Клич

Это — ежели себе под нос глядеть, а пораскинуть государственным умом?.. Не один донос прочитал Иван Львович, не один рапорт. И предстала перед ним совсем не такая уж благостная картина. Пропагаторы по-своему истолковали благородную идею помощи угнетенным народам Балкан: болгары и сербы, видите ли, сражаются против турецкого рабства, а чем наши собственные угнетатели лучше турок? Настанет срок — и у нас загрохочут пушки, покуда же наберемся чужого опыта да поможем вызволить из неволи братьев: придет время — и они помогут нам. Вот-вот, совсем как в коммунистическом манифесте: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"

Слезкин был не просто службистом, а человеком весьма и весьма любознательным. Поэтому он не кричал: запретить! сжечь! — а пытался вникнуть в чужую веру, и литература, распространяемая пропагаторами, изучалась им самым серьезным образом. Едва ли не одним из первых в Третьем отделении он прочитал "Капитал" Маркса, уже тогда предсказав: "Издание ее на русском языке — ошибка. Это страшная и опасная книга!"

Иван Львович не по долгу, а скорее по призванию собрал за годы службы в жандармском управлении весьма любопытную картотеку, в которой была в основном представлена русская эмиграция и те социалисты, которые так или иначе были с нею связаны. Картотека неожиданно быстро разбухла и с убедительной наглядностью свидетельствовала о серьезности происходящего в обществе брожения. В криминальные списки теперь все чаще попадали не только разночинцы, но и люди благородного происхождения, которые, казалось бы, должны были подпирать плечами существующий порядок. Ломались устоявшиеся взгляды, рушился привычный расклад вещей. И что уж совсем было ново, так это появление в картотеке рабочих и мастеровых. Не забубенных головушек и лихих бунтарей, а опытных конспираторов. Не темных разбойников, каких всегда хватало на Руси, а людей умных, самобытных и решительных.

Впрочем, сейчас Слезкина беспокоило совсем другое.

— Нуте-с, что скажет нам картотека? — промурлыкал он и углубился в изучение своих сокровищ.

День уже истончился, на город опустились сумерки, когда он наконец обнаружил то, что искал: всего три листка, но каких! Чтобы наткнуться на них, и впрямь было не жаль потерянного времени: вот он, наш Робеспьер!

— А ну-ка, полезай в кузов, — ласково произнес Слезкин и переложил синюю папочку с биографией Бибикова в ящик своего просторного письменного стола…

7

Вагон покачивало; Коля Золотухин безмятежно похрапывал на диване…

И вдруг Николая Григорьевича остро и сладко кольнуло в сердце: Зина!

Кабинетную фотографию своей дочери, присланную женой, он всюду возил с собой. На фото она уже почти взрослая: типично столетовский овал лица, угрюмый взгляд, слегка поджатые пухлые губы (точно такие же были у ее матери).

Вся жизнь генерала Столетова (впрочем, генерала он получил только что, в сорок два года) была всегда неустроенна: то в Крыму, то в Петербурге, то в Тифлисе, то в Красноводске, то в Ташкенте и еще бог знает где — то в снятой временно квартире, то в палатке, а то и просто под шинелью на голой земле.

Николай Григорьевич не жаловался на судьбу, грех было жаловаться: всего, о чем мечталось, было ему отпущено с лихвой. Было любимое дело, были жена и дочь, с которыми он встречался урывками, но и этих коротких встреч хватало ему надолго.

Вот и сейчас, глядя на свое отражение в темном окне вагона, он вспомнил, как однажды перед самой поездкой в Туркестан заглянул к брату на только что обжитую им новую квартиру и там совсем неожиданно для себя встретил сестру Анну, прибывшую в Москву за покупками, и с ней маленькую Зину, все время державшуюся за теткин подол и с недоверием глядевшую на загорелого незнакомого дядьку в полковничьем мундире.

День стоял жаркий, и было празднично; чтобы угодить Анне, они отправились на Смоленский рынок, продираясь сквозь толпу, приценивались к нужным и ненужным товарам. Анна бойко торговалась, осматривала все, что попадется на глаза. А всего-то вокруг было вдоволь — чего только ни выносили на рынок: и давно уже вышедшие из моды сюртуки и фраки, и бобровые воротники, и пенковые трубки, и старинные табакерки, и книги (целый развал!), и серьги, и картины с самыми немыслимыми изображениями, среди которых попадались и сносные копии известных мастеров, и даже подлинники. Торговали старинным заржавленным оружием, вазами, замками, часами с затейливыми циферблатами, бильярдными шарами и самодельными игрушками. Тут же, посреди площади, ловко орудовали ножницами цирюльники, подметочники за пятак ремонтировали обувь. Суровские торговцы раскидывали перед покупателями яркие шелка, тут и там грудками высился красный товар. Какая-то усатая тетка в напяленной поверх платка немыслимой формы шляпке совала растерянной Анне сонник — та, смущенно улыбаясь, перелистывала его, брат Саша, стоя рядом, хмурил лоб, разглядывал старинный фолиант с какими-то замысловатыми чертежами, а Зина тянула отца за рукав посмотреть на выставленных в ряд на прилавке не то китайских, не то японских божков с покачивающимися головками.

Кончилось тем, что Анне купили кашемировую шаль, Зине — блестящие туфельки, Саше — тот самый толстый фолиант, а Николай бог весть для чего приобрел пенковую трубку, хотя сам не курил и не любил, когда курили другие… Но покупками все остались довольны, взяли извозчика и отправились в Замоскворечье, где жил знакомый Столетовых, тоже выходец из Новгорода, купец Докукин, занимавшийся скупкой и распродажей кож и скобяного товара.

В доме Докукиных вокруг только что вскипевшего самовара собралось все семейство: глава дома Сидор Захарович, дородный краснощекий мужик с расчесанной на две стороны русой бородой, восседал во главе стола в красной рубахе; жена его Ираида Сергеевна, худая и востроносенькая, с добрыми выпуклыми глазами на бледном впалом личике, приятно жмурясь, разливала чай; две дочери Докукиных, уже на выданье, белокурые и миловидные девицы, кося глазками, потягивали из блюдечек, а младшенький Алешка, пачкая пальчики, сосал леденцы; сидели за столом и мирно беседовали с хозяином еще двое средних лет незнакомцев. Один был чернобород и немножко смахивал на цыгана, глаза острые и внимательные; другой рыжеват, взгляд слегка рассеянный; однако можно было с полной уверенностью сказать, что это братья — так много было общего в их манерах, привычке говорить и во всем том, что принято называть породой.

Хозяин шумно обрадовался гостям, выбрался из-за стола и принялся обнимать сначала Сашу, которого знал давно и принимал у себя запросто, потом Николая ("Столетов, Столетов — весь в батюшку!"), потом чмокнул в щечку зардевшуюся Анну, а Зиночку подхватил под мышки, поцеловал в носик и подбросил к самому потолку. Покончив с церемониями, он пригласил всех к огромному столу, между прочим представляя тех, кто не был еще знаком:

"Братья Третьяковы — Павел и Сергей".

"Николай Григорьевич", — прищелкнув каблуками и слегка склонив голову, представился старший Столетов. Саша только пожал братьям руки, так как был с ними уже давно и довольно хорошо знаком.

"Сразу видно человека военного, — сказал Павел Михайлович, не без любопытства, но очень благожелательно разглядывая Николая. — Александр Григорьевич много и увлеченно рассказывал нам о вас".

"Весьма польщен", — отвечал Николай Григорьевич, не зная еще, как вести себя в неожиданной для него обстановке. Случилось так, что он оказался в центре внимания. Саша почувствовал это, засмеялся и потянул брата к столу.

"Ты не смущайся, здесь все свои", — сказал он просто и, сев поближе к самовару, стал рассказывать какой-то только что слышанный университетский анекдот. Анекдот оказался несмешным, но все рассмеялись, и скоро за столом установилось то непринужденное согласие и взаимопонимание, какое бывает в большой и дружной семье. Сидор Захарович снял со стены гитару, к которой не прикасался уже несколько лет, настроил ее и, склонив набок голову, тихо, но с чувством спел романс "Кто мог любить так страстно", старшая из дочерей подпевала ему, и довольно мило. Все остались довольны, а после, когда уже свечерело, отправились гулять на Даниловское кладбище.