Клич

"А мы не на дипломатическом приеме! — усмехнулся Аксаков. — Пускай писал бы этот Дизраэли, как и его папаша, свои романы, а не совался в политику…"

"Да вот и другим неймется", — как бы мимоходом, язвительно заметил Третьяков, имея в виду самого Ивана Сергеевича.

Аксаков поморщился.

"Господа, — вмешался Столетов, пытаясь замять случившуюся неловкость, — Дизраэли — серьезный дипломат. Во всяком случае, в Туркестане мы это хорошо прочувствовали".

"Вот именно — прочувствовали, — буркнул Иван Сергеевич, глядя на Столетова исподлобья. — И откуда у нас, у русских, этакая робость, что ли… Этакое почтение перед Западом, а? Если там какой-нибудь Дизраэли, то бишь лорд Биконсфилд, так сейчас же охи да ахи. Уж не западник ли вы, милейший Николай Григорьевич?"

"Я русский, а с недавних пор еще и генерал", — с улыбкой возразил Столетов и быстро взглянул на Третьякова.

"Браво, — сказал Сергей Михайлович, — но пока, как я понимаю, генерал без армии?"

"За этим дело не станет, — оттаяв, засмеялся Аксаков. — Потасовку я вам обещаю, — значит, будет и армия. Вот вам, господа, новость: военный министр на меня в претензии. Перед отъездом в Варшаву Дмитрий Алексеевич беседовал со мной и сказал примерно следующее: "Уймите ваши порывы, Иван Сергеевич; я же вижу насквозь — сегодня волонтеры, а завтра втравите нас. К войне мы не готовы". А? Каково?.. А клич, которого мы не можем не слышать! Или у военного министра заложило уши?"

"Не нужно упрощать, Иван Сергеевич, — поправил Столетов. — У Милютина отменный слух, поверьте мне. Но ежели австрийцы заупрямятся, а на стороне Турции выступит Англия…"

"Опять Дизраэли?" — иронически промычал Аксаков.

"Что поделаешь, — сказал Столетов, — пока с этим приходится считаться".

"А мы попросту судим: мира не перетянуть. Так что будет вам и белка, будет и свисток. — И с пафосом добавил: — Не в моей власти сдержать порыв".

"Помилуйте! — воскликнул Сергей Михайлович. — О чем вы, Иван Сергеевич? Разве же Николай Григорьевич не уважает святые чувства?! Но почему бы не выслушать генерала? К Черняеву вы были более благосклонны…"

"Черняев в Сербии, — буркнул Аксаков, но тут же спохватился: — Не примите это, ради Бога, за упрек".

Он неловко раскланялся и вернулся в залу.

"И охота вам задирать Ивана Сергеевича? — сказал Третьяков, провожая взглядом Аксакова. — Запомните: его вам все равно не переговорить. У нас это всякий знает. А то, что он во многом прав, так посудите сами: пожертвования в пользу балканских народов принимаются не только здесь, но и в Обществе взаимного кредита на Варварке, и на Плющихе у казначея Зубкова, и у Лапина подле Биржи, и в Московском купеческом банке… Я уж не говорю про волонтеров. И вот что интересно: среди них вы можете встретить людей разного круга и подчас противуположных убеждений. Стихия!.."

"Но направляемая опытной рукой", — уточнил Столетов.

Третьяков внимательно посмотрел на него и шутливо погрозил пальцем:

"Так кто же в наше время пускает такие силы на самотек?.. А вы приглядывайтесь. Поверьте мне: часов на раздумье нам отпущено мало… И вот что еще я вам должен сказать, — проговорил Сергей Михайлович, понизив голос. — Мне кажется, сам Иван Сергеевич не очень-то верит в возможность решить дело деятельностью одних комитетов. Главное для него — склонить к войне царя. Знаете, что он мне сказал однажды в пылу откровенности? "Решать славянский вопрос может только Россия, даже не русское общество, хотя бы с сербами всех наименований и болгарами. Россия — то есть в цельном своем составе, как государственный организм с правительством во главе". Вот так, любезнейший Николай Григорьевич".

Да, поразмыслить было над чем. Разговор этот долго не выходил у Столетова из головы.

8

— Нуте-с, как вам это понравится? — сказал московский генерал-губернатор князь Долгоруков, подавая Слезкину листок с убористо отпечатанным текстом, некоторые места были жирно подчеркнуты красным карандашом. — Читайте, читайте, — кивнул он. — Полюбопытствуйте, как под самым вашим носом бессовестно фиглярствуют наши доморощенные ювеналы.

Листовка действительно была возмутительной, и можно было понять Долгорукова: добрейший князь именовался в ней царским прихвостнем и сатрапом.

— Вы дальше, дальше читайте, — поймал генерал-губернатор изумленный взгляд Ивана Львовича.

"В то время как лучшие из лучших представителей отечественной интеллигенции отдаются делу освобождения народа, князь Долгоруков, тоже именующий себя русским интеллигентом, со спокойной совестью пьет подаваемый ему по утрам в постель кофий и разглагольствует о справедливости, утверждая между двумя сигарами приговоры на ссылку и каторгу людям во сто крат его порядочнее и достойнее, но не имеющим возможности подкрепить свои достоинства столь же древней родословной… Распоряжаясь целой сворой полукрепостных слуг, спешащих с рабской готовностью исполнить любую прихоть своего высокородного хозяина, князь изображает из себя либерала и друга униженных и оскорбленных. Но внешность обманчива. Милейший генерал-губернатор, как и все его предки, которыми он так гордится и благодаря которым вознесся столь высоко на государственной службе, был и остался обыкновенным русским барином, и французский лоск, и английские обычаи, и славянская широта души — не более как чужие атрибуты, за которыми легко угадывается хищная физиономия бездушного угнетателя и эксплуататора…"

— Чушь какая-то, — пробормотал Иван Львович и удрученно посмотрел на Долгорукова.

— Чушь?.. Заблуждаетесь, далеко не чушь, — сказал князь. — Такие методы действуют безотказно. Кто поручится, что все в этой статейке гнусная ложь? Согласитесь, что там, где искусно переплетены правда и вымысел, всегда остается местечко для сомнительных размышлений. — Долгоруков помолчал, вертя в руке золотую табакерку. — Меня уверяли, — продолжал он, неприязненно рассматривая Ивана Львовича, — что с арестом господина Долгушина всякая возможность продолжения кем бы то ни было преступной деятельности в Москве исключена и что типография, которая так счастливо была раскрыта, навсегда прекратила свое существование.

— Но это действительно так, князь.

— Следовательно, доставленный мне документ, — Долгоруков постучал ногтем по столу, — свалился с неба?

Генерал смущенно промолчал.

— Такое объяснение, как вы понимаете, меня не устраивает, — взорвался князь. — Должен вам заметить, милейший Иван Львович, что ваше ведомство в последнее время работает из рук вон плохо и положение в Москве далеко не столь благополучно, как это явствует из ваших донесений. Да будет вам известно, что предполагаемая близость войны возбудила к жизни не только патриотические чувства… В конце концов я решительно требую, чтобы вы незамедлительно водворили спокойствие в Первопрестольной.

Иван Львович вернулся в свой кабинет в совершенно испорченном настроении. Генерал-губернатор вел себя с ним недопустимо грубо ("Есть, есть правда в этом паршивом листке, — подумал Слезкин, нервно перебирая на столе скопившиеся за день бумаги. — Экий, право, индюк!"), но выработанная с годами счастливая привычка к повиновению помогла ему тотчас же взять себя в руки: как бы то ни было, но генерал-губернатор был прав, и это следовало признать без оговорок. В какой бы форме он ни выразил своего неудовольствия, гнусный листок существовал и жег генералу руки.

А виноват в этом больше всего был он сам. Но не мог же Слезкин признаться князю, что давно уже знает о существовании печатного станка и до сих пор не брал конспираторов, чтобы накрыть их всех разом!..

Иван Львович выдвинул ящик стола и достал донесение своего агента.

"Имею честь доложить вашему высокопревосходительству, — писал агент, — что вышеозначенные господа приобрели у какого-то негоцианта подержанный печатный станок и намерены оборудовать типографию для свободного размножения противуправительетвенных изданий. Цель их поистине чудовищна: всеми силами, а паче сочинением сомнительных листков, возбудить в обществе недоверие к высокопоставленным особам, дабы тем самым подготовить оное к мысли о необходимости изменения существующего государственного устройства. Произношу слова сии с трепетом и молю Бога и вас, ваше высокопревосходительство, о пресечении их преступной деятельности. О местонахождении станка мною доложено начальнику Арбатской части, по до сих пор никаких распоряжений не получено и, в чем должно заключаться мое участие, мне не разъяснено…"