Страница 41 из 82
Михаль, конечно, предупреждала, что мать любит рассказывать всякие выдуманные истории, но чтобы так нафантазировать… Нет, такое хрен нафантазируешь. Фантазии они про другое. А пережить этот ужас в восемнадцать лет! Мороз по коже. И рассказывает Фаня так, что прямо завораживает. Все так живо увидела, как с самой все происходило.
Что у меня самой было в мои восемнадцать? Музучилище, «рок-группа», Витя с его горячим шепотом: «ну, давай, я же люблю тебя, давай!» Ну и дала. И правильно сделала, конечно. А если бы тогда со мной такое как с Фаней произошло? Могло ведь? Могло. Куда меня только не заносило! И пьяную, и обкуренную, и без тормозов совсем. Только время было другое. Мы себе приключений на задницу искали, чтобы хоть как-то из серого своего существования вырваться, а остальные, наоборот, пытались этих приключений избежать, спрятаться, прожить тихо и незаметно. И ни у нас, ни у них ничего не получилось. Коньячок, зараза, хорош. Я себе дагестанский-то «коньяк» позволить не могла, а тут — Франция, аккордеон, Сена, все плывет, или это у меня в голове все плывет. Интересно, попаду я когда-нибудь во Францию? Вряд ли. А хотелось бы. Ни модных магазинов не надо, ни — простите! — Лувра, ничего такого. Для меня признак роскошной… впрочем, нет, просто удавшейся жизни — это спуститься утром в кафе на каком-нибудь бульваре Клиши, потягивать кофе из маленькой чашечки и пастис из простого стакана. Что такое пастис? Черт его знает, наверняка, гадость какая-то, зато как звучит! И чтобы тихо из динамиков лился какой-нибудь Жак Брель или Саша Дистель. А больше ничего не надо, потому что это и есть счастье.
И опять меня торкнуло, да так, что хоть стой, хоть падай. Свет раннего утра, ровный строй деревьев на незнакомом мне бульваре, а мы с бабулей устроились за столиком прямо на тротуаре неподалеку от Мулен Руж. Фаня листает Le Figaro, время от времени подносит чашку к губам, делает крохотный глоток и перелистывает страницу. А я рассматриваю прохожих — Париж, никто никуда не торопится, солнце освещает кроны высоких тополей, оставляя их стволы в тени, еще не добралось до туда, но уже скоро, вот-вот все будет залито светом. Смотрю на птиц, разглядываю окна домов под зеленоватыми от старости крышами. Неужели я в Париже? Ставни одного из окон верхнего этажа распахиваются, в проеме появляется завернутая в простыню кудрявая девушка, сладко потягивается, кладет голову на скрещенные на подоконнике руки, смотрит на бульвар. На солнце ее кудри кажутся рыжеватыми. Девушка видит меня, и я машу ей рукой: доброе утро! Она улыбается и приветливо машет мне в ответ.
— Что ты разулыбалась? — спрашивает Фаня.
— Девушка славная вон в том окне, — показываю рукой.
Фаня смотрит туда, но девушка исчезла, в проеме окна уже никого нет, только легко колышется тонкая занавеска, нестерпимо яркая в свете солнца. Фаня усмехается и вновь делает свой крохотный глоток из крохотной чашечки. Счастье.
Черт, опять меня вбросило в чью-то чужую жизнь. А я бы от такой жизни не отказалась!. Только вряд ли я когда-нибудь попаду на этот красивый бульвар. Я в Тель-Авиве-то на бульвар Ротшильда попасть не могу, какой к богам Клиши! Но как я там оказалась? Что-то меня сегодня плющит не по-детски. Похоже, рассудок теряю? Немудрено.
Бабуля моя задремала, мы ж с ней чуть не полфлакона выхлебали, много ли нам надо. Черт с ним, один день без душа — переживем. И она, и я. И отрубилась.
Проснулась опять с мыслью, что жизнь моя тратится впустую. Вспомнила вчерашнее., где все было так насыщенно! Только это пустое. Не могу себя представить в той жизни, особенно воином. Или как это? Воительницей? Ну да. Мы, наше поколение, мы — другие. Не то, чтобы трусливее или слабее — просто другие. Мы не будем жертвовать жизнью ради идеи, это считается уделом слаборазвитых народов, варваров, фанатиков, а мы — интеллигентные люди, живем в здоровом и справедливом обществе, высшей ценностью считаем демократию и права личности. А за возмездием правильно обращаться в полицию и суд. Только если бы вместе с нами так считали все остальные, был бы на Земле рай. Но, к сожалению, так считают далеко не все, увы. И они подло пользуются нашим благородством. Мы можем объявить западные ценности «единственно верными», но не можем заставить народы мира в это поверить. Поэтому люди по-прежнему будут убивать, насиловать, грабить. А мы будем уговаривать их этого не делать. Уговаривать, но не применять силу, потому что не можем же мы встать на одну доску с варварами!
Меня тоже мама учила: отойди от хама, от наглеца, от хулигана, не связывайся, ты выше этого. Так тебя только больше уважать будут! Нет, мамуль, ты жестоко ошибалась. Не будут. Да и с какой стати меня уважать, если я, по сути, сдалась, оставила поле боя. Тут не выше, тут ниже становишься, потому что хам будет считать себя победителем, а тебя — трусом, который побоялся дать отпор. Я, как дура, долго следовала мамину совету, пока не научилась сама грубо хамить в ответ. Некрасиво? Не женственно? Да и черт с ним. Зато в другой раз предпочтут не связываться. Вот так-то.
Я приехала в Израиль уже после того, как закончилась война в Персидском заливе, я не видела обстрелов центра страны иракскими ракетами, не бегала в бомбоубежища и не надевала противогаз, каждую минуту ожидая то ли химической, то ли бактериологической атаки. Но я и в Краснотурбинске была уверена, что еврейское государство в какой-то момент даст жесткий ответ арабским «хамам и хулиганам», чтобы им неповадно было. И на далеком Урале я с ужасом смотрела на кадры горящего разрушенного города с надписью внизу экрана: «Тель-Авив сегодня», пока Игаль, смеясь, не объяснил, что родное российское СМИ выдает за Тель-Авив разбомбленный Багдад. Только разбомбленный не израильскими летчиками, а — американцами. Муженек мой соломенный пытался меня убедить, что правительство поступило правильно, нельзя было ввязываться в эту войну, что американский президент умолял израильского премьера этого не делать, а то бы арабы вышли из коалиции против Ирака. Ну я, наверное, где-то эту логику понимаю. Понимаю… Но не принимаю. Это как хулигана трамвайного оставить безнаказанным, как мать учила. Мать-то у меня чисто русская, может, это папаша неведомый был евреем, что меня так Израиль к себе тянет и душа за него болит? Ох, чувствую я, этот Персидский залив еще аукнется стране, обнаглеют враги и решат, что с интеллигентным государством можно делать все, что угодно. И премудрый отец из Вашингтона будет уговаривать, мол, «не становитесь с ними на одну доску!» Неправильно это, кажется мне, русской женщине, второй год нелегально находящейся в еврейском государстве. И дальше будет еще хуже, если вовремя не одуматься, не взяться за рукоятки верного «максима» и не нажать гашетку.
Вот такие мысли приходят в голову после рассказов моей Фанечки про боевую ее молодость. Ладно, Таня, хватит рефлексировать, это все коньяк. Я-то ладно, лишнего приняла, а как там моя подопечная? Не дай бог что случится, в жизни себе не прощу! Да не, вроде все в порядке, тихо сопит, присвистывает. Пойду варить ей кашу на завтрак. Да пожиже, чтобы желудок справился со вчерашними излишествами.
Только я поставила кастрюльку на огонь — зазвонил телефон. Самое время! Или каша пригорит, или Фаню разбудит, или и то, и другое. И не ответить нельзя — трезвонить же будет. Оказалось, Томер звонит, хочет поговорить с бабушкой. Святое дело. Пока они разговаривали, я овсянку бабуле приготовила (опять Фаня ругаться будет, она ж ее терпеть не может, тем более на воде, зато полезно! Пусть ругается, нечего была вчера коньяком бедную метапелет соблазнять). Налила ей кисель — она вспомнила, что был такой напиток в ее детстве, спросила, умею ли я готовить. Ну, что там уметь-то? Сделали, не впервой, Катьке без конца варила, очень она его любила. Но у нас было проще: был такой концентрат, который всего и надо-то было, что размять, горячей водой залить, прокипятить и чуть остудить. А я вчера разошлась по всем правилам: купила замороженные ягоды, крахмал, ну и понеслась. Вот, будьте любезны: и овсянка, и кисель.