Третий выстрел

— Сокращенно от Юдит, Иегудит.

— Хорошее еврейское имя.

— У тебя тоже, Натан. Все? Поставил ящик? Теперь дай мне домыть.

Пока заканчивала уборку, успела забыть о парне «с хорошим еврейским именем», но выйдя из ресторана, увидела, что он ждет ее на противоположной стороне улицы. Парень махнул ей рукой. Она кивнула. Натан перешел дорогу.

— Привет!

— Виделись вроде.

— Ну да. Ты куда сейчас?

— Домой. Спать.

— Может, посидим где-то? По стаканчику вина?

— Мсье внук барона Ротшильда?

— Мсье неплохо зарабатывает. Мадемуазель… или мадам?

— Мадемуазель.

— Мадемуазель окажет мне честь?

— Пошли, окажу.

Они спустились с Монмартра к Пляс Пигаль, прошли по променаду бульвара Клиши мимо Мулен Руж, сели в кафе.

— Вина? — галантно спросил юноша.

— Мне бы коньяку или чего покрепче. Привыкла за войну к крепким напиткам. А вина-то я толком и не пила никогда.

— Когда-то надо же начинать. Так что тебе взять?

— На твой вкус. Покрепче.

— Абсент пила когда-нибудь?

— Нет.

— Garçon! Deux absinthe s'il vous plaît![50]… А теперь смотри, как это пьют. Берем кусочек сахара, смачиваем в напитке. Теперь вот на эту ложечку кладем вот этот сахар и поджигаем… Гори, сахарок, синим пламенем!

— То-то я думала, зачем он ложку с дырками принес и спички…

— Видишь, как сахар плавится и стекает в абсент? Теперь его остатки — в бокал, немного ледяной воды — и залпом! Ну как?

— Отвратительно! Но необычно.

В голове зашумело, а все вокруг стало странно резким, как будто в фотографическом аппарате навели фокус. Да, неплохой напиток. Настроение улучшилось.

— Повторим? Если у тебя денег хватит.

— Хватит… Garçon!

После второй мир заиграл свежими яркими красками. Стало совсем весело и интересно.

— Как ты в Париж попал, ингале?

— Бежал с Деникиным из Новороссийска.

— Да ты белогвардеец что ли? Как это еврей в белогвардейцы попал, вражина?

— А что сразу вражина-то?

— А то, что я с вами воевала беспощадно!

— У красных что ли?

— Почему у красных? У Махно!

— Так ты бандитка, мейделе?

— Ерунду не городи. Мы не бандиты, мы — анархисты.

— Ну так и я не белогвардеец. Я в ОСВАГе работал.

— Где-где?

— ОСВАГ — ОСВедомительное АГентство, информационный орган в Добровольческой. Тех, кто там работал, в армию не мобилизовали. Так что у меня выбор был небольшой: идти с винтовкой воевать или снимать дурацкие пропагандистские фильмы.

— Ты кино снимал для беляков?

— Ага. Ручку у камеры крутил. «Дадим мы миру мир навеки» — скажи, идиотское название?

— Скажу. Идиотское.

— Вот такие фильмы и снимал. Я же раньше в Харькове помощником фотографа работал, «Фото Зильбермана» — не слыхала? А ручку крутить все лучше, чем в людей стрелять. А ты стреляла?

— Стреляла. Только не спрашивай об этом сейчас, хорошо?

— Хорошо. А как боец-махновец в Париже оказалась?

Как? Дита сейчас и сама не могла толком понять, что и как произошло, полетело, завертелось, что она оказалась не где-нибудь, а именно в Париже, городе художников и поэтов, но уж никак не пулеметчиков.

Позапрошлым летом красные прижали их отряд у Днестра. Жестко прижали, взяв в кольцо. Выхода не было: или погибать, или сдаваться румынам. Красные-то точно не пощадили. Особенно после того, как ребята порубали начальника 14-й кавдивизии Пархоменко вместе со всем его штабом. Этого красные конники не простили бы, нет. Обозлились тогда очень, давно у них такого позора не было, да и Махно застрял колючей костью в горле. И этот последний бой был не за побег за границу, а за жизнь или смерть. Много ребят там полегло.

Румыны, конечно, вдосталь над ними поизмывались, но зато все, кто к ним перешел, выжили. Дите и еще нескольким ребятам удалось бежать, сначала в Польшу, и уже оттуда, через Германию — сюда, в Париж. Почему в Париж? Все тогда бежали или в Берлин, или в Париж. В Берлин Дите не хотелось, слишком хорошо помнила немцев в Украине. Так что она и с ней несколько хлопцев ломанулись во Францию. Без единого су, без нормальной одежды, голодные, оборванные, злые на весь мир. Но жить как-то надо? Пришлось идти в судомойки, ребята разбрелись кто куда. Ну, ничего, тут князья таксистами работают, так что бывшему бойцу повстанческой армии полы мыть не зазорно.

Когда же все рухнуло, когда их так счастливо складывавшаяся судьба понеслась под откос? Ведь все было так здорово! Особенно, когда к ним в Гуляйполе заявился только что излечившийся от тифа командир 3-го Екатеринославского полка Дмитрий Иванович Попов. Дита взвизгнула, бросилась к нему на шею, повисла, обхватив ногами. А Митя удивленно посмотрел на девушку — и узнал!

— Фанечка! Ты? Как?

— Я теперь не Фаня! Я теперь — Дита, партийная кличка! Мииитька! Как я рада!

— Да ты что?! Вот это встреча! А я-то как рад!

Они тогда проговорили всю ночь, изредка прерываясь, чтобы снова и снова любить друг друга. Сбивчиво, перебивая один другого, рассказывали о своих приключениях. Поначалу Дита сильно волновалась — это же Митька! Осколок прежней жизни! Напоминание о юной девочке Фанни Рубинштейн, смотревшей на мир большими глазами, поражаясь этого мира неустроенности. Только где она теперь, та девушка? В постели с бывшим командиром Боевого отряда ВЧК лежит махновская пулеметчица, давно переставшая трепетать от мысли, что в кого-то придется стрелять. Ей скоро двадцать, пожившая женщина, она перестала удивляться несправедливости мира, но не перестала с ней бороться.

Как ему рассказать про все, через что пришлось пройти?

— А ты-то как от большевиков ушел?

— С трудом! — смеялся Митя. — Юрка Саблин прикрыл. Меня же единственного большевики тогда приговорили к расстрелу. Ну, кроме тех ребят, что они в тот же день перебили. Всем причастным к восстанию дали по три года, Юрке и Марии Александровне по году, через два дня и вовсе отпустили. А на мне как висел расстрел, так по сей день и висит. Саблин пошел к большевикам, получил целый полк, а меня к себе взял тайком, помощником! Фамилию мне, конечно, сменили, документы выправили, но все равно личность мою распознали, какая-то сука выдала, так что пришлось снова смазать пятки — и в бега. Ничего, мы привычные. Теперь я такой же анархист, как сам Батька. А ты кто теперь? Ну, по убеждениям?

— Анархистка. Была эсеркой, но вот так получилось. Стала Дита-анархистка.

Дита замялась.

— А ты про Яшу Блюмкина слышал что-то?

— Яшка твой — предатель. Как и Юрка, собственно, что уж скрывать. Пришел с повинной к большевичкам, только не в армию пошел, а сразу же получил хороший пост в ЧК. Вот за какие такие красивые глаза, как ты мыслишь? Видно, много он им чего рассказал, много ему и пообещали. Наши ребята его приговорили, конечно, охотились за ним в Киеве, но ушел, гад. Где сейчас — черт его знает. Надеюсь, что в аду. Хоть я не верю ни в ад, ни в рай.

Яков — и предатель? Как в такое можно поверить? Яшка, готовый в любой момент жертвовать жизнью, отчаянно рвавшийся в самые опасные места, Яшка, который был готов взорвать себя вместе с Мирбахом, чтобы спасти революцию — и перебежал к предателям революции? Да, но ведь и Саблин к ним перешел, и другие. Почти весь ЦК левых эсеров сегодня в большевиках, даже Мария Спиридонова смирилась с их властью. Что ж удивляться одному Блюмкину? Видно, они его теперь в самое пекло посылают, проверяют на прочность. Только зря: он и там выживет. Хитрый краснобай Яшка, который спас ее семью от гайдамаков, забрал в Москву, устроил к каторжанкам, круто изменил ее жизнь — теперь большевистский прихвостень. Ходит на партийные собрания? Голосует за «линию партии»? Предатель, клеймящий других предателей? Как такая метаморфоза может произойти с человеком? Как?

А она сама? Лежит в постели с одним человеком, а вспоминает другого. Вспоминает зачем-то ту вонючую конюшню, в которой Яшка, наконец, вошел в нее, научил тому, чего и сам толком не умел. Да, это такое дело, хочешь, не хочешь, а вспомнишь. Как тогда она его любила! Но сейчас рядом с ней — Митя. Такой же отчаянный, как Блюмкин, только красивый.