали от дома. Он перебивался уроками и прочей мелочишкой, едва сводил концы с концами, пока не познакомился с семьей Игнатия Федоровича Акимушкина, человека во всех отношениях безупречного, ума необыкновенного и трезвого. Впоследствии Щеглов узнал, что Акимушкин был знаком с Герценом и Огаревым; наезжая в Лондон, посещал их и доставлял из России материалы, использовавшиеся на страницах "Колокола". Игнатий Федорович был весьма заметной фигурой в министерстве иностранных дел и успешно продвигался по службе, пока не был выдан одним из своих сослуживцев, который официально засвидетельствовал о его связях с эмиграцией. Бедный Акимушкин не вынес унизительных допросов и, спасая честь семьи, покончил с собой на своей квартире в Хамовниках. Незадолго до смерти он просил Щеглова не оставить жену и дочь. Жена его Настасья Сергеевна ненадолго пережила мужа, а дочь их Елизавета Игнатьевна вскоре стала женой Петра Евгеньевича. В наследство от Акимушкина у Щеглова остались кое-какие бумаги, что удалось спасти во время обыска, и рекомендательное письмо в Лондон, в котором он просил Герцена принять участие в судьбе Петра Евгеньевича. Письмо это долго хранилось в ящике письменного стола, и Щеглов уже совсем было забыл о нем, как вдруг возникли обстоятельства, заставившие его с благодарностью вспомнить о предусмотрительном тесте. Короче, появилась необходимость срочно покинуть Россию, в связи с покушением на Александра II в Петербурге… Щеглов был дружен с Ишутиным. К счастью, Петр Евгеньевич избежал печальной участи своего друга и среди весьма и весьма немногих не был заключен в крепость. Но все еще ждало его впереди — Третье отделение, напуганное покушением, действовало энергично, следствие вели люди опытные, и каждый день всплывали все новые и новые имена. Оставалось одно — бежать. И тут Щеглов вспомнил о письме. Но вместе с Елизаветой Игнатьевной осуществить это рискованное предприятие было далеко не так просто, как представлялось вначале. Он не мог хлопотать о заграничном паспорте, нелегальный же переход границы был связан со многими опасностями, а у них к тому времени уже подрастала дочь Варенька. Тогда и решено было, что он едет один, а Елизавета Игнатьевна переберется к нему с дочерью чуть позже, когда улягутся страсти, к тому же необходимо было продать дом и кое-какое имущество… Он уехал, но радостное ощущение свободы вскоре было нарушено известием о смерти жены. Вареньку взяла на воспитание сестра Игнатия Федоровича, женщина крутого нрава, но справедливая и честная. Девочка получила неплохое образование, но в пансионе — сестра Игнатия Федоровича была ограничена в деньгах. А когда она неожиданно скончалась, девочку каким-то чудом разыскал отец Щеглова и весь последний год обучения содержал на свои скудные средства, о чем Варенька сообщила в письме Петру Евгеньевичу. Теперь ему непременно хотелось повидать отца, а потом забрать Вареньку и возвратиться в Лондон, где его ждали дела, товарищи по работе, жизнь, полная опасностей и смысла…

…Дымов ответил откровенностью на откровенность: он хотел увлечь Петра Евгеньевича идеей Добровольского — Щеглов выслушал его холодно. Он попытался предостеречь Дымова: "Ваша уловка с листками, увы, не нова. И вообще я глубоко убежден, что тактика политических авантюр не только изжила себя, но и опасна для нашего дела".

Они горячо поспорили и расстались недовольные друг другом.

С того дня Дымов не появлялся в доме на Конной площади, хотя и тосковал: для этого были еще и другие, особые, причины, о которых Щеглов догадывался по тем взглядам, которые Дымов бросал на его дочь…

Прошло две недели.

И вот Дымов снова стоял перед знакомым домом.

Из донесения генерал-лейтенанту ИЛ. Слезкину.

"…По делу П.Е. Щеглова, о коем вы изволили сделать запрос, имею доложить следующее. По сведениям, поступившим от нашего агента из Лондона, стало известно, что вышепоименованный господин выехал в неизвестном направлении. Возможно предположить, что Щеглов либо попытается перейти, либо уже перешел границу и находится на территории империи. Его связи в Петербурге и в Москве не установлены…"

11

Из дневника Д.А. Милютина:

"31 августа, вторник, Ливадия.

…Вот четвертый день, что я веду жизнь по установленным здесь порядкам и обычаям. Три раза в день все общество собирается в столовой (она же зала): к завтраку (в 12 ч.), к обеду (в 7 ч.) и на вечернее собрание (в 9 ч.). С первых же дней уже заметна написанная на всех лицах скука. Сам государь мрачен и озабочен; императрица нездорова, не выходит из комнаты и не принимает; между лицами свиты, особенно женского пола, — разлад. Для меня, впрочем, есть некоторое утешение — присутствие дочери. В самый день нашего приезда в Ливадию жена моя приезжала сюда повидаться со мной, т. к. я не мог отлучиться накануне торжественного дня 30 августа. Только сегодня, в день доклада моего, я отпросился навестить свою семью; сейчас отправляюсь в Симеиз, где надеюсь пробыть до пятницы, т. е. до следующего дня доклада…"

Надо сказать, что Дмитрий Алексеевич был человеком пунктуальным и щепетильным до мелочей. Впрочем, регулярное заполнение дневника он не считал мелочью, ибо, хотя и вел его тайно, надеялся все-таки, что его прочтут потомки. И нетрудно понять причины, двигавшие его пером: не все в его положении можно было высказать вслух, и так, как хотелось бы…

Короткий отдых вдали от Ливадии кое-что значил для Милютина: крепче стал сон, лучше аппетит, на щеках появился легкий осенний загар. Даже его супруга Наталья Михайловна, обычно скуповатая на комплименты, вынуждена была отметить случившуюся в нем перемену:

— Да ты помолодел, дорогой. На тебя стали заглядываться здешние красотки.

В ее устах это была шутка на грани непристойности. Урожденная Понсэ, она была воспитана в лучших аристократических традициях, старалась отучить мужа от солдатских манер, особенно когда его приблизили к особе его величества, и то, что их дочь Елизавета стала вскоре после этого фрейлиной императрицы Марии Александровны, пожалуй, тешило ее самолюбие даже в большей степени, нежели высокий пост военного министра, которого был удостоен ее супруг.

— А что, — принимая ее шутливый тон, отозвался Милютин, — ты, пожалуй, права. Во всяком случае, мне еще ой как далеко до этой развалины — князя Горчакова…

— Бедный князь, — грустно посетовала Наталья Михайловна. — Ты, Митя, не всегда к нему справедлив. Доживи прежде до его лет, а уж после суди. Давеча, на балу в Петербурге, Александр Михайлович произвел на меня очень приятное впечатление: сразу чувствуется порода, не то что какой-нибудь выскочка из нынешних.

— Порода действительно чувствуется, — согласился Дмитрий Алексеевич, — и умен Александр Михайлович, и начитан, и прекрасно разбирается во всех тонкостях дипломатической службы, разве я отрицаю? Но пора бы все-таки поставить у кормила внешней политики человека помоложе и более энергического. Старость осторожна — и это хорошо, но когда она осторожна сверх меры — уже плохо. Горчаков, как черт ладана, боится, всяческих перемен, а мы живем в мире, который постоянно меняется.

Наталья Михайловна снисходительно улыбнулась и махнула рукой — спорить с мужем было просто невозможно, в особенности если разговор касался Государственного канцлера…